Точка, распространяющаяся на все...: К 90-летию профессора Ю.Н.Чумакова: сб. научных трудов. Составитель Т.И.Печерская. Новосибирск,. 2012. 

По техническим причинам я не участвовала в сборнике, зато опоздание с юбилейным подарком обернулось преимуществом: можно свободно говорить о книге и об адресате – виновнике торжества, говорить в прошедшем и настоящем времени, воспользовавшись обстоятельствами, продолжить чествование и общий праздник.

«Все как будто делается само[1]», «точка, распространяющаяся на все»[2] - фразы Юрия Николаевича Чумакова (в дальнейшем – привычно: ЮНЧ) стали необходимой частью нашего обихода. Это емкие формулы, сжавшие, заархивировавшие большие объемы проговоренного, написанного, прожитого несколькими поколениями.  В филологии и за ее пределами.

Без мемуара не обойтись. Позволяю себе, потому что предлагать ли какую-то свою «писанину» (чумаковское слово), говорить ли о книге – в равной степени занятие очень личное. По-другому не выйдет. Таков уж виновник торжества. Он крепко спаял собою судьбы разных людей, да и филологические занятия немыслимы без оглядки на ЮНЧа, соотнесения с ним, прямого, буквального или косвенного. Поэтому и многие тексты, вошедшие в чумаковский фестшифт, прошиты житейскими, почти житийными фактами. Ведь биография Юрия Николаевича, написанная, а больще все-таки еще не написанная и не рассказанная, все равно житие. Такие вкрапления – особая достопримечательность этого книжного сооружения.

Присоединюсь и я. Впервые увидеть ЮНЧа мне пришлось в Москве, в Сокольниках, где жили Анна Ивановна Журавлева, профессор Московского университета, и ее муж, поэт Всеволод Николаевич Некрасов. В конце 1990-х Чумаковы нередко останавливались там, когда, бывали по делам в Москве, либо проездом. Кажется, ранняя весна. Кухня в Сокольниках. Там отчетливо проговаривают: « ...На луне не растет/ Ни одной былинки;/ На луне весь народ/ Делает корзинки…» И еще. «Ходят боты, ходят серые/ У Гостиного двора,/ И сама собой сдирается/ С мандаринов кожура». Обрывок разговора: «Сама собой сдирается с мандаринов кожура» - это очень по-мандельштамовски сказано. Речь живая. Слово ложится «само собой», как ему – слову – надо и как оно того хочет.

Всеволод Некрасов и Юрий Чумаков тут совпали в толковании, услышали друг друга. ЮНЧ - тогда впервые для меня в том сокольническом «невысоком доме» с «квадратными окошками». Какой? Отчетливый. Прежде всего невероятно отчетливый. Со своей неповторимой фонетикой и особым отчетливым устройством речевого аппарата, создающим интонационный, звуковой эффект проговаривания каждой фразы. Как будто бы внутри ЮНЧа сидел бесперебойно работающий часовой механизм, потому что чумаковская речь стала вдруг на глазах стрелками на внутреннем циферблате – измерителем времени. Про него можно было сказать: речь идет. Так же как: время идет. Вдруг ни к селу, ни к городу вспомнился «интересный мужчина», персонаж из одноименной лесковской повести, - человек очень красивый, с удлиненным лицом, разговор которого походил на «английские часы в длинном футляре с грагамовским ходом». Стрелки отмечают часы, дни, минуты и секунды, лунное течение и "звездные зодии". Эти «звездные зодии» чудились во всем, что рассказывал, читал или объяснял ЮНЧ. И тем не менее все это делалось при всей отчетливости – «как будто само собой». «И в мешочке кофий жареный, прямо с холоду домой,/Электрическою мельницей смолот мокко золотой». Анна Ивановна напоила кофе, и мы днем поехали на выставку. Именно днем. Свободно, ни на кого не оглядываясь. Для служилых людей в этой неспешке утреннего кофе, а потом неурочной прогулке – время немного переворачивалось, да и все остальное медленно ползло кверх тормашками. Ползло медленно. Без лишней суеты. Думаю, так поворачивало общие стрелки присутствие ЮНЧа.

