«Действительностей на самом деле много больше, чем мы полагаем…»
6 марта журнал «Иностранная литература» объявит своих традиционных лауреатов за 2013 год. Предваряя это событие, MoReBo помещает текст о лучшем, на наш взгляд, номере «ИЛ» прошлого года.
Литературная мистификация — вид[1] словесности, существующий примерно столько же лет, сколько маскарад, то есть очень и очень долго. Банальность, но необходимая точка отсчета; ее стоит учитывать, потому что театр маски, когда на сцене не персонаж, а некто, прикидывающийся персонажем (притом что и персонаж изначально не сам по себе, а некто, им представленный), выводит сознание в сферу сослагательного наклонения. Театр маски, театр в широком, разумеется, понимании, потому что любая игра театральна, — едва ли не единственный вид искусства, где над всем царствует «если бы да кабы», только, вопреки пословице, во рту вырастают не грибы. Рот, то самое место, где образуется звук, откуда выходит вовне снабженное всеми артикуляционными свойствами слово, выходит, чтобы зазвучать, — в случае со словесной маской есть ее первое обиталище. Если театр маски существует только в сфере возможного, то театр слова — в реальном пространстве: актер, то есть слово как таковое, утрачивает принадлежность к сфере «мусического» и начинает двигаться, предпринимать, действовать, обретает пластику. И вот когда слово становится маской, когда «возможное» и «пространственное» сливаются, тогда рождается новое существо, гомункул, не нуждающийся в реторте. Это создание мы называем «литературной личностью» по аналогии с немистифицированной, зная, однако: ее нигде нет, иначе как в вербальном пространстве. Заметим: мистификаторы, в отличие от писателей, создают не образы людей. Они создают людей. Просто без плоти и крови.
И вот вопрос: всегда ли стоит говорить о «подделке»? О «фальсификации»? О «тавтологии», «повторении чужого лица, чужой внешности, чужого опыта» (И. Бродский)? Ответу и посвящён, собственно, тематический номер «Иностранной литературы» «Круговорот масок: мистификация или фальсификация?» (составитель Лариса Васильева). Колоссальное достоинство данной журнальной книжки — попытка прежде всего составить классификацию литературных обманок. Она отразилась в тематических рубриках, по которым и группировались произведения. Цель в том, чтобы выяснить способы бытования мистификаций. Вот перечень рубрик: «В тени псевдонимов», «Имитация почерка», «Переводческие вольности», «Мистификатор как персонаж». Пожалуй, здесь не хватает только одной, и в нее могли бы попасть произведения авторов, которые состоялись в литературе только в качестве мистификаторов, ни в каком ином. Общеизвестный пример из прошлого — пресловутый Джеймс Макферсон. В этом случае гомункул без реторты сам становится ретортой для реального автора, потому что тот не может, увы, ничего творческого выжать из собственной жизни и личности. Потому-то и приходится прибегать к вымышленной, рукою которой можно творить…
Если проследить мысль составителя, тогда вместо одного-единственного ответа возникнет ещё больше вопросов. Ну, например, первый раздел — как мы помним, «В тени псевдонимов», — открывают рассказы Онорио Бустоса Домека, который является порождением Хорхе Луиса Борхеса и Адольфо Бьоя Касареса. Домек, как следует из послесловия переводчика Александра Казачкова, — автор сборника детективных рассказов. Борхес писал: «Я придумал сюжет, мы оба сочли его подходящим… а потом появился и сам Онорио Бустос Домек и взялся нами руководить». То есть литературная личность в чистом виде, живущая только по законам эстетики, и создавала эстетические объекты, и «руководила» двумя вполне реальными людьми, «диктуя» им «свои капризы, свои каламбуры и свой весьма вычурный стиль». И это, как далее признался Борхес, соавторов «испугало».
Бора Чосич, автор «Записной книжки Музиля», помещённой во второй рубрике «Имитация почерка», так и говорит — прямо и без обиняков: «Такие произведения… дают нам новую картину искусственно созданной действительности в виде некоего занимательного фальсификата, демонстрируя то, что могло бы произойти, но не произошло в ходе известных событий. В результате этого само событие приобретает драгоценные черты, которые открывают нам глаза на то, что действительностей на самом деле много больше, чем мы полагаем». Драгоценные черты небывшего события; картина несущестующей действительности, да ещё и «новая» ее картина, — парадокс на парадоксе. «Карнавальный метод» в действии.
