Камень Сизифа

 

Отношение власти к заключенному могло бы помочь сохранить ему чувство самоуважения. Но, пишет Подрабинек, «хорошие отношения с конвоем выстраиваются редко. MoReBo публикует рецензию на книгу «Диссиденты» из нового номера журнала «Неволя».

 

 

Психиатрия и психическое

Как и тридцать, и сорок лет назад, Александр Подрабинек и сегодня вызывает чувство неприятия у многих людей. После истории с шашлычной «Антисоветская» чего только не писали о нем в интернете! Он и «второсортный диссидент», и «плюнул в душу всем ветеранам, сказав, что в СССР жили не только советские граждане»…

Когда люди полны неприязни, спорить с ними трудно. Да и как объяснить, что диссиденты ни второсортными, ни бывшими не бывают – способность мыслить иначе, быть инакомыслящим, а не приложением к мегафону, если появляется, то навсегда. И что в Советском Союзе и впрямь жили не только советские люди – это все утверждения из разряда очевидных.

Проблема диссидентов, возможно, и заключалась в том, что в обстановке непрерывной идеологической истерики они пытались говорить о простых и очевидных вещах. О том, что у людей есть минимальные права, зафиксированные самим государством, что их надо гарантировать не только на словах, но и на деле.

Собственно, деятельность диссидентов позднего советского времени, как и диссидентов сегодняшних, связана с этой борьбой за очевидное.

Подрабинек рассказывает о повседневности этой борьбы, ставшей будничным занятием для сотен людей. В книге нет обобщающей истории движения в целом, она – свидетельство одного отдельно взятого человека, которому пришлось пережить многое.

Год спустя после того, как в 1977-м сотрудники КГБ случайно (если донос может быть случайностью) обнаружили рукопись его книги «Карательная медицина», Подрабинека арестовали и отправили в ссылку на «полюс холода», в якутский Оймякон. Два года спустя он был вновь арестован за публикации в самиздате и получил уже лагерный срок. К этому времени его брат Кирилл, тоже занимавшийся правозащитной деятельностью и тоже отказавшийся эмигрировать (перед такой дилеммой оказывались почти все участники движения за права человека), уже сидел в Елецкой тюрьме.

На воле Подрабинек занимался сбором материалов о психиатрических репрессиях. Помимо «Карательной медицины» (копия была своевременно переправлена за границу и опубликована в США в 1978 году), он подготовил вместе с врачом-фармацевтом и диссидентом Виктором Некипеловым сборник воспоминаний заключенных психбольниц «Из желтого безмолвия...». Сборник ходил в самиздате, но в итоге спецслужбам удалось изъять все его экземпляры.

Кроме сбора материалов, Подрабинек занимался и отправлением посылок политзаключенным психбольниц. Около пятидесяти человек получали каждый месяц по одной пятикилограммовой посылке с продуктами и вещами, а также перевод на 10 рублей, деньги можно было использовать в больничном ларьке. Не менее важной была и организация независимой психиатрической экспертизы. Ее результаты выбивали важный козырь из рук власти, мешая той отправлять в психушки здоровых людей: «не зная, в отношении кого какое именно заключение вынесено, КГБ предпочитал на всякий случай не сажать в психушки никого из тех, кто прошел у нас экспертизу. Сам факт прохождения у [врача-психиатра] Волошановича экспертизы стал защитой от психиатрических злоупотреблений».

Удивительно, что не все из тех, кому таким образом хотели помочь, правильно отреагировали на происходящее. «К сожалению, не все это понимали. Владимир Клебанов, пытавшийся создавать независимые профсоюзы, ушел с середины экспертизы, обидевшись на вопросы Волошановича. Он полагал, что получит заключение психиатра автоматически, просто по факту своей биографии, в которой уже были политические преследования и психбольницы. Володя Гершуни, известный диссидент и бывший заключенный Орловской спецпсихбольницы, так и не выбрал время прийти на экспертизу, сколько я его об этом ни упрашивал. В дальнейшем и Гершуни, и Клебанов вновь попали в психбольницы. Больше никого из наших подопечных в психбольницы, кажется, не посадили. Не попали в руки КГБ и экспертные заключения наших психиатров. Ни одно. Зато все они лежали в английском Королевском колледже психиатров в Лондоне, молча угрожая чекистам, если они вздумают посадить в психбольницу кого-нибудь из наших подопечных».