Ходить[3] с ним – особое дело.
Благодаря Сергею Георгиевичу Бочарову мы знаем теперь, что, согласно, лотмановскому делению людей на «путевЫх» и «степных», Ю.Н.Чумаков относится к последним. Он – «человек степи».[4] Мне кажется, что о ЮНЧе трудно сказать: «гуляет». Скорее – «бродит». Бродит, набредает, угадывает бродячие, универсальные сюжеты. Он сам – «бродильное» творческое начало. ЮНЧ – человек совсем не оседлый, а кочевой. Его исследовательский маятник качается от Пушкина к Тютчеву, загребая в свой качательный ритм попутные сюжеты. Качание и кочевье состояния родственные.

Так вышло, что перемещения, переезды, а потом после долгого перерыва и остановок научные путешествия, конференционное «кочевье» стали в какой-то мере обоснованием и подоплекой его филологического, умственного зрения, исследовательского почерка.  Довоенное детство в Саратове, служба после школы в Черновцах. Война застала его в городе Ходорово на сборах замполитруков. В первые дни пришлось воевать и против фашистов, и против румын. С тяжелыми боями отступал через Винницу и Бердичев. В боях за Киев Юрий Николаевич был тяжело ранен и после длительного лечения комиссован по инвалидности. Потом лагеря и снова Саратов. После войны поступил учиться в медицинский институт, но круто поломал наметившуюся врачебную перспективу. Тянуло к литературе, и он в конце концов оказался на филологическом факультете Саратовского университета. Не тогда ли появляется «человек степи», свернувший с прямого пути и бредущий оселком. Филология, литература, оселок ли? Обочина? А все равно медицина не была случайностью. Что-то докторское, методическое, основательное осталось. Может быть, это и есть та самая отчетливость? Умение «выстучать», «прослушать» текст? Поставить филологический диагноз?

После университета Юрий Николаевич работал учителем в школе, преподавал всеобщую литературу в Саратовском театральном училище. Потом снова вернулся в университет, преподавание совмещал с аспирантурой. «К этому времени у него возник глубокий интерес к творчеству А.С. Пушкина, особенно к его стихотворному наследию. Результатом явилась кандидатская диссертация о поэтике Пушкина, защищенная им в Саратовском же университете». За этой казенной сводкой стоят годы, совсем не благополучные. Плохо и неуютно было Юрию Николаевичу в «родном Саратове», неприкаянно на кафедре, потому что его взгляды, все его устройство оказалось чужим для окружающих, а работы ненужными и даже вредными. Пришлось и на этот раз резко менять свою жизнь и после защиты диссертации сбежать из Саратова.

Вот новое место на карте. Пединститут в киргизском городе Пржевальске, где нашлась работа, - густая смесь романтики и экзотики. Экзотическая природа и обстоятельства наложили свой отпечаток на то, как выглядело высшее образование в исполнении пржевальских коллег. Алкоголизм и прочие отклонения, а также дурные привычки считались нормой в том славном педагогическом сообществе. ЮНЧу уже было за пятьдесят, и там он в сущности по причинам естественным оказался маргиналом. «И уже хотел усугублять это свое положение - уходить в гущу социальности, отойти от всякой филологии». Но дальше – еще один поворот судьбы. Счастливая встреча с будущей супругой Элеонорой Худошиной. Снова переезд. 10 лет в Нижнем Новгороде. А потом «второе путешествие на Восток»: Новосибирск. «Ссылка», шутили друзья. «Помню первое, невероятное впечатление. Это когда мы с Элеонорой, в первый год нашей жизни, в 1968 году, проездом оказались в Новосибирске. Из аэропорта "Северный" мы шли пешком до реки, потом на что-то сели и поехали в аэропорт "Толмачево". То, как мы прошли по Красному проспекту, запомнилось нам на всю жизнь, мне этот путь даже снился. Я любитель больших городов, и сейчас очень люблю ходить по новосибирскому центру. Люблю проехать по городу, как когда-то прошел. Но вообще-то с Новосибирском меня связывают не прямые жизненные впечатления, а "поддонные". Я поехал сюда, потому что Блок когда-то написал стихотворение "Новая Америка". "И над степью пустой загорелась/Здесь Америки новой звезда»[5].

