От сердца к сердцу [о книге "Юрий Лотман в моей жизни"]
Филологов много, а Лотман один. Масштаб его личности таков, что все, что бы он ни написал, интересно не только ученым.
Переписка с Фаиной Семеновной Сонкиной - едва ли не самое неожиданное в его наследии. Около 200 писем, открыток и телеграмм Юрия Михайловича Лотмана (1922 - 1993) сохранилось в архиве однокурсницы по Ленинградскому университету, который они окончили в 1947 году; знакомство возобновилось 20 лет спустя. Начавшаяся переписка вскоре привела к встрече, после чего отношения развивались стремительно и продолжались до смерти тартуского ученого. В подробности были посвящены лишь близкие друзья; в семьях Лотмана и Сонкиной знали о происходившем, но во многих письмах, особенно ранних, видны попытки «шифроваться», долгие годы корреспонденты оставались на «Вы», встречи проходили украдкой. В апреле 1991-го, когда Сонкина переехала в Канаду, Лотман напишет: «У нас с тобой не переписка в настоящем смысле, а так... ауканье от сердца к сердцу».
Часть этих писем уже публиковалась. В новой книге, помимо эпистолярия (92 письма Лотмана впервые увидели свет), печатаются фрагменты дневников Сонкиной и ее воспоминания "Юрий Лотман в моей жизни". Это прежде всего любящий взгляд на Лотмана не как на ученого, но как человека. Сонкина делает акцент на его привычках и принципах, проявлявшихся в быту. Ей важно, что "личную смелость Ю.М. ставил выше научных достижений", что тот был "человеком решительных поступков". При этом, пишет мемуарист, "робость тоже была Юре свойственна, но он скрывал ее. Борясь с нею, преодолевая ее, он воспитывал себя с самого детства. В детстве боялся змей («все приматы ненавидят змей, так что я не исключение...»). Чтобы преодолеть в себе этот страх, специально пошел в кружок юннатов и там возился со змеями.
По его словам, на фронте до 1943 года он вел себя неразумно, бросаясь в самое пекло. Побудительные причины те же — преодоление страха. Только после поумнел и стал осмотрительнее".
Но осмотрительность не спасала от подозрительности власти: сотрудники КГБ обыскивали его квартиру и рабочий стол в университете, присланные из-за рубежа книги оседали в спецхране (Лотман читал там тома с дарственными ему надписями), гонорары за зарубежные публикации присваивало государство, а академическое сообщество препятствовало его официальному признанию. Как-то Сонкина спросила однокурсника, ставшего членкором АН: “как же Юру не выбрали в академики. А он: «Если бы выбрали Юру, всех, включая и меня, надо было бы разогнать». Более точной характеристики Академии наук не придумать, себялюбие оказывалось важнее истины. В итоге Лотмана избрали членом Британской, Норвежской, Шведской и Эстонской академий, но прокатили на выборах в советскую и российскую. Это не мешало коллегам понимать, с личностью какого масштаба они имеют дело - даже если такое понимание выглядело порой комично: "Некая дама, социолог из Академии общественных наук, на одном совещании упрекала Юру за то, что он не ответил на ее просьбу выслать ей его книгу: она, мол, взяла ее в библиотеке, а потом потеряла. Юра письма ее не получил, но если бы и получил, не смог бы выслать: нет лишней. Спросил даму, о какой же из его книг все-таки идет речь. А дама в ответ: «Что-то о культуре. На плохой бумаге». Ю.М. ей заметил, что все его книги выходят на плохой бумаге" (запись 1980 г.).
Порой образ Лотмана напоминает о хрестоматийном рассеянном ученом. Сонкина вспоминает, как после многолетних поисков он нашел дневники офицера Доброво, отступавшего с русской армией из Москвы в 1812 году: «Мы до этого сговорились встретиться на улице: без пропуска в архив меня бы не впустили. Жду два часа, а его все не нет. Ничего не понимаю: ведь Юра никогда не опаздывал. И вот наконец выходит Ю.М., веселый, счастливый; удивляется, увидев меня, рассказывает о редкостной находке, которую сейчас же, немедленно надо отпраздновать. Уверен при этом, что я на углу оказалась случайно — вот ведь удача, и какое счастливое совпадение! Забыл, абсолютно забыл, что обещал прийти два часа назад. Радость быстро передалась и мне, а Ю.М., когда понял, в чем дело, ужасно огорчился своей забывчивости".
Но и находки не спасали от депрессии, в какой-то момент слово "устал" становится одним из ключевых в переписке. Вот апрельское письмо 1977 года: "Живу же я не очень весело: я работаю много, но без той радости, кот<орую> мне всегда доставляла работа. Что-то в часовом механизме души стерлось и шипит и щелкает, как в старых часах. (...) Правда, стоит мне обрадоваться, как я снова делаюсь молодым. Беда только в том, что причин для радости делается все меньше". Когда Лотман в 1989 году наконец-то попал во Францию – он долго был невыездным - его не покидало ощущение запоздалости происходящего: "Чуть ли не самое большое впечатление от Парижа — книжные магазины. Боже мой! Сколько их, какие книги XVIII в.! Если бы я пожил (лет 30 назад) здесь лет пять, я действительно стал бы ученым человеком, а не тем недоучкой, кот<орый> знает кое-что из кое-чего". Последняя реплика – дань скромности, ощущение безбрежности культуры, но одновременно и самоирония, никогда не оставлявшая Лотмана.
В книге нет именного указателя, что может расстроить историков филологии, здесь упоминаются Г.П.Макогоненко и Д.С.Лихачев, Б.А. Успенский и И.А. Чернов, научные и этические оппоненты Н.Н.Скатов и С.А.Фомичев. Но, может, так даже лучше: в итоге остаются два главных героя, и этот краткий именной указатель целиком уместился на обложке.
Сокращенная версия этой статьи была опубликована в газете "Ведомости".