Один солдат на свете. Булат Окуджава.

 

 

 

9 мая исполняется  90 лет со дня рождения Булата Окуджавы. MoReBo обратился к авторам журнала, литераторам и ученым с просьбой ответить на вопросы:

- остался ли для Вас Окуджава в прошлом? Слушаете ли Вы его сегодня?

 

 

 

 

 

Михаил Айзенберг

Впервые я услышал песни Окуджавы, когда мне было 12 лет, собственно, это одно из первых поэтических впечатлений. Поэтических? Уверен, что да. Я помню, какое затмение находило на самых разных людей, впервые слушающих его песни. До Окуджавы эти слишком будничные, слишком частные вещи не казались возможным стиховым материалом. Как будто твои же реплики из недавнего разговора кто-то слегка переиначил, положил на музыку и теперь поет - для тебя, при тебе, о тебе.

В этих песнях был какой-то сигнал изменения общего состояния: небывалый, точно угаданный звук, выдох, тембр. Только потом, много лет спустя, стала ощущаться скрытая неловкость, в которой стесняешься признаться себе самому. Голос певца по-прежнему обаятелен, но как будто немного фальшивит. Звучание изменилось, не тот, не тот звук.

Раннего Окуджаву все сразу и пылко полюбили, и он пошел навстречу нашей любви. Мы присвоили его, а он подчинился. Лирическая интонация Окуджавы была пронзительной и точной, когда была сугубо частной. Обобществление этой интонации стало для него временной катастрофой, вероятно, и заставившей надолго отказаться от сочинения песен. Время Окуджавы отодвинулось и обнаружило какие-то сомнительные свойства, незаметные большинству современников. Но теперь это знание уже не зачеркнешь.

Но и прошлое не зачеркнешь. Окуджава действительно, в самом буквальном смысле, поэт душевный. Он колдует непосредственно над нашей душой, и больше того: сама наша душа частично состоит из его песенок. И когда она (душа) в определенном состоянии «просит песен», то песни Окуджавы откликаются на эту просьбу одними из первых.

Я уже давно не слушаю Окуджаву, но иногда пою сам (в определенном состоянии), благо помню наизусть почти все его ранние песенки. Они вошли в первый слой поэтической памяти.

 

Нина Брагинская

Очень давно не слушала. Недавно приходили песни  на ум и напевала сама.

Скорее в прошлом, хотя прошлое это дорого.

 

Михаил Бутов

По поводу Окуджавы несколько даже странным образом нет у меня ни одной энергичной, протяженной мысли. Понятно, что он не был моим поколенческим автором. У меня довольно много знакомых в среде авторской песни, и на бардовских слетах я в свое время водки выпил немало, но священный статус Окуджавы в этой среде оставался для меня загадочным явлением – ну да, он, конечно, первопроходец, но непонятно, с чем резонируют его песни в уме и эмоциональной сфере моих более-менее ровесников. Но чем старше я становился, тем больше он меня как-то незаметно и по крючочку цеплял – то прочту в журнале его стихотворение, не из песен, то услышу сочиненную кем-то другим песню на его стихи, то просто вспомню что-то старое. Потом обнаружил, что из моей немалой фонотеки, куда попадает что ни попадя, но, как правило, после однократного прослушивания, отправляется в небытие, старые советские пластинки Окуджавы все не выкидываются и не выкидываются. А потом уже из сети я начал себе понемногу подгружать. То есть, ситуация не описывается вопросами анкеты. В прошлом у меня Окуджава не остался, потому что его там особо и не было. А слушать я его не продолжаю, а, в общем-то, начал. Не знаю почему, но он явно утоляет какую-то мою потребность, которой больше никто утолить не может. В конце концов, главное – отношение к жизни и к действительности. Вся культура сюда укладывается. Некоторое время нам казалось, что уже просто кончилась действительность, к которой возможно подобное отношение, а на смену ей пришло что-то невероятно прогрессивное, с другими смыслами, другой динамикой. Теперь на глазах все это прогрессивное исчезает в никуда, прежнее возвращается в карикатурном и оттого более жестоком виде, а для какого-нибудь нового Окуджавы места в обозримом будущем не предусмотрено. Мне вот кажется важным факт, что Гребенщиков записал альбом с песнями Окуджавы – в самое неподходящее для этого время, потому и альбом не очень известен.

 

Денис Драгунский

Нет, сегодня не слушаю. Но не потому, что забыл, а потому что вообще ничего не слушаю, кроме отдельных оперных арий в ЮТьюбе. Но вспоминаю его довольно часто. Напеваю про себя.

