Беспринципный щипок

 

MoReBo публикует фрагмент повести о ленинградцах, чья юность пришлась на начало 1940-х годов. Герои книги (М.: Самокат, 2014) – девушки и юноши, друзья и подруги – одни со студенческой ска-мьи уйдут на фронт, другим на долю выпадут бомбёжки, голод и холод блокады.

 

В этот день последние два часа посвящались военному делу. Я мог бы и пропускать их: у меня была отсрочка по призыву из-за лёгких. Правда, всё давным-давно зарубцевалось, а всё равно – отсрочка. Но на занятия эти я всё-таки ходил, не ходить было как-то неловко: все ходят – а я рыжий, что ли? Вот и Костя ходит, а он чистый белобилетник.

Военный кабинет временно помещался в подвале техникума, в бомбоубежище, в одном из его отсеков. Мне там нравилось. Нравились побелённые своды потолка и шершавый бетонный пол, и эти столы с ножками крест-накрест, сколоченные из необструганных досок, и лёгкий запах земляной сырости, смолы и ружейного масла. Всё здесь было не так, как в других аудиториях техникума, всё здесь было просто и определённо. По стенам висели учебные плакаты. На одних – винтовка Мосина и как её разбирать; на других – изображения полевых орудий; на третьих – ходы сообщений, разрезы окопов полного профиля. Блиндажи на этих плакатах выглядели удивительно чистыми и аккуратными – в таких бы жить да жить. А на брустверах траншей росла ровная, будто подстриженная садовником, трава. И над пулемётным гнездом, отрытым у гребня холма, склонялись густолиственные деревья. Казалось, война всегда происходит только летом и только в хорошую погоду.

И лишь на одном плакате шёл дождь, и небо было в рваных тучах, а деревья, видневшиеся вдали, уже обронили листву. Плакат назывался «Час атаки». Некоторые красноармейцы ещё вылезали из траншеи, а некоторые уже бежали вперёд с винтовками наперевес. Они бежали к невзрачной высотке, где залёг неприятель. Перед ними вставали чёрные столбы разрывов, но они всё-таки бежали вперёд. Были и убитые. Эти как-то стыдливо лежали в сторонке и казались очень маленькими по сравнению с живыми. Наверно, художнику не слишком-то хотелось помещать их здесь, но что ж поделаешь – война есть война.

Глядя на этот плакат, я иногда пытался представить себе, что я – один из этих бегущих вперёд красноармейцев. Что я буду чувствовать в этот миг? Очень ли мне будет страшно? По книгам я знал, что чувствует человек, идущий в атаку, но самого себя представить этим человеком очень трудно. Тогда я начинал размышлять о том, что ведь если будет война, то для каждого из нас, сидящих в этом подвале, настанет час атаки, – кроме девушек, конечно, и кроме чистых белобилетников. А так – для всех. Для успевающих и неуспевающих, для болтливых и молчаливых, для плохих и хороших – для всех может настать час атаки. Но когда это будет – никто не знает. Может быть, мы все состаримся, а никакой войны не случится. Кто полезет на нас? С Финляндией война только что кончилась, Англии и Франции не до нас, они ведут «странную войну» с Германией. А Германия воюет с Англией и Францией – ей тоже не до нас. Правда, в Германии Гитлер, фашизм, от Гитлера всего можно ждать. Но как-никак у нас договор о ненападении.

Хоть войны и не предвиделось, военным делом занимался я с охотой. Юрий Юрьевич, преподаватель военного дела, относился ко мне хорошо. Иногда он просил меня остаться на часок после его лекции, и я оставался и помогал ему наводить порядок в его хозяйстве.

Юрий Юрьевич мне нравился. Это был суховатый, подтянутый, сдержанный человек. Иногда у него случались припадки кашля, и тогда он вставал лицом к стене, упирался в стену руками и, весь дрожа, кашлял несколько минут. Потом продолжал лекцию. Кашель этот был из-за того, что во время мировой войны Юрий Юрьевич попал в газобаллонную атаку. От роты осталось пять рядовых и один прапорщик, – вот он и был этим прапорщиком.

Юрий Юрьевич знал, что его предмет не главный. Он занимался с теми, которые сами хотели заниматься, а хорошие отметки ставил всем. Вся разница была только в том, что к охотно занимающимся он обращался на «ты», а к уклоняющимся от занятий – на «вы».

В этот день лекция была обязательна и для девушек – проходили противохимическую защиту. Девушки всё время болтали и пересмеивались, на них не действовала некоторая таинственность и подземная обособленность бомбоубежища. Особенно трещала Веранда Рязанцева, сестра Люсенды. Эти сёстры были очень похожи одна на другую, хоть и не были близнецами.

Одевались они одинаково, но характерами не походили друг на друга: Люсенда была аккуратистка, цирлих-манирлих, а Веранда – хохотушка и болтушка. На стоящее имя Люсенды было Людмила, Люся, но Костя прозвал её Люсендой. Он утверждал, что это испанское имя, – и все подхватили. А Веру уже для симметрии кто-то окрестил Верандой, и вначале она злилась, а потом привыкла.

Противогазов хватило на всех, и по команде Юрия Юрьевича они были надеты. Группа двадцать минут молча сидела за необструганными столами на длинных скамейках, а Юрий Юрьевич громко и отчётливо, чтобы слышно было сквозь маски, толковал о хлоре, об иприте, применённом впервые на реке Ипр в Бельгии, о люизите – росе смерти и о других газах. Он говорил о том, что во время недавней финской кампании газы не применялись, но это была война локальная, местная. А в больших войнах следует ожидать от противника ОВ, и надо быть готовыми к противохимической защите.

Рты у всех были закрыты противогазами, и, когда он умолк, наступила такая тишина, будто газовая война уже прошла по всей земле, и никого на ней не осталось. Но вскоре девушки начали хихикать под масками, и Юрий Юрьевич приказал всем снять противогазы, а мне велел собрать их и сложить в шкаф. Я первым делом подошёл к тому столу, за которым сидели девушки. Некоторые из них, видно, замешкались, а может быть, им просто понравилось сидеть в этих резиновых намордниках. Они сидели на скамейке спиной ко мне и смеялись под масками.

– Ну, пошевеливайтесь, девчата! – сказал я. – Эй, Веранда, гони противогаз. – И с этими словами легонько ущипнул её пониже спины, ведь это была девчонка свойская.

И вдруг Веранда сорвала с себя маску, резко обернулась ко мне – и оказалась не Верандой, а Люсендой.

– Хулиган! Хулиган! – выкрикнула она. – Он ещё издевается! – и обиженно заплакала. Все столпились вокруг нас. Подошёл и Юрий Юрьевич.

– Что это такое! – строго сказал он. – Двадцатилетняя девица плачет, как малютка! Не хватает мне сырости в этом подвале!

Но Люсенда всё плакала и твердила: «Хулиган! Хулиган! И за что он меня ненавидит!»

Тогда выступил вперёд Костя и произнёс:

– Ничего Толька тебе не сделал, чего ты к человеку прицепилась!

А добрая Веранда стала утешать сестру:

– Люська, не реви! Он думал, что это я, а я его прощаю. Улыбнись, кулёма!

Всё могло мирно уладиться, но тут в это дело встрял Витик Бормаковский, наш показательный общественник.

– Он совершил беспринципный щипок! – сказал Витик, указывая на меня. – Он сильно ущипнул Люсю в порядке мести и запугиванья. Это он проводит месть за то, что Люся вчера разоблачила его на политэкономии, когда он вместо слушанья лекции играл с Петровым в шахматы. Но не бойся, Люся! Наш спаянный коллектив защитит тебя от враждебных вылазок!

Некоторые зашикали на Витика, а некоторые скисли и отошли в сторонку. Витика даже и преподаватели некоторые побаивались. Хоть учился он так себе, но зато знал, кому что снится и откуда пахнет керосином. Он был членом редколлегии стенной газеты и часто сам писал в неё. Все его заметки начинались словами: «В то время как…»

Тут Юрий Юрьевич, чтобы замять инцидент, строго обратился ко мне на вы:

– Идите в соседнее помещенье и займитесь чисткой винтовок.

Он занял своё место и снова повёл речь о газах, а я открыл тяжёлую, обитую железом дверь и вошёл в большой соседний отсек, где виднелись широкие, похожие на банные, скамьи, где стояли фанерные шкафчики с дырочками в дверцах и поблёскивал большой бак для питьевой воды с прикованной к нему на цепочке алюминиевой кружкой. Бак этот покоился на двух швеллерных балках, торчащих из стены, и казалось, что он висит в воздухе. Я открыл один из шкафчиков, вынул винтовку, потом другую, потом третью. Винтовки эти были учебными, с чёрными прикладами, с просверленной казённой частью, для стрельбы непригодные. И все – чистые-пречистые, – я же сам их и чистил недавно. Тогда я открыл крайний шкафчик, куда Юрий Юрьевич иногда ставил свою собственную винтовку, – он вёл стрелковый кружок на стадионе «Красный керамик» и в те дни, когда должен был идти туда после занятий в техникуме, приносил оружие в военный кабинет.

