Книга об иноческом бытии
MoReBo публикует фрагмент «Книги часов» Райнера Марии Рильке, написанной поэтом после поездки по России в 1899 году. Книга выходит в издательстве Libra Press.
Час пробил, упал, отдаваясь в мозгу,
сметая сомнения тень:
и в дрожь меня бросило: вижу: смогу –
схвачу осязаемый день.
Ничто – вне прозрений моих – не в счёт:
застыв, каменеет путь.
Лишь к зрелому зрению притечёт
вещей вожделенная суть.
Ничто же мне мелко. По золоту лью –
огромным пишу всё равно,
любя, дорожа им, не ведая, чью
душу отпустит оно.
Круги моей жизни всё шире и шире –
надвещные – вещие суть.
Сомкну ли последний? Но, видя в мире
суть, я хочу рискнуть.
Покуда вкруг Господа, башни веков,
не вскинется дней моих тьма…
Не знаю лишь – сокол я, вихрь с облаков,
высокий ли стих псалма.
Я помню братьев, что в сутанах строгих,
в монастырях, где лавр цветёт весной…
О юных грежу Тицианах многих,
Мадоннах их. – И в них пылает Бог их
Неопалимой Купиной.
А в самого в себя склоняясь, вижу:
Мой тёмен Бог: в меня пустивши корни,
безмолвно ими пьёт мои же соки.
Всего и помню я, что к выси горней
Его теплом расту, оставив ниже
побеги – там, где ходит вихрь высокий.
Твой образ пишем мы не выбирая:
Ты – Свет Рассвета, брезжащих Начал.
Из тех же чаш, где краски, растирая,
мешал святой, лучи сияют Рая:
берём их – в них Тебя он умолчал.
Мы воздвигаем пред Тобой иконы:
в тысячи стен – один иконостас.
И если сердцем видим, умилённы, –
в ладони лик Твой прячем в тот же час.
Люблю мечтать на грани помраченья,
когда в глубины погружаюсь духа,
что жизнь прошла, как в давних письмах глухо
упоминание, как без значенья
туманный смысл преданья и реченья.
Тогда пространства вечного черты
я вижу вдруг, где жизнь вторая в силе.
И я расту из темноты,
шумя ветвями на своей могиле,
где вижу сон, что видел мальчик, или
– так мощно тёплыми корнями схвачен –
печально пел, и в пенье сон утрачен.
Господь, сосед, когда тебя бужу
сердцебиеньем, Боже, – замираю:
услышу ли Твоё дыханье? Знаю,
ведь Ты один. Я в зал вхожу.
Кто даст воды Тебе? Я – рядом, весь
вниманье, слух. И – жаждущий – Ты всюду.
Не сплю я, слушаю. Яви мне чудо.
Я – здесь, я – здесь!
Случайно мы разделены стеной,
но тонкой, Боже. Слух что страх:
я позову, иль это голос Твой – она во прах
падёт, хоть голос тих.
Стена во тьме – из образов Твоих.
Имён Твоих. Икон. И вот – лампада:
чуть вспыхнет свет, каким должны гореть
глубины духа, чтоб Тебя узреть, –
свет бьётся тщетно в серебро оклада.
И чувствам, вне Тебя, погаснув, надо,
как на чужбине, тихо умереть.
Когда б хоть раз так в сердце тихо стало…
И всё случайное, всё, что мешало,
всё приблизительное, хохот рядом,
все чувства с их неугомонным адом,
я смог бы выгнать бодрствующим взглядом…
Тогда б я мог Тобой, Единым Садом
тысячелистным, на краю Вселенной –
на миг улыбки мимолётной – стать,
чтоб жизни всей вернуть Тебя мгновенно
как Благодать.
Живу, под веком подводя черту:
И вихрь – с листа, где Бог, и ты, и я
всё исписали. Кто ж тот ветер – чья
рука листает книгу на лету?
Сверкнёт зарница со страницы новой –
и снова целого даны черты.
Безмолвные, друг друга силы Слова
оглядывают, как из темноты.
Я вычитал из Слова Твоего
безмолвного, из жестов понял,
какими Ты лепил нас, мял в ладони
(лучистые, теплы, премудры жесты) –
Вслух было: ж и т ь ! А у м и р а т ь... и здесь Ты
запнулся, тихо повторяя: быть.
Но человек не у м е р – нет, его
у б и л и. Бездна нам открылась вместо
сфер, не сумевших всплыть:
ведь только крик был, больше ничего.
А голоса, которых ждал Ты столько,
провидя в них опору
себе в ту пору,
над бездной мост, – снесло стремниной крика.
С тех пор наш лепет – жалкие осколки
Праимени велико-
го, и нам, заикам, эти крохи впору.
Померкший отрок Авель рек в ответ:
Аз есмь? НЕТ. Не существую. Что-то мой
мне сделал брат. Собой
мне этот свет затмил,
своим лицом, как присудил
мне Божий свет.
И вот он сам-друг.
Он должен быть здесь, вокруг.
Ведь с ним поступили не так, как со мной.
И все, пройдя мой путь земной,
к нему же пред гнев бегут:
и гибнут в нём, он – земной их суд.
Он – здесь, не спит, ему уснуть невмочь –
что он в ответ?
