Жена «Декабристов»
Записи Любови Васильевны Шапориной – впечатляющий человеческий документ и бесценный материал для историка советской музыки.
Сколько бы героев ни фигурировало в дневниках, все дневники пишутся в итоге о себе.
Дневник художника Любови Васильевны Шапориной (1879 – 1967) читать интересно. Не только потому, что на ее страницах возникают имена и образы Ахматовой и Остроумовой-Лебедевой, Римских-Корсаковых и Шостаковичей, а сама она в 1919 году основала первый в России театр марионеток. Личность пишущей, ее масштабы, оказываются сопоставимы с героями ее записей.
Многие из них связаны с миром музыки.
Это предопределено обстоятельствами биографии: Шапорина была первой женой композитора Юрия Шапорина (1887 – 1966), автора оперы «Декабристы» и нескольких кантат на патриотические темы. Уроженец украинского Глухова, тот окончил сперва юридический факультет петербургского университета, затем петербургскую консерваторию (уроки композиции, впрочем, брал еще в 1906 – 1908 годах в Киеве).
Как писала Юдина, в молодости «мы, музыканты Ленинграда, тогда мыслили его вторым Мусоргским» http://judina.ru/aleksej-maksimovich-gorkij/#10u. Но Мусоргский не получился, и даже три Сталинских премии не в силах разубедить скептиков. Хотя начинал Шапорин ярко. Он много писал для театра (девять лет был музыкальным руководителем только что созданного БДТ, затем отвечал за музыку в театре драмы имени Пушкина), работал в кооперативном музыкальном издательстве «Тритон», возглавлял Ассоциацию современной музыки и грозил превратиться в «наше все».
Но премьера оперы «Полина Гебль» в 1925 году породила волну марксистской критики, обрушившейся прежде всего на либретто Алексей Толстого. Композитор долго мучался с переделками, пока не заказал новое либретто Всеволоду Рождественскому. За 30 лет, прошедшие до премьеры второй редакции, из подающего большие надежды автора Шапорин превратился в крупного музыкального чиновника, автора кантат «На поле Куликовом» и «Сказание о битве за Русскую землю».
К нему, видимо, благоволил Сталин: Шапорин оказался среди лауреатов первой Сталинской премии, присуждавшейся аккордно за достижения 1934-1940 годов (он оказался единственным лауреатом первой степени по важнейшему для государства разделу крупных музыкально-сценических и вокальных произведений, куда попадали оперы, балеты, оратории и кантаты). Последняя сталинская награда, 1952 года, была и вовсе присуждена за четыре романса и три обработки русских народных песен.
Количество созданного им не поражает воображение. Писал он еще медленнее, чем Лядов, но и это не позволило ему приблизиться к уровню старых мастеров. Впрочем, та же Юдина охотно включала в программы посвященную ей Вторую сонату (1926), а вот обещанный и уже объявленный было к исполнению в конце 1920-х концерт для фортепиано с оркестром, - премьеру собиралась играть та же Юдина, - так и не был завершен. Впрочем, с годами их контакты ослабли, после войны пианистка не встречала у композитора понимания и поддержки в вопросе исполнения новых авторов.
Сегодня, пожалуй, кроме романсов на стихи Пушкина и блоковского цикла «Далекая юность», а также произведений 20-х, в наследии Шапорина нечего и вспомнить. Музыка из снятых с его участием фильмов – среди них «Три песни о Ленине», «Заключенные», «Минин и Пожарский», «Суворов», - звучит не чаще, чем показываются сами киноленты (Шапорин писал музыку и к фильмам одного из самых талантливых режиссеров 30-х, Евгения Червякова http://newtimes.ru/articles/detail/38077/). Создававшаяся же более 30 лет опера «Декабристы» сегодня не привлекает внимания режиссеров даже консервативных вкусов: последние полвека она не ставилась.
Судя по дневниковым записям, Шапорин был не только редкостный лентяй (лейтмотивом посвященной мужу части дневника можно счесть фразу «Юрий не умеет, не может работать, заставить себя»), но и отчаянный бабник, причем какого-то совершенно безответственного типа. Оставив жену с двумя детьми из-за очередного увлечения, он забыл развестись, женился вторично, и только спустя много лет вспомнил, что формально оказался двоеженцем. К этому времени Шапорин вошел в обойму советских классиков, потому особо боялся возможных репрессий со стороны власти, преследовавшей среди прочих признаков бытового разложения и двоеженство.
Шапорина пошла ему навстречу, заявила об исчезнувших в годы войны бумагах о разводе. Хотя прощать ей было тяжело. Вот характерная запись от 30 января 1929 года: «Последнее время Юрий каждый день объясняется мне в ненависти. Он ходит, как зверь в клетке, и ненавидит меня всеми фибрами души. Третьего дня я была в своей комнате, я вообще избегаю всякой встречи с ним. Он вошел и начал, как всегда, с денег. Денег нет, слишком много тратим, Васиным учительницам надо отказать и т.п. Я подсчитала все, что получила от него, выходит что-то мало, но ведь это только предлог, предлог, чтобы довести меня до белого каленья. И начинается: «Уезжай за границу, я тебя ненавижу, я не ручаюсь за себя, я тебя убью, я тебя выселю. Мое дарование погибает, меня семья гнетет. У меня за пять месяцев ни одной мысли».