 

Винтовка стояла здесь. Она была с жёлтым прикладом и с серебряной дощечкой на нём – личное оружие. Я взял это личное оружие, лёг с ним на скамью и изготовился к стрельбе из положения лёжа. Но так держать винтовку было неудобно – нужен был какой-то бугорок впереди. Тогда я встал, открыл дверь в соседний маленький отсек, зажёг там свет и снял с гвоздя свой пальтуган на рыбьем меху. Юрий Юрьевич позволял нам приносить сюда верхнюю одежду, чтобы потом не толкаться в раздевалке, – после конца занятий туда устремлялись все группы, там начиналось столпотворение, и гардеробщица тётя Марго еле-еле справлялась с работой.

Я вернулся на скамью, сложил пальто вчетверо, лёг животом на доски, примостил винтовку на пальто и стал наводить её на цель. Мне видны были пальто, висящие на гвоздях в сосед нем помещении. Вот потёртая кожанка Малютки-Второгодника, вот дурацкое Костино пальто из серого бумажного сукна, вот Володькина куртка из чёрного бобрика, вот рядом два одинаковых сереньких пальтеца – это Люсендино и Верандино… Я представил себе, что я снайпер, лежу в засаде, и стал целиться в гвоздь. Этот гвоздик не в соседнем помещении, – он где-то очень далеко, да это вовсе и не гвоздик, это неприятель. Надо его укокать, а не то он укокает меня. Я клацнул затвором, дослал патрон, считая, что патрон воображаемый, и мягко нажал на спусковой крючок. И вдруг меня оглушило, толкнуло прикладом в плечо.

Первым вбежал в отсек Юрий Юрьевич.

– Чёрт знает что! – крикнул он. – Что это за дурацкие детские выходки! Кто вам позволил трогать моё оружие?

– Извините, это я по ошибке, – глупо ответил я. – Извините, Юрий Юрьевич!

– Ну ладно, поставьте её на место.

Пока шёл этот разговор, все ребята и девушки группы ввалились в отсек. Люсенда смотрела на меня испуганными глазами и не то смеялась, не то снова собиралась плакать. Я даже смутился – чего это она такая? А Костя подошёл ко мне и негромко, но отчётливо произнёс:

– Дураком родился, дураком живёшь, дураком женился, дураком помрёшь.

– Я ещё не женился, – невпопад ответил я. – Такой выстрел с каждым может случиться.

– Люся! Это он в твоё пальто стрелял! – послышался вдруг голос Витика, нашего показательного активиста. – Смотри, гвоздь искалечен, вешалка оборвана! Я поднял твоё пальто с пола.

– Это я случайно, Люсенда, – сказал я. – Честное слово!

– Нет, это не случайность! – ораторским голосом начал Витик. –Это продуманная система мести за выявление антиобщест венных действий! Он стрелял в Люсино пальто, и Люсе просто по везло, что пальто было не на ней! Но мужайся, Люся! Мы поднимем гневный голос советского студенчества против вражеских наскоков!

Тут я вдруг увидал, что Костя придвинулся к Витику и, кажется, хочет ударить его. Володька тоже, похоже, готов был начать драку. Я кинулся к Косте, чтобы успокоить его, – Костя и так на плохом счёту, драться ему сейчас никак нельзя.

– Не связывайся с ним, Синявый! – крикнул я Косте и отпихнул его от Витика.

Но Витик, очевидно в порядке самозащиты, выбросил руку вперёд, и она упёрлась мне в подбородок. Тогда я, не соображая толком, что делаю, ткнул его ладонью в нос, – именно ткнул, а не ударил.

Витик отпрыгнул и схватился за нос. Из носа у него пошла кровь. Он уставился на меня, потом обратился ко всем окружающим, показывая на меня рукой:

– Вы свидетели! Вы свидетели! Избиение студкора! – и пулей вылетел из помещения. Но затем он вбежал обратно и, встав перед Юрием Юрьевичем, закричал: – И вы свидетель! – После этих слов он опять выбежал – покатился жаловаться начальству.

Юрий Юрьевич посмотрел на часы и объявил:

– Перерыв. Прошу не опаздывать на следующий час.

Все ребята побежали наверх, в курилку. Мы тоже, всей троицей – Костя, Володька и я, – поспешили туда. В курилке, большой комнате перед мужской уборной, было уже шумно и тесно, дым стоял – хоть вёдрами вычёрпывай. Электровентилятор, вделанный во фрамугу, выл и скрежетал, с усилием скручивая этот дым и выпихивая его за окно.

