Памяти серпентария
Михаил Золотоносов снабдил извлеченные из архивов стенограммы заседаний ленинградских писателей своими примечаниями и комментариями (они печатаются мелким шрифтом, хотя и занимают большую часть книги, что делает чтение неудобным). Обсуждали актуальные проблемы литературной идеологии — поведение Веры Кетлинской и Григория Мирошниченко, «Доктора Живаго» и Нобелевскую премию Пастернака, исключение из ССП Солженицына…
«Гадюшник» охватывает несколько эпох. Казалось бы, от сталинского тоталитаризма до раннего застоя прошла целая вечность, «оттепель» разморозила многих. Но основные принципы мракобесия сохранялись в неизменном виде, в частности, продолжал пышно цвести антисемитизм. Так, «уже после смерти Сталина, 24 марта 1953 г., в ЦК Хрущеву была подана записка, автором которой являлся Симонов. В записке шла речь о “балласте” в Союзе писателей, причем большую часть балласта составляли евреи». А в ноябре 1956 года, на обсуждении в Ленинградском университете романа Владимира Дудинцева «Не хлебом единым», Револьт Пименов процитировал крупного ученого, сказавшего в 1951-м: «Отвратительно, конечно, что преследуют евреев, но что же делать, если, когда приезжала некая мадам из Израиля, евреи за ней по Москве хвостом бегали. Это значит, что в решительный момент они могут изменить. Значит, их и нужно преследовать». Позднее, в мемуарах, Пименов раскрыл имя давнего собеседника — это был ректор ЛГУ Александр Александров.
Золотоносов строит свою книгу на обширнейшей базе, от газетных публикаций до научных исследований, а главное, использует материалы московских и петербургских архивов. Основной корпус анализируемых текстов происходит из довольно редкого петербургского архива историко-политических документов.
Насыщенный цитатами комментарий фундаментален, он полон не только фактами и именами (указатель занимает 86 страниц), но и намеками и скрытыми смыслами. Вот как выглядит, например, примечание к одному из выступлений на закрытом партийном собрании 4 января 1957 года (главной мишенью критики тогда оказалась Ольга Берггольц, излишне прямолинейно воспринявшая дух хрущевского доклада на ХХ съезде):
Выступающий не произносит уже ни слова «космополиты», ни тем более «евреи», оба табуированы, особенно второе, а пользуется тем же самым эвфемизмом, который применяли в 1949 г. В 1955 г. «с бывших “космополитов” снимали взыскания, их восстанавливали в партии, но антисемитизм официально не был осужден. Напротив, пресекались публичные выступления, открыто осуждавшие антисемитизм» (Зезина М. Р. Советская художественная интеллигенция и власть в 1950-е — 60-е годы. М., 1999. С. 150). «После сталинского антисемитского террора <…> в стране установился социальный этикет, требовавший замалчивания еврейского вопроса» (Вайль П. Л., Генис А. А. 60-е: Мир советского человека. М., 1996. С. 299).
Но еврейский вопрос не исчез, пусть слова «еврей» и «космополит» вытеснялись нейтральными «группа» и «групповщина». Золотоносов подробно описывает деятельность т. н. «русской партии», видевшей в Данииле Гранине (на посту первого секретаря ЛО СП РСФСР его поддерживал обком КПСС) главного врага. Антисемитской была и реакция на молодого Бродского, взбесившего многих выступлением на турнире поэтов в 1960 году, где он читал «Еврейское кладбище около Ленинграда» и «Пилигримов». Одна писательская жена в сердцах бросает Израилю Меттеру: «Ну конечно! Он же ваш еврейский Пушкин». Сама она была еврейка.
В итоге получается энциклопедия литературного быта или по меньшей мере развернутые к ней материалы, пугающая панорама борьбы, в которой противники прибегали к шельмованию и очернительству, пытались выслужиться перед властью либо дистанцироваться от нее на максимально возможное расстояние. Как нелегко было последнее, напоминает судьба того же Гранина. О нем пишется много, один из разделов книги даже называется «Премудрый Гранин» (вообще «Содержание» составлено на удивление скупо, непрактично, что редкость для изданий «НЛО»). Золотоносов не забывает своего критико-публицистического дара. Он не всегда убедителен — например, когда уличает в антисемитизме Пришвина, писавшего о Маршаке: «Мне стало ясно, что этот писатель думает по-иностранному, а пишет по-русски». В «Гадюшнике» цитата из дневника 1936 года (где Пришвин воспроизвел часть своего письма Горькому) комментируется однозначно: «“По-иностранному” в контексте дневника означает “по-еврейски”». Может, и означает, но в данном случае похоже просто на кивок в сторону переводческой деятельности англофила Маршака. Навязчивым выглядит и стремление лишить Гранина ореола «либерала» (кавычки — автора книги).
Выстраивая сложнейшую конструкцию «Гадюшника» как высококлассный писатель, Золотоносов порой спрямляет психологию своих героев, отказывая им в праве на эволюцию и в поправке на обстоятельства времени. Вряд ли можно найти безукоризненных во всех отношениях людей среди тех, кто решил самореализовываться в пространстве общественной жизни 1940—1960-х. Повод ли это для приговора?
Но именно публицистическая, если не сказать морализаторская, интонация комментариев во многом оживляет этот скорбный мартиролог. Хемингуэй или Неруда пришли бы в ужас, доведись им узнать об атмосфере, в которой жили и работали их советские коллеги, а Сэлинджер наверняка решил бы, что вот он, еще один довод в пользу мизантропии. Но, как говаривал классик иного сорта, других писателей у нас для вас нет.