В постперестроечное время карта передвижений стала богаче: Венгрия, Польша,Германия, Франция (Сорбонна), пролетел всю восточную часть Америки от центра до юга: Чикаго, Техас, Хьюстон,Даллас... Из Хьюстона попал в Новый Орлеан, бродил по кварталу, где Армстронг начинал свой джаз[6]... Вот они, возвращения- впечатления-припоминания. Как будто бы очень своя, привычная атмосфера, доступное, давно обжитое пространство. Там хорошо: «Маленькие дома с балкончиками, с колоннами, веселье круглые сутки. Дома чередуются с кафе и ресторанами, в каждом из них звенит м узыка. На улице она сливается в невероятный гул. Я стоял у реки. Река называлась Миссисипи и была мне знакома с самого детства. У меня перед глазами - ее зеленые волны, по которым плывут стилизованные пароходы с колесом сзади и длинной трубой».

И опять: «все получалось само собой». Не напрашивался – «писанина» проникала.

Спустя годы Чумаковы снова «невыездные», как говорит Элеонора Худошина. Последний раз в 2009-м надеялись увидеться в Москве на конференции, вместе решив перехитрить время и обстоятельства: а вдруг получится? Не вышло.

Чумаковское житие никак не укладывается ни в справочный конспект, ни в библиографический перечень статей и монографий, коих десятки, сотни. Оно остается в разговорах, эпистолярии. Ведь «устный», он соразмерен «письменному». Но остается на каких-то совсем не прочных, забывчивых и случайных носителях – памяти собеседников. Прав, сто раз прав Борис Федорович Егоров, сетующий на беспечность ЮНЧа и его окружения. Проекты не удавались: «…мы начали мечтать о бумажной фиксации фактов, и потому-то я, писавший тогда воспоминания, ворчал на Юрия Николаевича, что он никак не сядет за мемуары о своей интересной и трудной жизни. А Юрий Николаевич вдруг предложил, считая себя плохим (ленивым) эпистолярным мастером: тут есть хороший повод, и можно время от времени готовить для пересылки мне письма-воспоминания, куда войдут и очерки наших взаимоотношений. Возрадовался я, долго потом ждал... Увы! Что-то здесь есть семейное. Однажды я нудно сетовал его верной жене Элеоноре Илларионовне Худошиной, прочитавшей прекрасный доклад на очередной конференции, что она плохо печатно реализует свои интересные устные выступления. А она в ответ очень кратко сформулировала: «Знаете, я аграфическая». То есть нежелание (невозможность? неумение?) переносить мысли на бумагу у нее как бы от рождения, природно»[7]. Что ж? аграфия в таком случае заменяется агиографией. Просто ведь ЮНЧ нам сам объяснил, откуда берутся книги.

Они возникают из тех самых складок, расщелин большой истории и собственного опыта. Он показал: в филологии надо жить долго, а возраст – вещь относительная. Так, в предисловии к монографии «Пушкин. Тютчев. Опыт имманентных рассмотрений» автор отчетливо выстраивает неизбежность и спаянность этих самых истории – общей и частной: «Истоки книги лежат еще глубже, чем ее замысел. Это произошло во время войны в Саратове, куда была эвакуирована часть Ленинградского университета. Я уже побывал на фронте, увлекался стихами и был весь пронизан Блоком. Однажды мне довелось услышать, как Григорий Александрович Гуковский назвал пять имен первейших русских поэтов: Державин, Пушкин, Тютчев, Некрасов, Блок. На вопрос о Лермонтове он ответил, что Лермонтов открывает верхний ряд классических русских прозаиков: Гоголь, Л. Толстой, Достоевский, Чехов. Меня поразил расклад Гуковского, и я, завороженный им, постепенно сосредоточился на великой поэтической триаде XIX века. Замысел оформился в план, но неожиданно вмешался «Евгений Онегин» и помешал его реализации. Я слишком поздно вернулся к задуманному, пришлось ограничиться двумя именами, да и здесь многое осталось неразвернутым». И горькое восклицание завершает этот разговор с читателем, разговор открытый и человеческий: «Как жаль, что нельзя поблагодарить многих людей, без влияния которых моя филология не состоялась бы». Итак, еще раз: «слишком поздно вернулся к задуманному» и «моя филология»…

Последнее важно. Действительно, чумаковская филология, породившая целый круг, сообщество. Филология именная. Авторская. Школа? Нет, шире. И ключ к пониманию природы этого феномена дают в том числе «зеркала» - те самые поздравительные сборники-вехи, уже скопившиеся на целую книжную полку. Юбилеи ЮНЧа – это ведь тоже бой наших общих филологических часов. «Точка, распространяющаяся на все...» - точка собирательная. Точка, в которой встретились история с географией. В сборнике пять разделов, пять этажей. Свой хронотоп и топонимика.

Первая часть и последняя – это сам ЮНЧ. Его перевод и комментарий «Из Гуго фон Гофмансталя» открывает вход. Обширная библиография трудов Ю.Н. Чумакова в конце опускает занавес. А вот в середине – «все флаги», сгруппированные вокруг главной точки сборки - ЮНЧа: Москва, Питер, Нижний Новгород, Новосибирск, Омск, Томск, Кемерово, Питтсбург, Тарту…. Срезы отечественной пушкинистики, сконцентрированные вокруг ЮНЧа. Вот нижегородский, болдинский круг. Оттуда – давние  дружеские и профессиональные связи. Болдинские чтения конца 1960-х – в какой-то степени аналог летних школ в Тарту – формировали «другую» пушкинистику, предполагающую свободное размышление о тексте, альтернативное академической практике, закрытой, официальной. В Болдинском кругу пушкинистов Юрий Николаевич Чумаков стал своим, нашел единомышленников. Для всех ЮНЧ в ту пору появился «ниоткуда», но сразу. Взрослым. Готовым. Зрелым. И сразу предъявил очень высокую планку качества научного исследования. Болдино – одна из главных точек кристаллизации чумаковской пушкинистики и филологии вокруг него. И дальше, куда бы он не перемещался, эта концентрация среды и науки следовала за ним. С севера на юг, с востока на запад, по горизонтали и вертикали. Такова история с географией, такова и логика, конструкция книги.

Правы те, кто считает: чем бы ни заниматься, как бы далеко ни отходить от Пушкина, все равно все возвращается к нему. В сборнике разместились «открытые пушкинисты» и «скрытыте» - те, кто про Ахматову, Мандельштама, Цветаеву, Чехова, Бунина, Белинского, Тютчева, Л.Леонова, про литературу русскую и нерусскую, про концепты и ключевые понятия, про горы и долы, про космос и землю, про ад и рай, лирику и прозу, горе и счастье. Словом, получилась география и топография целого литературного универсума, в центре которого тот, кто прошел сквозь страшное – войну, лагеря, глухой враждебный быт провинции, уцелел, сохранил свою цельность, целостность, самодостаточность, состоялся независимо, вопреки и назло всем обстоятельствам, не замарался, не состоял, не участвовал, не был замечен в конъюнктуре, никогда ничего не просил и в конце концов сам стал магнитом, центром притяжения и распространения идей.

В сборнике, как на экране, отразились все эти свойства ЮНЧа. И вот еще что: в книге особая структура – в ней нет генерального списка, отсутствует иерархия, ранжировка, распределение тем и людей. Книга выстроена по чумаковским законам, в которых главное - профессионализм.

Последние 30 лет Ю.Н.Чумаков живет в Новосибирске. Он сам стал градообразующим предприятием. Ритуальна юбилейная фраза, дескать, известен за пределами Новосибирска, совсем не про него. На самом деле, все не так. ЮНЧ приехал и привез с собой эти «пределы». Как раньше было, Тарту – это Лотман, так давно уже и поныне Новосибирск – это Чумаков.

«Точка, распространяющаяся на все...» - больше, чем просто юбилейная подарочная книга, потому что приглашает всерьез думать над тем, что есть настоящая непровинциальная гуманитарная мысль, насколько условна или безусловна ее реальная география, каков ее поколенческий фундамент и статус в нашей культуре. Трудно сказать, входило ли такое расширение в планы составителей, но проблемы не описаны, а вышедший сборник - и прекрасный повод, и документ, и научный инструментарий.