Власти сопротивлялись как могли. Волошановича вынудили эмигрировать, работавший вместе с ним психиатр Анатолий Корягин был арестован и приговорен к 7 годам лагерей и 5 годам ссылки.  

 

Может ли опыт быть лишним?

Лагерный опыт – из важнейших для автора, ведь с арестом и тюрьмой так или иначе связана вся правозащитная деятельность. В «Диссидентах» немало наблюдений над психологией мест лишения свободы, царящей там повседневной практикой. Автор описывает основные моменты пребывания в тюрьме, включая самый, вероятно, тяжелый – последние дни перед освобождением, когда неясно, выпустят ли или неожиданно продлят заключение (такое не  раз случалось). Охранники в это время любят пошутить-поиздеваться над собирающимся к отъезду  – дескать, отправляешься к новому месту отбытия наказания. Но в саму минуту прощания с тюрьмой заключенного неожиданно настигал момент вольности. Вот как он описывается в книге: «Наконец в начале двенадцатого дверь открылась и мне велели выходить «с вещами». Все было давно собрано, и я вышел, но пошел не к выходу, а в противоположную сторону, по коридору ПКТ, открывая кормушку каждой камеры. Я попрощался с каждым за руку, мне желали удачи и просили написать из тюрьмы, если раскручусь на новый срок. Я обещал.

Надзиратель и корпусной стояли и терпеливо ждали, пока я нагло нарушал тюремный режим. Они никогда не ссорились с освобождающимися — любой освобожденный зэк мог встретить их тем же вечером на улице и свести счеты. Поэтому они были благоразумны и терпеливы».

Но внутри срока жизнь не выглядела столь милосердной. Многие страшились этапа. На него «безумно боятся попадать те, у кого есть грешки перед тюремным сообществом: стукачи, лагерные суки, активисты секций внутреннего порядка, карточные должники, осужденные менты и коммунисты, растлители малолетних. Вообще тюремные правила таковы, что все зэки равны друг перед другом вне зависимости от совершенных ими преступлений. Но из этого правила есть исключение: насильники и растлители малолетних».

Отношение власти к заключенному могло бы помочь сохранить ему чувство самоуважения. Но, пишет Подрабинек, «хорошие отношения с конвоем выстраиваются редко. Чаще всего конвоиры злобны, агрессивны и подчеркнуто бесчеловечны. Причинить зэку зло безо всяких к тому поводов считается у них делом доблести. Отсутствие в мыслях, словах и голосе чего-либо человеческого — это фирменный стиль конвойных войск. Он культивировался десятилетиями и поощряется начальством».

Моральным пыткам подвергались порой и родственники осужденных. Они хоть и не получали срока, но тоже поневоле оказывались по одну сторону с сидевшими. Даже у свиданий оказывалось две стороны. Возможно, радость от встречи была не главной: «после свидания женщины выходили из лагеря в странном состоянии, которое правильно было бы назвать послесвиданной депрессией. В них удивительным образом смешивалось счастье нескольких лагерных дней и горечь предстоящей вольной жизни. В такие моменты им была нужна помощь».