 

Зиновий Зиник

Вы слышите, грохочут сапоги. Где же ты гуляешь, мой сыночек? Хожу я и песенку слушаю. Последний троллейбус по улицам мчит. В любую сторону твоей души. Под названием – черный ход. Там друзья меня ждут не больным, не отпетым. Когда трубач отбой сыграет. А я гляжу на вас, а вы глядите на него. Простите пехоте.

 

Это – выхваченные наугад (из памяти) слова из песен, звучавших с коричневой ленты первых советских магнитофонов, иногда неразборчиво –  из-за дешевого микрофона или плохой акустики «живой» записи у кого-то на квартире. Если перевести эти обрывки текстов на любой иностранный язык, они будут звучать столь же банально и невыразительно как, скажем, слова «я помню чудное мгновенье». Кто-то вспомнил некое мгновенье, оно для него было чудным, но для постороннего человека, не знающего Пушкина, в этом факте не содержится ничего вразумительного. Эта та самая поэзия, не поддающаяся переводу, как все, что вошло в разговорный язык. Но для людей моего поколения стоит упомянуть, скажем, два слова «простите пехоте», и целая эпоха возникает как чудное мгновенье.

Уже в Лондоне я пытался приучить к песням Окуджавы свою маленькую дочь. Она убегала или затыкала уши. Уже повзрослев, она объяснила, что для ее англизированного уха эти песни инстинктивно вызывали у нее, ребенка, слезы – в них слышался сдавленный плач русской народной песни. Необычность его мелодий – казалось бы подхваченных из старинного русского романса - была в том, что в них всегда был сдвиг, подсказанный разговорной интонацией. Эту разговорную интонацию  никто до этого не считал искусством. Так никто раньше не пел. Высокий баритон выпевал как будто говорил, умолял. Мы знали брутальную романтику блатных песен или риторический надрыв советской оперной неестественности, но не такое: взять гитару и начать напевать. В домашний микрофон. И все это записывается. И эту запись можно скопировать и передать товарищу. Я помню эту эпоху: если в доме голос Окуджавы, значит, в доме есть магнитофон. Эти допотопные катушечные магнитофоны, как и мастодонты пишущих машинок (вся эта техника стала нам доступна в начале шестидесятых), произвели революцию в искусстве такого же, пожалуй, масштаба, что в наше время – интернет. И Булат Окуджава был ее, этой революции, невидимым (для меня) глашатаем.

Для многих его ранние песни (мои любимые) до сих вызывают раздражение: лирическим отношением к революции Октябрьской – якобы с одобрения властей. Какое б новое сраженье ни покачнуло шар земной, я все равно умру на той тра-та та-та та-та Гражданской. Какой Гражданской? Я понимаю, что речь идет о гражданской войне; но какая для него из этих гражданских войн та самая Гражданская? Я не могу вспомнить. Невидимая? Немыслимая? Неведомая? Я все равно умру на той, на той неведомой Гражданской? Нет. На единственной, конечно же, Гражданской, той самой единственной! Но это его личная единственная гражданская война была неведомой, немыслимой и непонятной для комиссаров в пыльных шлемах. И если он падет на этой своей, одному ему ведомой гражданской войне, эти комиссары склонятся молча в недоумении.  

Я никогда не видел Окуджаву в России, не встречался с ним, не попадал на его концерты. Впервые увидел в Лондоне, за несколько лет перед его смертью. Это был Окуджава во плоти – к тому времени уже автор песен из кинофильмов, исторических повестей и философских баллад. Но для меня он оставался легендарным голосом с магнитофонной ленты, своего рода невидимым божественным феноменом. Оказалось, что он удивительным образом тождественен по интонации общения собственным песням: в нем не было ни одной фальшивой ноты. Мы прогулялись по Сохо, вокруг отеля на Leicester Square, где он остановился. Он был грустен и скептичен: он ощущал конец эпохи.

И поэтому когда я вспоминаю об этой эпохе – а эта эпоха все чаще и чаще напоминает о себе в эти дни, – на язык лезут грохочущие сапоги, и ошалелые птицы, и трубачи его ранних песен. Особенно, его трубачи. Надежда, я вернусь тогда, когда трубач отбой сыграет. Когда трубач над Краковым возносится с трубою. Сквозь время, что нами не пройдено, сквозь смех наш короткий и плач, я слышу, выводит мелодию, какой-то грядущий трубач. Трубач - это всегда надежда. Надежда на возвращение. Возвращение домой. Где не гасят огня, где друзья меня ждут не больным, не отпетым. Надежда в неокончательности поиска – поиска мелодии, песенки. Она звучит над скрещеньем дорог. Та самая главная песенка, которую спеть я не смог. 

