Статус документа. Окончательная бумажка или отчужденное свидетельство?

Составитель сборника

Ирина Каспэ

Место издания

М.

Языки

Русский

Год издания

2013

Кол-во страниц:

408

Тираж

1500 экз.

ISBN

978-5-4448-0006-5

Колонка редактора

Тема сборника лишь отчасти пересекается с традиционными объектами документоведения и архивоведения. Вводя неологизм "документность", по аналогии с термином Романа Якобсона "литературность", авторы - известные социологи, антропологи, историки, политологи, культурологи, философы, филологи - задаются вопросами о месте документа в современной культуре, о социальных конвенциях, стоящих за понятием "документ", и смыслах, вкладываемых в это понятие. Способы постановки подобных вопросов соединяют теоретическую рефлексию и анализ актуальных, в первую очередь российских, практик. В книге рассматриваются самые различные ситуации, в которых статус документа признается высоким или, напротив, подвергается сомнению, - речь идет о политической власти и бюрократических институтах, памяти о прошлом и исторической науке, визуальных медиа и литературных текстах.

Аннотация издательства

 

Ирина Каспэ

Без надежды на выздоровление: боль в обмен на документ
(фрагмент)

 

Медицинская документация часто обладает для пациента повышенной важностью, она притягивает взгляд, наделяется судьбоносным значением. Она воспринимается не только как тайнопись для посвященных, но и как отчетливое, рациональное выражение обыденной нормы — медицинский документ присваивает почти все ключевые формальные признаки документа бюрократического (подпись, дата, печать, готовый бланк, разнообразные альтернативы фотоизображения — рентгеновский снимок или распечатка результатов ультразвукового исследования). Грань между нормативным предписанием и эзотерической тайнописью здесь так же тонка, как между желанием видеть в медицине «точную науку» (где нет места сомнению, недоказуемости и, разумеется, ошибке) и готовностью откликнуться на коммерческое предложение потомственного целителя, снимающего заклятие, сглаз и порчу. Иными словами, напряженное внимание к документу в данном случае нередко связано с особыми представлениями о медицине — за образом позитивистски познаваемого, абсолютно прозрачного (для взгляда настоящего специалиста) человеческого тела, за мнимой рационализацией страхов, конечно, скрывается вечно неудовлетворенная потребность в безграничном доверии, надежда на то, что модель «болезнь-лекарство-исцеление» должна работать идеально, без каких-либо сбоев (и чем выше такая потребность довериться идеальной исцеляющей силе, тем на большее недоверие к реальным врачам и реальным медицинским процедурам она обрекает). Документ в этой цепи — один из знаков надежности, залог того, что диагноз будет поставлен объективно и назначенные лекарства проявят свою чудодейственную силу.

Не так давно в блогах бурно обсуждался грубый просчет, допущенный крупной лабораторией с прекрасной репутацией, — известие о том, что клиентам были выданы неверные результаты анализов, вызвало настоящее смятение; многим участникам дискуссии было сложно справиться с чувством обманутых ожиданий. Вряд ли сколько-нибудь профессиональное врачебное решение может быть принято на основании лишь лабораторных данных, причем опытный врач хорошо информирован о сильных и слабых сторонах той или иной лаборатории и, конечно, учитывает вероятность случайной ошибки. Однако в глазах пациента медицинский документ должен быть безупречен, а выдающая его инстанция — непогрешима. Такой документ, составленный по предсказуемым формальным правилам, хотя и не адресуется напрямую больному, может стать для него переводчиком, медиумом, медийной средой (тем более по контрасту с традиционным амплуа неразговорчивого доктора, дающего пациенту указания, но не объяснения), помогая освоиться в ситуации нездоровья и найти внутри этой ситуации собеседников, соучастников, сообщников. Пользователи многочисленных медицинских форумов активно воспроизводят бланки с результатами всевозможных обследований, нередко путаясь в аббревиатурах, цифрах и единицах измерения, чтобы получить в ответ консультацию экспертов и отзывы других больных. В этом коммуникативном режиме документация — не только способ овладеть языком болезни, но, в конечном счете, — болезнь как таковая, ее наиболее точное выражение. Заключая в себе информацию, достаточную (по мнению инициаторов подобных онлайн-бесед) для постановки диагноза, воспроизводя (как предполагается) едва ли не полный набор симптомов, свидетельствующих о недуге, документ становится репрезентантом больного тела, его бумажной тенью, особым, вынесенным вовне измерением телесности, концентрирующим в себе свойства болезни, отвечающим за болезнь.

Медицинский документ выявляет и объективирует тот образ тела, который хочется кому-то передоверить и с кем-то разделить. Здоровый человек часто затрудняется сказать, с какой стороны у него расположена печень, а с какой — селезенка, путает желчный пузырь с поджелудочной железой, ничего не знает о микроорганизмах, обитающих на его слизистых оболочках. Больной не просто заново, в иных категориях узнает и переоценивает свое тело, но приобщается к своеобразной коллективной телесности — документально запечатленное знание о том, какими должны быть симптомы той или иной болезни, в каких количественных показателях (уровень лейкоцитов в крови или белка в моче) она должна измеряться, как при этом должны выглядеть те или иные внутренние органы, способствует самоотождествлению с универсальным, обобщенным образом заболевшего; в некотором смысле, обсуждая общую болезнь и, особенно, погружаясь в вышеописанную медийную среду, участники коммуникации приобретают общие симптомы, общие органы, общую (и уже не вполне принадлежащую каждому из них) телесность.

Документ, наделяемый подобной медийной функцией, обеспечивает больному сближение с другими и разотождествление с собой, возможность отстраненного взгляда на собственные внутренности, пораженные недугом. Говоря короче, документ здесь прежде всего посредник между человеком и его болью, а в самых серьезных случаях — между человеком и его отношением к жизни и смерти.

Сопровождая — а в социальном плане и конструируя — события рождения и умирания, медицинский документ не просто свидетельствует о них (для этой цели есть специальная документация), не просто претендует быть пропуском в мир живых и мир мертвых. Он волюнтаристским образом встраивает в экзистенциальный опыт проблематику телесной патологии, навязывая восприятие человеческого тела как ненадежного и неустойчивого барьера между жизнью и смертью. На вопрос, почему медицинскому документу удается проникать в столь значимые сферы опыта, несложно ответить, обладая самыми общими представлениями о месте болезни в современном мире (более глубокое и детальное владение темой, конечно, существенно затруднило бы задачу).

С одной стороны, современная культура декларирует отказ от идеи болезни-наказания и эмансипацию от виноватого чувства причастности к произошедшему, от ответственности за нездоровье: болезнь — иррациональная, непредсказуемая стихия, она не выбирает больного и в этом смысле универсальна — в любой момент может поразить каждого (собственно, самые известные пародийные образы болезни как поля для коммуникации, болезни «общей», «коллективной», универсальной настолько, что легко отождествиться с чужими симптомами, болезни, в равной мере одолевающей и вора, и его жертву, появляются фактически одновременно с массовым обществом — в одном из эпизодов «Троих в лодке» Джерома К. Джерома и в «Родственных душах» О. Генри).

С другой стороны, согласно чуть менее декларативному взгляду, болезнь — крайне нежелательное, почти недопустимое отступление от культурной нормы (даром что культурная норма при этом часто принимается и выдается за биологическую), а больной в сущности именно наказан, однако не столько за урон, нанесенный собственной душе, сколько за неправильное обращение с собственным телом.

Оба взгляда основываются на восприятии больного тела как отчужденного и, при всей своей противоположности, связаны: коль скоро болезнь не зависит напрямую от воли заболевшего, коль скоро она представляет собой нечто внешнее по отношению к нему, коль скоро она не субъективна, а объективна, она в принципе подлежит общественному регулированию, причем с самых формальных позиций (нормативный образ жизни в данном случае вполне исчислим количеством потребляемых калорий или выкуриваемых сигарет). В результате боль, вместо того чтобы концентрировать самость, запускает механизм диссоциации и помещает больного в особую, плохо приспособленную для жизни среду, заряженную силовыми линиями недоверия и гиперконтроля, — побуждающую метаться от переживания неподконтрольности недуга к отчаянным попыткам его контролировать. Именно в это все расширяющееся пространство между больным и болью встраивается медицинский документ, не только компенсируя утрату доверия к себе, но и создавая необходимую в случае подобной утраты иллюзию — полного контроля над своей жизнью и смертью.

Все это делает возможной самую радикальную форму обращения с медицинским документом — когда на нем замыкаются помыслы больного, когда документ начинает восприниматься как самостоятельное и самодостаточное средство исцеления. Такова, скажем, весьма популярная сегодня, в условиях развитой коммерческой индустрии медицинских обследований, психологическая игра «сдать анализы и успокоиться» — потенциально бесконечная, поскольку успокоиться, как правило, не получается. Как-то у кабинета магнитно-резонансной томографии я попыталась придержать дверь перед человеком, явно измученным тяжелыми физическими страданиями, — движения причиняли ему невыносимую боль, он практически не мог ходить, перемещался прыжками, опираясь о стены, не выпуская, впрочем, из рук увесистую кипу бумаг. После того как попытка помощи была гневно отвергнута, а сам больной с душераздирающими стонами удалился, выяснилось (регистратор в приемной в ответ на наши сочувственные комментарии решилась нарушить правила медицинской этики): он страдает крайне запущенным ишиасом, вот уже несколько месяцев предпочитая МРТ, УЗИ, рентген и прочие обследования обычной консультации врача. Единственный позитивный результат избранной стратегии — пачка документов, заменяющая этому пациенту врачебную (и, видимо, вообще любую) помощь.

В подобных крайних проявлениях документы фактически становятся способом вовсе вытеснить собственное больное тело из актуальной реальности, обойтись без него, сделать предметом внимания и объектом медицинских воздействий его бумажную тень, разрастающуюся уже до угрожающих размеров. Но тогда неразборчивый врачебный почерк и второпях заполненные медицинские карты могут показаться всего лишь проявлением небрежного отношения к документации — возможно, отчасти оправданного. Не случайно фраза «мы не лечим анализы» имеет хождение у наиболее профессиональных медиков, умеющих коммуницировать с телом больного без посредников, опираться на необходимую информацию, однако действовать неформально и, по необходимости, непредсказуемо — не в обход документа, но «по другую сторону», на тех уровнях, где болезнь демонстрирует свою несоциальную природу, где она не равна отступлению от культурной нормы. Где она предоставляет больному возможность встречи с собой, для которой не нужны документы.

 

* * *

В журнале «Вестник Пермского университета. Серия "История"» (2013. № 1 (21). С. 213–216) вышла рецензия стажера-исследователя ИГИТИ Сергея Матвеева на книгу «Статус документа: Окончательная бумажка или отчужденное свидетельство?» под редакцией И. М. Каспэ. В тексте под названием «Отчужденное свидетельство на неокончательную бумажку» С. Матвеев анализирует опыт междисциплинарной коммуникации авторов книги.

Время публикации на сайте:

11.10.15

Рецензии на Morebo

Вечные Новости


Афиша Выход


Афиша Встречи

 

 

Подписка