ЮНЧ точно подметил : «Жизнь сейчас такая: мы как бы на дне глубокого водоема, дно постепенно опускается все ниже... но понимаете, даже когда дно идет вниз, на нем есть какие-то участки, которые тоже уходят вниз, но вопреки этому поднимаются выше...». Хорошо, что у пушкинистов и непушкинистов есть такая «общая точка» соединения, общий остров и общий кусок суши. ЮНЧ, обрастающий изданиями, учениками, единомышленниками, оппонентами, так долго стоит, не замерзая, на своей Шипке, то погружаясь во тьму, то поднимаясь, потому что он всем нам нужен. Часто кажется, что именно эта точка русской филологии – её центральный фронт. От иных фронтов отличающийся тем, что на нём (даже в лечебных целях) не отключают сознания и ничего не боятся.  

Уточнение. Элеонора Худошина (супруга ЮНЧ):

В 1942 году (а не после тюрьмы) ЮН поступил в Саратовский мединститут, а после 3 курса, в 1944, был арестован. В какой-то мере это было связано с сочинением стихов и вообще страстью к стихам. Освободился летом 1949 года, а в 1950-м (поскольку его, конечно, не приняли обратно в мед.) он, в сущности, чудом поступил на заочное отделение филфака и быстро его закончил.
В Саратове его положение все время было пропащим, его кое-где не забывали и не давали себя забыть, поэтому, хотя  некоторые люди сочувствовали и хотели, но не могли толком помочь, он, доведенный до отчаяниия, решился на шаг, который, при его до странности сильной любви к Саратову, казался ему самому прыжком в пропасть. Именно в это время
один из его друзей заставил ЮН реабилитироваться, и перед ним как бы открывались некие возможности. Но, так сказать, чаша была переполнена, ему захотелось разорвать все связи, уйти ото всего в полное одиночество. И 17 февраля 1966 года он (по объявлению в "Учительской газете") уехал на край света, в Пржевальск.
Мы с ним познакомились летом 1967 года. Его друг нашел, по его просьбе, двух студенток, только что окончивших филфак, чтобы предложить им ехать преподавать в Пржевальский пединститут (ЮН попросил об этом тамошний заведующий кафедрой: так вышло, что там как раз было несколько саратовцев, в том числе Натан Тамарченко, он как раз летом 1967-го оттуда уехал, и его место было вакантным). .Я была счастлива уехать в экзотические края - и 16 ноября 1967 года туда и приехала, чтобы читать 19 век и вести практические занятия.
ЮН при более близком знакомстве (а мы жили рядом в общежитии, и две приехавшие из родного города и родного университета студентки казались ему своими людьми) изумил меня занием поэзии и тем, как он читает стихи, особенно Мандельштама. Поэтому мы и правда оказались своими людьми, что выяснилось очень скоро, и 7 марта 1969 года мы с
ним сняли только что построенный, беленький дом на окраине города.
Оттуда и началось "восхождение" ЮН. Писать о Пушкине он начал именно в Пржевальске. А известность его настигла  в 1969 году, когда он попал на две конференции (в Вологде и Пскове), где никому неведомого "человека из Пржевальска" приняли как "своего" и где он познакомился с Лотманом (который потом согласился быть  оппонентом на его защите).
Кандидатскую ЮН защищал из Пржевальска, в Саратове, в 1970. На защите присутствовали многие люди, в том числе тот, чей донос лежал в деле ЮН и его друга, сидевшего по тому же делу. А в Пржевальске при обсуждении диссертации один киргизский доцент и горький пьяница, подговоренный заведующим кафедрой, выступил и сказал (я записывала это все, поэтому ручаюсь): "Хотя этой диссертации я и не читал, но она все равно плохая"
А уже после этой защиты, в 1971 , мы переехали в Новгород, но не в Нижний, а тот, что сейчас зовется Великим. За этот переезд хлопотал Б.Ф. Егоров и Григорий Евс. Тамарченко. Защитившегося  сотрудника, конечно, не пускали, и пришлось оттуда почти "бежать": ЮН не явился из отпуска, а я должна была получить-таки документы.
А уж из Новгорода мы  и ездили на конференции в Прибалтику, Ленинград,
Псков, Болдино и т.д.