Иногда, конечно, маска спасает того, кто ею прикрывается. Выпуская в печать произведения от имени небывшего лица или, в другом случае, — выступая «публикатором» некоторой «найденной» рукописи, которой на самом деле нет, и все до последней запятой написано тобою (но знает ли об этом полуграмотная цензура?), ты волен высказаться резко и прямо, поскольку твое высказывание совершенно безответственно: какой с тебя спрос, не ты же автор. Но при этом сам ты остаёшься без своего голоса и своего слова — как немецкий поэт-филолог XIX века Готфрид Герман, «нашедший» рукопись сочинений древнегреческого поэта и опубликовавший «его» произведения, в которых (ну не удивительно ли!) клеймилась позором тирания Наполеона, осуждалась кампания 1812 г. и звучал призыв к долгожданной освободительной войне в Германии. И пришлось покойному Готфриду Герману ждать почти два века, прежде чем появился в архиве библиотеки города Лейпцига русский переводчик Александр Эстис, вернувший поэту — его голос, его слова, его протесты и призывы. Такова цена «переводческой вольности», увы. Наверное, для самого Германа игра стоила свеч. Прием этот с особенным тщанием использовался русскими писателями в вечно и неизменно подцензурной отечественной словесности.
А что, собственно, так волноваться за эту самую авторскую личность, если можно спрятаться в своем произведении, стать в нем хоть «стулом Собакевича», хоть проходным (последнее, впрочем, необязательно) персонажем? Раздел «Мистификатор как персонаж» представлен одним произведением одного автора — Иржи Кратохвил, «Смерть царя Кандавла». В эпоху чешской зимы (после 1968 г.) вынужденный работать то кочегаром, то сторожем (известный в России способ сохранить личность человеческую, если не получается — литературную), Кратохвил пристрастился к мистификации, что привело, надо сказать, к интересным последствиям. Например, одиннадцатый роман Милана Кундеры Кратохвил написал сам, не смея побеспокоить уважаемого и вполне живого и здравствующего автора.
Что же до классики мистификации, то ей посвящены интереснейшие статьи, включенные в номер. Елена Халтрин-Халтурина в работе «“Дивный отрок” Томас Чаттертон — мистификатор par excellence» показывает, как литературный процесс, шествующий, как известно, путем своим железным, породил и возвеличил одного из гениев романтической литературы — Томаса Чаттертона, создавшего монаха Роули (подчеркнем: не образ Роули!) и свою индивидуальную мифологию заодно. А в статье Евгении Шатько «Читать Павича — обманываться и верить» естественным образом показывается, как отдельно взятый писатель творит мифологию уже более масштабную, предназначенную для целого народа, к тому же исчезнувшего.
Не говоря уже о том, что для вящего правдоподобия новой картины несуществующих событий в журнальную книжку добавлены «Автобиография фальсификатора» Эрика Хэбборна и фрагменты из «Энциклопедии фальсификаций» Вернера Фульда. Что, безусловно, делает нереальную реальность ещё более убедительной.
Какова же цена маскараду, решать, конечно, читателю. Он волен предаться, вслед за рецензентом, играм ума, а волен просто наслаждаться чтением. Вправе он также и делать частные замечания относительно того, что выдуманная реальность в театре слова (художественного, разумеется) ничем не отличается от реальности не выдуманной. Что искусство, как ни крути, само по себе мистификация и… фальсификация, потому что на листах книги нет ничего, кроме букв, на холстах — ничего, кроме краски, и так далее.
Но рецензент должен, наконец, умолкнуть, прекратив подсказывать, как именно следует читать тематический номер журнала «Иностранная литература», посвященный творчеству авторов, которых не было и нет на свете. Что не помешало им создать некоторое количество произведений искусства.
[1] Думается, что относить мистификацию к литературным жанрам, как это делает ряд исследователей, все же не стоит. Здесь не место для филологических дискуссий, однако что же это за жанр, который бытует во множестве жанров же?
См. также: