Владимир Малявин: «Дорожные впечатления действуют как дрожжи, заставляющие сознание бродить»

«Природа просветленного видения в том и состоит, чтобы видеть истинно сущее там, где ничего нет, и ничего не видеть там, где вроде бы что-то есть». Автор книги «Цветы в тумане: вглядываясь в Азию» - о пустотном круговороте, привычке забавляться миром и большей близости японцев к Западу, чем к Востоку.

MoReBo: Ваша новая книга не похожа на предыдущие. Вместо академического исследования перед нами сборник путевых заметок о странах Восточной Азии - заметок особого рода, то и дело перерастающих в философские рассуждения. Редкий жанр метафизического трэвелога. Как такая книга создавалась?

Владимир Малявин: Эта книга, как все в жизни, возникла случайно. Составлялась она на протяжении почти десяти лет и долгое время без определенной цели и стилистических претензий. Просто в какой-то момент, сравнительно поздний в моей востоковедной карьере, появилось желание записать главное в моем восприятии Азии. А потом захотелось это желание понять. Я стремился соединить впечатление с пониманием, выявить как бы вечносущие кристаллы жизненного опыта, из которых сложились великие цивилизации Азии. Мои заметки – это эмоции, пропущенные через горнило рефлексии, своего рода мыслечувства.

- Но если хочется ясного и вечного - почему «цветы в тумане»?

- Этим выражением духовные учителя Китая описывали медитативное состояние, опыт духовного бдения. Природа просветленного видения в том и состоит, чтобы видеть истинно сущее там, где ничего нет, и ничего не видеть там, где вроде бы что-то есть. Ведь природа сознания – не осознавание чего-то, а чистое и, следовательно, неопределимое событие, превращение, удостоверяющее преемственность.

Заметки написаны в модусе дежа вю, по крайней мере, в отношении Китая и Японии: я приезжаю в давно известную мне, но уже порядком подзабытую страну. Тут дорожные впечатления действуют как дрожжи, заставляющие сознание бродить. В итоге открывается новый опыт, новое знание.

- «Душа Азии» получилась у Вас двойственной: ее физическая среда – противостояние огромного массива воды и пустыни, разделенных высочайшими в мире горами. Здесь нет единства формы, нет места западным идеям сознания-контейнера и самотождественного субъекта. Здесь реальность, как Вы пишите, – чистая временность, бесконечное саморазличение. Но если путешествие только удостоверяет нечто уже известное, не лучше ли сказать словами Розанова о Шопенгауэре: «представим себе – и путешествовать уже не нужно»?

- В том-то и дело, что в мире событийности есть только единичности, конкретность опыта, неисчерпаемое богатство разнообразия, каковое и есть жизнь. В нем нет никакой отвлеченной идеи. Мы не можем познать этот мир, мы можем только его открыть в определенный момент времени в точке пространства. Вот здесь путешествие незаменимо и даже оказывается необходимым условием духовного прозрения. Именно оно сталкивает нас с разнообразием мира. Недаром тибетцы считали, что в путешествия (по сути, паломничество) должны отправляться только духовно зрелые люди.

- Какими глазами Вы смотрите на мир: европейца, азиата, русского или какого-то неведомого всечеловека?

- Речь идет о взгляде того, кто превосходит себя, переживает, как говорили древние, метанойю. На Западе тема «путешествия на Восток» питается завлекательной экзотикой. На Востоке тема «путешествия на Запад» пропитана комизмом фантасмагории. Европеец ищет самоидентификации и потому зависит от внешнего мира. Азиат ощущает свою самодостаточность и потому забавляется миром (китайцы буквально называют забавой любое занятие). Внимательный анализ показал бы глубокую мировоззренческую двусмысленность путешествия: и на Западе, и на Востоке трэвелог – неважно, реальный или фантастический – ставит под сомнение и одновременно подтверждает основы собственной культуры. Встреча с Азией для меня обнажает скрытый нигилизм Запада, что может создать у читателя представление, будто я антиевропеец. Но та же встреча вскрывает пустотность, иллюзорность культурных оснований Востока. В книге я только фиксирую результаты своего опыта встречи с Азией, но не даю им оценок. Я остаюсь писателем.

- Если вы не принимаете ни Запад, ни Восток в их, так сказать, актуальном историческом обличье, то как Вы видите пространство встречи путешественника с миром?

- Говоря предельно кратко, это «тайна Азии», безмерность внутренней глубины опыта, которой откликается беспредельность азиатских просторов. В азиатской религии важны не идея и культ, а место как таковое, взятое в его таинственной глубине. В прологе к книге ставится тема цельности азиатского мира в пустоте. Даже географически центр Азии – это великие пустыни и степи, к которым примыкают с северо-запада и юго-востока Россия и Китай, подобно двум крылам гигантской мифической птицы (тоже важный образ азиатской мифологии). Эта пустота и предопределяет преемственность всех религиозных и культурных стадий исторического развития в Азии от первобытного шаманизма до буддийской метафизики и изощренного примитивизма китайской или японской культур (опять-таки очень разного по своей природе). Это означает также, что азиатское прозрение возвращает образ мира к его непреходящей обыденности. Буддийская концепция недвойственности нирваны и сансары есть лишь утонченное философское обоснование той нераздельности мифа и действительности, которая засвидетельствована древнейшими наскальными изображениями в Южной Сибири: на них идеальный мир представлен сценами самой что ни на есть обыденной жизни. Азиатский герой, возносясь на Небо, возвращается на Землю.

- Можно ли выделить устойчивые вариации этой целостности азиатского мировоззрения?

- В книге часто упоминаются две важные оппозиции внутри упомянутой преемственности земного, небесного и человеческого. Для китайской традиции – континентальной в географическом и имперской в политическом отношениях – характерна тенденция к распредмечиванию мира, возвращению к состоянию предмирности и удержанию внутренней глубины духовного бодрствования. Японская же традиция – островная и локальная по своему характеру – являет пример культуры опредмечивающей, устанавливающей жесткое сцепление понятия и вещи. В этом отношении Япония действительно принадлежит скорее Западу, чем Востоку. Другая важная оппозиция – небесный и человеческий полюсы бытия, понимаемого в Азии как пустотный круговорот. Самый яркий пример первого варианта – Тибет с его теократическим укладом.

Напротив, в Китае приоритет отдавался человеческому полюсу. Там светская власть наделялась сакральной значимостью, учители Китая искали в повседневной жизни небесную глубину. Сегодня китайцы утверждают, что главная черта их культуры – «фундаментализм человеческого». Отсюда и малопонятная европейцам тяжба между китайской и тибетской традициями при общности их мировоззренческих посылок, ревнивое отношение китайских властей к прерогативам ламаистского духовенства. Дошло до того, что в Китае законодательно закреплено право компартии присваивать звание «живого будды».

- Читателю придется самому сделать выбор между иллюзией и действительностью, небесным и человеческим?

- Исторически каждая традиция в той или иной форме делает этот выбор. Но я думаю, что выбор – это удел малознающих людей и что высшая свобода – принять жизнь во всей ее полноте.

- А как же выбор маршрута?

- Отправляться в путешествие, чтобы познать истину, может быть, и необязательно. Нет ничего более пошлого, чем праздное посещение «культурных достопримечательностей». Лао-цзы говорил, что мудрый познает мир, не выходя со двора. Но и в этом случае и даже больше, чем кто-либо другой, мудрец остается странником в этом мире. Недаром искатели истины в Азии часто переживали прозрение именно в пути и - замечу особо - в тот момент, когда они читали книгу.