 

– Ну, всыпались мы, – сказал Костя, закуривая «Ракету». – И надо было тебе эту паиньку щипать! Нашёл объект! Вот и влипли.

– Это я влип, – высказался я. – Я влип, я и расхлебывать буду.

– Если тебя вышибут, я тоже из техникума уйду. Опять пойдём на завод работать, – сказал Костя.

– Я тогда тоже уйду, – заявил Володька. – Уж все втроём…

– Неужели это дело на вышибаловку тянет? – спросил я. – Ведь ерунда какая-то.

– В том-то и дело, что вышибить могут, – сказал Костя. – У тебя уже два выговора. И период сейчас такой. Недели не прошло, как Рыбакова за допущение случаев хулиганства в техникуме сняли – значит, новый директор будет на дисциплину жать.

– Ты, Чухна, поговори с Верандой, – посоветовал мне Володька. – Может, она на сестру повлияет, чтоб та на тебя не капала лишнего.

– Шкилет дело говорит, – подхватил эту идею Костя. – Поговори с ней, может, что и выйдет… Ты тут, конечно, ни в чём не виноват. Я где-то читал, что события ходят не в одиночку, а табунами. А вообще-то тут проявился закон рядности событий. Не осуществившиеся ещё события как бы заранее расставлены в пространстве и во времени, и только ждут первого толчка для воплощения. Они подобны спичечным коробкам, которые стоят на ребре на некотором расстоянии один от другого. Ты толкнёшь один коробок – и, уже независимо от тебя, падает и второй, и третий, и десятый. Это волна рядности. Тем, что ты ущипнул Люсенду, ты вызвал волну рядности. Первично и случайно – щипок, вторично и неизбежно – выстрел, третично же – удар в нос…

– А четвертично – я тебя сейчас трахну по черепу, если ты не заткнёшься! – заявил я Косте. Костя подо всё норовил подвести теоретическую базу и часто выбирал для своих рассуждений самое неподходящее время и место.

* * *

После занятий, когда все вышли из подъезда техникума, я нагнал Веранду.

– А где сестрица твоя? – спросил я.

– Она ещё с отстающими по химии будет заниматься. А будто так уж она тебе сейчас нужна, – улыбнулась Веранда.

– И правда, не больно-то она мне нужна. Очень уж она обидчивая.

– Если б ты ущипнул её персонально-индивидуально, то она, может быть, и не обиделась бы. А то ты назвал меня, а щипнул её. А ты ей, между прочим, нравишься.

– Ну, ты какую-то сложную психологию разводишь, – возразил я. – С чего разревелась она?.. Просто ей власть в голову ударила. Подумаешь, староста группы!

– Ничего вы, ребята, не понимаете. Люська ж тоже человек. Она тут мне жаловалась, что с тех пор, как её в старосты выбрали, к ней как к чиновнику какому-то относятся. То выполни, это проверь, а на неё ноль внимания. А ведь она на вид девочка симпатичная, не хуже меня, – засмеялась Веранда и толкнула меня плечом.

– Верно, ты девочка что надо, – согласился я. – Если б мы не были в одной группе, я бы в тебя, наверно, по уши втрескался. Но раз ты всё время рядом торчишь – то неинтересно.

– Правда, – подхватила Веранда, – в своих влюбляться неинтересно. Мне лично один артист нравится, он в фильме «Дальний пост» играет. Там про будущую войну.

– Все артисты – пижоны. Если на самом деле начнётся война, твой артист первым в тыл смоется.

– И никуда он не смоется! И никакой войны не будет, это в кино только. Финская только что кончилась – какая тебе ещё война! Гитлер нас побоится. И вообще, не люблю я этих разговоров.

– Слушай, Веранда, чёрт с ним, с этим артистом и с этой войной. Ты вот что сделай: поговори с Люсендой, чтобы она обо мне вопрос на собрании не подымала. А то меня из техникума могут попереть.

– Ладно, я с ней потолкую, – согласилась добрая Веранда. – Но последнее время мы с ней не так уж крепко дружим. Она считает меня легкомысленной девицей, у нас вкусы расходятся.

– Вкусы расходятся, а платья и пальто одинаковые шьёте, – подкусил я Веранду.

– Чудак ты, ведь это же дешевле получается, вот и шьём. А насчёт тебя я с ней поговорю... А как Гришино здоровье? Лучше ему?

– Нет, не лучше. У него тяжёлое ранение. Ему уколы всё время делают.

[...]