 

Условная свобода

Впрочем, намного ли человечнее была повседневная жизнь в Советском Союзе? Если отрешиться от мифов о всеобщей социальной защите и гарантированном минимуме (в том смысле, что потребности удовлетворялись по минимуму), если приглядываться к деталям, из которых складывалась повседневность…

Мемуарист вспоминает об одной истории, свидетелем которой он оказался, работая в реанимации (до этого он был фельдшером на «скорой помощи»). Пятидесятилетний полковник советской армии, устав от жизненных и служебных неурядиц, предпринял попытку самоубийства. Как человек предусмотрительный, он решил подстраховаться: «К решетке балкона этажом выше он привязал петлю, надел ее на шею, встал на край своего балкона и выстрелил себе в голову из табельного пистолета. Он решил погибнуть если не от пули, то в петле или упав и разбившись. В последний момент рука его, как это часто случается у самоубийц, дрогнула, и пуля лишь чиркнула по черепу. Он оступился, повиснув в петле, но веревка не выдержала грузного полковника и оборвалась. Он упал с шестого этажа, но ветки деревьев под окном смягчили падение, и он приземлился, сломав себе ногу».

Уже через несколько часов полковника из реанимации перевели в травматологию, а еще через пару месяцев он уже заходил поблагодарить врачей за помощь. За это время с ним произошло два знаменательных события: его уволили из рядов вооруженных и исключили из партии. На личную трагедию человека государство отреагировало единственно доступным ему способом: оно не поддержало его в трудную минуту, не прислало ему психологов, но выписало волчий билет – на всю оставшуюся (как самонадеянно верило государство) жизнь.

Стоит ли удивляться, что даже трезво мыслившие люди порой были склонны к поступкам, которые сегодня многим показались бы неадектваными. Так, Подрабинек рассказывает о своих квартирных хозяйках, обаятельных женщинах уже исчезнувшего интеллигентского извода. Одна из них, скульптор Инна Ильинична Бломберг, уступила рассказчику комнату, «в которой раньше была ее мастерская. В этой мастерской в середине 60-х годов она лепила бюст Солженицына, он тогда еще был в фаворе и приходил к ней позировать. Увы, она не успела доделать работу.

Солженицына начали публично шельмовать, и Инна Ильинична, испугавшись репрессий, разрушила недоделанный бюст».

Вторжение в психику – возможно, самое большое ограничение, которое накладывала советская власть на жизнь людей. Диссидентам приходилось вступать в ежедневную тихую борьбу с этой повседневной зашоренностью окружающих, делать выбор в ситуациях, когда само требование выбора выглядело ложным.

В 1987 году Подрабинек вместе с Петром Старчиком, Владимиром Корсунским и Владимиром Рябоконем начал выпускать самиздатскую газету «Экспресс-Хроника» - сперва в машинописи, затем как полноценную многополосную газету. «Отношение ко мне и к моим статьям у читающей публики было разное, -- пишет автор. -- Я, впрочем, никогда не старался понравиться читателю и дорожил мнением только очень немногих людей.

Одним из них был Солженицын».

Можно представить, что скрывается за этой фразой, каковы были реакции тех читателей «из своих», кому тексты не нравились. Проблем внутри правозащитного движения хватало, в книге немало примеров и сдавшихся под чудовищным давлением людей, и тех, кто в угоду собственному эго пробалтывался о важных вещах, из-за чего сроки получали другие.

Подрабинек не романтизирует ни чужих отношений, ни собственных деяний -- здесь он скорее хроникер и уж точно не поэт-громовержец. О своих первых шагах он рассказывает скорее иронично. Решив быть полезным, он отправляется за заданием к Андрею Твердохлебову: «мне нужна была командировка, направление, свидетельство того, что я не из шкурных соображений пошел работать пособником палачей.

Андрей Твердохлебов даже не усмехнулся, как, наверное, сделал бы на его месте любой, а начал очень популярно объяснять, как устроено демократическое движение. В нем есть место инициативе, ответственности, жертвенности, взаимопомощи и много еще чему, но нет в нем ни коллективной ответственности, ни партийных заданий, ни конспирации, ни других атрибутов подпольной революционной борьбы».

Как вскоре выяснилось, забывать о конспирации не стоило.