 

Андрей Колесников («Новая газета»)

Окуджава для меня не остался в прошлом, как и любой классик. Особенно, если это классик из числа любимых. Особенно, если он актуален - как с точки зрения частного мира частного человека, так и с точки зрения политики.

Слушаю, но редко. По большей части показывая его детям. Не слишком часто и перечитываю. А из желаний - перечитать прозу. Например, "Путешествие дилетантов".

 

Роман Лейбов (Тарту)

С одной стороны, гораздо меньше, чем раньше, песни действительно сдвинулись в область ретро (забавно на себе этот эффект наблюдать).
С другой стороны - временами очень интенсивно. Надо, кстати, попробовать прозу перечитать, интересно, что получится.

 

Афанасий Мамедов

Когда речь заходит об Окуджаве, почему-то вспоминаешь не только его одного, Галича вспоминаешь, Высоцкого, Городницкого, но более всего, пожалуй, Высоцкого… После же встает эпоха, именуемая застоем; позже задумываешься над явлением, основоположником которого принято считать самого Окуджаву, хотя мне это кажется спорным: почему не Вертинского  — хотя да, не под гитару и «не так совсем»… Впрочем, не суть важно. Булата Шавловича Окуджаву я не слушал давно, почитай с Перестройки самой, с конца той самой эпохи, сам пластинку его не заведу, но и слушать не откажусь если вдруг услышу по радио. И Высоцкого слушать тоже не стану, хотя он мне ближе, менее интеллигентен что ли. Окуджава — то немногое, что было бесспорно талантливым и прекрасным в Совке. К Окуджаве меня приучал отец, возможно, поэтому у меня трепетное отношение к нему и страшное желание понять и принять эту интеллигентность, которая исходила и от его образа и от всего, что было им создано. Но, возможно, я когда-нибудь соберусь с силами и заведу пластинку с песнями Окуджавы, наверное, когда перестану бояться себя совкового.

 

Борис Минаев

1. Окуджава в прошлом не остался. Для некоторых лидеров общественного мнения, типа моего знакомого Олега Кашина, "Окуджава" сегодня - имя нарицательное, некий раздражающий их элемент советского диссидентства, которое, тем не менее, как-то уживалось с советской властью и входило в истеблишмент. Отсюда они выводят его "неправильную" позицию по 1993 году, и вообще продолжают втаптывать его в грязь (это уже не Кашин, а всякие другие ребята, чьи фамилии я не запоминаю, но их очень много и они очень активные).Так что, нет, Окуджава всегда в строю, всегда на фронте, всегда стреляет, всегда в госпитале, всегда рядовой. Для меня, конечно, все не так - никогда Окуджава не был истеблишментом, как и Высоцкий, а просто был бардом, настолько популярным, что даже позорное исключение из партии, бесконечные доносы в КГБ, гнусные статьи в газетах, продолжавшиеся всю его жизнь - ничего по большому счету изменить не могли, потому что его песни реально пела вся страна. От члена политбюро до последнего студента и даже рабочего. В этом простая и незатейливая причина того, что он мог купить себе кооператив в Безбожном переулке. А отдыхал он скромно, ездил в байдарочные походы от Дома ученых, на золотых блюдах не ел. Разобраться в Окуджаве, в фактах его жизни можно и ведь по-другому, не брызгая слюной, просто кое-чем поинтересовавшись. Вот Д. Быков, у которого к нему тоже были большие вопросы, разобрался и написал толстенную книгу в ЖЗЛ. Не поленился. Книжка местами спорная, но очень богатая фактами и очень честная. Так что поколение 30-40 летних, воспитанное в фанатичной любви к неведомому и неизвестному им Советскому Союзу (тут Быков не исключение, тоже фанат), все-таки в отношении к Окуджаве не столь однородно, и некоторые ребята все-таки понимают, что это реально один из главных советских поэтов.
Что касается остальных спорных моментов, то и тут для меня все по-прежнему ясно.
И по 1993 году позиция была абсолютно правильная, и что касается всех прочих его художественных, гражданских и человеческих взглядов и воззрений, я всегда и во всем с ним солидарен. Что до поэзии, ну вот завтра 9 мая. Песни Окуджавы, стихи Самойлова и Левитанского - никто лучше и глубже о войне не сказал в ритмических строках. Никто и никогда. Я с его песнями ну, практически родился, с ними же и умру. Окуджава - для меня такой Пушкин ХХ века, только грузин, грустный и с гитарой.
Не в нем ни грана пошлости, ни сладости, ни банальной ватности, все это привнесли, попытались всучить ему своей злобой позднейшие критики. Ну да и бог с ними.
2. А что мне слушать? Я и сам спеть могу, и пою очень часто. Другое дело, вот недавно я Галича решил послушать, и многое стало доходить. Галич писал пьесы, занимался у Арбузова в студии, его песни, конечно, никакие не песни, а некая драматическая декламация, какой-то синкретический жанр прозы, рассказа, драмы, крика, прямо античной силы, вообще поток трагической, мощной энергии. Окуджава не театр. Он такой спрятанный внутрь своего голоса, интравертный человек, действительно очень скромный и застенчивый. Наверное, в чем-то очень параллельный Жаку Брелю и Бобу Дилану, наверное, в чем-то очень непохожий на них. Все, что они тогда напели, в 60-е, это какая-то удивительная и недооцененная ветвь нашей культуры, конечно, очень испорченная позднейшим графоманством КСП и бардовской песни, увы.