Он меня убьет, — выселит! Я сказала раз и навсегда, что больше никуда не поеду, а что его я уже 5 лет умоляю уехать. Почему он не уезжает? Увы, ему просто жаль барской обстановки, рамки и больше ничего.
Надо заработка, денег, чтобы освободиться от него, расстаться как можно скорее. Эта грызня — это ужас. Это то, чего я не переношу органически».
А 29 июля она вспоминает, как вернулась по настоянию мужа из Парижа, где уже жила несколько лет, в Ленинград: «Вытребовав нас из-за границы, он на Варшавском вокзале не подал мне руки, не поздоровался. А потом и пошло. А что я ему сделала? При первом же его увлечении я сказала: «Уходи, женись, только оставь меня одну, — в покое». А он мне ответил: «Начхать мне на все, мне важна только музыка. Уеду тогда, когда мне это будет удобно». Я бежала в Париж. Оставила ему и Канавиной [очередная пассия Шапорина. – Ред.] всю обстановку, билась, пока не разбилась, Юрий вытребовал детей, т.к. посылка денег была запрещена. Мы вернулись, дети сразу же ему надоели, и он сознавался, что издали он ими гораздо больше интересуется». При этом «его жены — мещанки и по происхождению, и по вкусам, по моральному облику. Самый низ, то общество, которое мы смотрели в водевилях».
Можно, конечно, попытаться искать в этих строчках – и находить там - обиду оставленной женщины, но остальные записи в дневнике свидетельствуют об объективности взгляда Любови Васильевны. И ее выводы о человеческой бездарности собственного мужа («Вот уж кто затоптал свою жизнь и дарование в навоз») не помешали ей приехать на премьеру «Декабристов», к работе над первой версией которых она тоже была причастна. При этом затянувшуюся премьеру «Декабристов» она нередко связывала с недоброжелательством критиков-евреев (антисемитские, как и англофобские, настроения прорываются в ее записях, но это скорее проявления дворянского снобизма, от которого не свободна автор дневника, на соседних страницах защищающая евреев в дни черносотенных кампаний).
Записи Шапориной дают бесценный материал для историка советской музыки. Так, 5 марта 1933 года она пишет о демарше будущего автора музыки к «Чапаеву» Гавриила Попова (1904 – 1972): «У Г. Попова мания — его необеспеченность. Ему не хочется халтурить, а терпеть лишения тоже неприятно. Он их натерпелся до отказа. В Москве он с Шебалиным (кажется, по совету Толстого и Гронского) решили написать письмо Сталину, прося дать возможность хотя бы пятерым композиторам, лучшим, жить безбедно и работать над крупными формами, он сам, Шебалин, Мясковский, Шапорин и Шостакович. Я обиделась за Щербачева, но Попов не находит его достаточно передовым. Мне это глубоко противно». А 31 января 1951 года Шапорина пересказывает со слов композитора и секретаря Шостаковича Абрама Ашкенази историю о том, как сотрудники газеты «Правда» не стали печатать статью Шапорина, где тот резко критиковал Восьмую симфонию Шостаковича. При этом редакторы сами позвонили Шостаковичу со словами: «Хороши же у вас товарищи, вот Шапорин изругал вашу симфонию. Но мы, конечно, эту статью не поместим». В следующей записи она рассказывает о чудовищной атмосфере встреч Шостаковича с ленинградскими избирателями накануне выборов в Верховный Совет.
Все это – на фоне поразительных по глубине наблюдений над русской жизнью и русским народом. Автор дневников слишком умна, чтобы испытывать хоть какие-нибудь иллюзии, силы жить ей дают лишь родные и христианская вера. Ее записи, посвященные блокадным дням, страшны своими деталями. А рассказы, связанные с переводом «Хроники моей жизни» Стравинского (франкофилка Шапорина переводила «Хронику» с французского) напоминают об интеллектуальном маразме, царившем в руководстве Музгиза. Там сочли, что Стравинский формалист, переоценивает Дягилева и подобострастен к меценатам, а будущий тираж мемуаров решили увязать с обстоятельствами приезда композитора в СССР. Как решил директор Ленинградского отделения Музгиза Семен Максимовский, «размер тиража будет зависеть, примет ли его Хрущев. Если не примет – 10 000. Примет – 25 000 или больше». Принял.
Самое удивительное в дневнике – то, что автор никогда не теряет ни чувства собственного достоинства, ни трезвого взгляда на окружающее. Качества, которые с годами даже в письменной речи встречаешь все реже, а ценишь их все больше.
Л.В. Шапорина. Дневник. В двух томах. Вступ. статья В.Н. Сажина, подгот. текста, коммент. В.Ф. Петровой и В.Н. Сажина. М.: Новое литературное обозрение, 2011. — 592 + 640 сс.: ил.