 

Ошибки и равнодушие

Поначалу внимание КГБ было скорее изучающим, каким-то расслабленным. Подрабинек вспоминает, как в 1975 году он пришел на симпозиум по социальным проблемам судебной психиатрии в московском Центральном доме Советской Армии. Пускали всех, автор фотографировал выступавших, «вдохновителей и организаторов системы карательной психиатрии в СССР» -- Г.В. Морозова, Т.П. Печерникову, Д.Р. Лунца, Н.И. Фелинскую, Р.А. Наджарова, З.Н. Серебрякову, начальников и главных врачей спецпсихбольниц МВД СССР, судебных психиатров. В перерыве его задержали милиционеры и психиатры в штатском.

«В помещении комендатуры здания они долго и упорно расспрашивали меня, почему я сюда пришел и зачем фотографирую. Сначала я что-то наплел им про работу в стенгазете МГУ, где мне дали задание сделать репортаж о симпозиуме.

По телефону они тут же выяснили, что в МГУ я не работаю и не учусь. Тогда, в полном противоречии с первой версией, я поведал им о том, что на самом деле работаю на «скорой помощи» и преклоняюсь перед корифеями отечественной судебной психиатрии. Потому и фотографировал их себе на память. Мне не верили. В окно комендатуры я увидел, как подъехала к подъезду машина «скорой помощи», и вскоре психиатр начал расспрашивать меня о жизни и работе. Тут мне было легко, я знал, что отвечать, а потом показал ему свое служебное удостоверение сотрудника «скорой помощи». Психиатр тут же потерял ко мне всякий интерес, сказал что-то тихо одному из людей в штатском и уехал. Меня еще «пробивали» по ЦАБу (Центральное адресное бюро), установили личность и в конце концов отпустили, предварительно засветив все отснятые фотопленки. Видимо, я еще не значился в картотеке КГБ и потому так легко отделался».

Позднее такая ситуация выглядела бы немыслимой. С другой стороны, мало кто мог себе вообразить и долговременную помощь диссидентам со стороны самих сотрудников органов. Но такие люди были. Об одном из них, предупреждавшим об арестах и обысках, Подрабинек рассказывает подробно. Сперва он называет его Клеточников, как знаменитого народовольца, внедрившегося в Третье отделение. Подлинного имени долгое время не знали ни по тому, ни по эту сторону баррикад. Псевдоним был раскрыт лишь после того, как капитана КГБ Виктора Орехова арестовали. Это он помогал инакомыслящим упреждавшими звонками и специфической сортировкой бумаг при обысках – в стопку «неважных» он постоянно отправлял опасные для их владельца документы. Отсидев свое, Орехов уже в конце 90-х был вынужден эмигрировать: бывшие «товарищи по работе» не оставляли его в покое. Теперь он работает разносчиком пиццы в американском штате Колорадо.

О судьбе одного из таких товарищей рассказывается в книге, выглядит она готовым киносюжетом: «Следователь Анатолий Трофимов, ведший дело Орехова и допрашивавший меня в Краснопресненской тюрьме, сделал удачную карьеру. Он дослужился уже при Ельцине до должности заместителя директора ФСК (Федеральной службы контрразведки — преемника КГБ) и начальника УФСК по Москве и Московской области. В 1997 году, в звании генерал-полковника, он был уволен в отставку «за грубые нарушения в служебной деятельности». После отставки возглавлял службу безопасности в одной из крупных финансовых структур с сомнительной репутацией и в конце концов стал жертвой мафиозных разборок. В апреле 2005 года его вместе с женой расстреляли неизвестные около подъезда его дома».

Подрабинек пишет об этом без всякого внутреннего торжества или злорадства. Он считает, что идейных противников у диссидентов в среде КГБ не было, слежкой и арестами занимались по долгу службы, «ничего личного». Возможно, это и стало одной из причин того, что СССР развалился так быстро – среди его искренних приверженцев было немного умных людей. С другой стороны, именно это равнодушие масс не позволило защитникам прав человека исчезнуть с политической карты России. Сегодня общество, так и не обзаведшееся толком системой публичного саморегулирования, нуждается в их усилиях как прежде. Сама работа может напоминать труд Сизифа, но без него нет будущего. В серии диссидентских мемуаров продолжение неизбежно.