 

Алексей Мокроусов

Песни есть в плеере, слушаю редко, а напеваю все чаще. С годами, правда, начинаешь любить то, что раньше не ценил, "Каждый пишет, как он дышит" ушло куда-то в подсознание, комиссары в пыльных шлемах едва не растворились навсегда. Зато из «Путешествия дилетантов», то удаляясь, то возвращаясь, всю жизнь вертится строчка «Помнишь ли труб заунывные звуки, брызги дождя, полусвет, полутьму…». Правда, это не Окуджава. Но в каком-то смысле все равно он.

Тем, кто встретил его в молодости - на магнитофонных пленках, заезженных пластинках, в домашнем застолье, - повезло. Глоток свободы, после которого трудно дышать несвободой. 

 

Наум Ним

1. К сожалению, да.

2. Специально нет, но если вдруг по радио или по ящику исполняется что-то его из моих любимых, то, как правило, слушаю вновь.

 

Владимир Новиков

Остался ли в прошлом? Еще как остался. 2 декабря 1988 года прилетаем в Гренобль. Ужин. Оказываюсь за одним столом с Окуджавами и Бенедиктом Сарновым. Осведомляюсь у Булата Шалвовича о перспективах опубликования песни «Римская империя». Для меня это все равно, что у Лермонтова спросить: как там с публикацией «Демона»? Поэту этот трепет по кайфу, начинает кокетничать, жаловаться, что фантазия, мол, иссякла, ничего нового не может сочинить. Вечером в гостинице пробую включить советский кипятильник, а он не входит в розетку. Растерянный, выхожу в коридор, а там как раз Окуджава. Вынимает перочинный ножик, срезает со штепселя лишнее, и кипятильничек становится конвертируемым (не сообразил я приберечь его для музея). А потом по Парижу вместе гуляли. По дороге к редакции «Русской мысли» перепутали авеню Ош и авеню Фош. Я, хоть и первый раз был, по-французски сек чуть лучше и выспросил дорогу  у прохожих. Окуджава рассказывал о своих прежних Парижах.

Слушаю ли сейчас? Да нет, и так помню всё. До буквы и до ноты.

 

Татьяна Щербина

Окуджава ничуть не изменился со временем. Специально не слушаю, поскольку знаю всё наизусть, но при случае - с удовольствием.

 

Михаил Эдельштейн

Окуджава вполне себе вневременной и в этом качестве "актуальный". Более того, Окуджава для меня до некоторой степени синоним поэта, как для Цветаевой, скажем, был Бальмонт. Потому литературный  человек, не любящий Окуджаву, мне подозрителен. Другое дело, что у Окуджавы есть "ядро" из 20 примерно (вряд ли много больше) песен, окруженное большим количеством шлака. Но время тут ни при чем, есть такой разряд поэтов - Лермонтов, Блок, Слуцкий, - у которых ПСС довольно пухлое, а по-настоящему хорошо только немногое из написанного.

Слушаю, и сыну трехлетнему ставлю. Но ему пока Джоан Баез больше нравится.

 

Среди других анкет MoReBo: Горький, Маяковский, Слуцкий, Высоцкий, Премии.