Обо мне позаботилась Ночь,
а о нём – нет.
Ты – тьма, я рос в Тебе веками,
люблю Тебя я, а не пламя,
что ограничивает мир
и чей эфир
в какой-нибудь из сфер прольёт свой свет,
нам недоступный через толщу лет.
Но всё гребёт, всё подгребает тьма:
меня и зверя, пламя и дома,
свечу – под спуд,
земное ли, небесное –
Молюсь ночам: быть может, рядом, тут,
незримых Сил непостижимый труд.
Ты – Тьма Чудесная.
Я верю не в то, что гремит с колоколен.
Дать волю тишайшим чувствам хочу.
На это не каждый отважиться волен, –
а я невольно тебя получу.
И если я дерзок, Господь, прости.
Я только хочу, чтобы знал Ты наверно:
это лучший порыв мой, о, не упусти,
инстинкт и влеченье, без страха и скверны.
Так молятся дети – лицом в горсти.
И если подымется – устьем ли к морю –
как чувств переполненность, волн толкотня,
растущим в прилив возвращеньем пьяня, –
я верю – Ты здесь, я хвалам своим вторю,
как никто до меня.
И если я высокомерен, молитву наполни мою
по высокой же мере:
и одна она, с сим
– в заоблачной сфере –
предстанет пред Ликом ненастным Твоим.
Я в мире совсем одинок, но всё ж не совсем, не весьма,
чтобы каждый мне час был высок.
Я в мире и мал, и ничтожен, но всё ж не совсем, не весьма,
чтоб мой ум для Тебя был неложен,
как суть сама.
Я вволю ждал Волю, её не неволю заданьем,
а жажду с ней ратных утех:
когда же и время замрёт, беременное ожиданьем,
быть хочу среди тех,
кто тайн Твоих господин,
или – один.
Хочу быть подобьем Твоим, во весь рост Тебя несть,
о, дай не ослепнуть – от вечности глаз не отвесть,
образ Твой удержать, не сгибаясь, не падая.
Весна среди сада я.
И мне не склониться вовеки.
Ибо там я не с Богом, где я согбен.
Я хочу, чтобы тлен
не коснулся ума. Я ведь – образ, я – некий
лик, я пишу на стене,
крупно, медленно, как во сне,
Слово, что я постиг
в ежедневной земной
жажде, мать улыбается мне,
это парусник, бриг,
он пронесся со мной
через вихрь, через смерть, через крик.
Ты знаешь, чего я хочу.
Быть может, всего – во Вселенной:
В падении – тьмы неистленной,
во взлёте – сияния… но умолчу.
А сколько же тех – не хотят ничего –
кто княжит и княжит, а чувство – мертво –
сужденьями мысль утюжит.
Но всякое рад Ты принять существо,
что в жажде лицо заслужит.
И всякому рад Ты, кто мнит Тебя чашею –
ныне и впрок.
Ещё не остыл Ты, Чудесный Урок,
и я окунусь в твою глубь глубочайшую,
где жизнь обнаружится: тихо и в срок.
О, нерукотворный… но – год за годом –
но – атом на атом – тебя мы творим.
Ты – Вечный Собор, кто сомкнёт тебя сводом?
Ты ль – зрим?
Что, Господи, Рим? –
Повержен кумир.
Что, Господи, мир? –
Он рухнет под нами
прежде, чем Храм твой блеснет куполами,
прежде, чем Лик Твой, лучистая пыль,
сверкнёт на мозаике в тысячи миль.
Но, бывает, во сне я твой Трон
созерцаю со всех сторон,
будто строю,
от начала, подножия,
до венчика золотого.
Вижу, Боже, я:
силы утрою -
и ляжет камень замковый.
Ведь был же Один, кто возжаждал так, Боже:
значит, можем и мы, значит, мы плодоносим.
Пусть даже все копи твои забросим:
коль в горах моют золото, что же,
не найдется охотника на лоток? –
Даже если и так, то прорвётся поток
и, взболтав сокровенную взвесь,
вынесет слиток.
Пусть бы мы не хотели, устав от попыток:
Б о г здесь!
Кто миротворцем ублажил нелепость
своей судьбы, и благодарно плоть
постиг,
изгнав её хохочущую хоть:
тот празднует иначе – Ты, Господь,
Ты – гость его, покуда вечер тих.
Ты – собеседник, одиночеств друг,
в покоящейся точке монолога,
и всякий круг, – где циркуль ищет Бога, –
вращаясь, время раздвигает вдруг.
С какой за кисти я хватаюсь блажи?
Когда п и ш у, не замечает Бог.
Тобой д ы ш у. На грани чувств, далёк,
Ты островками проступаешь. Я же –
твоим очам, и не мигнувшим даже –
пространства ток.
Отныне нет Тебя в твоем сиянье,
где даль мелодией в напоминанье,
как ангелы, ещё Тобой звучит…
Живешь в последнем Ты своём дому:
во мне – ждать эха небу твоему.
А сердце умное молчит.
Аз есмь, Господь, Ты слышишь? Вечный Страх,
не слышишь, как пылаю страха ради?
И, окрыленны, чувства в горнем граде,
что белый свет в твоих очах.
Моя душа в молчанье, как в лучах,
к Тебе припала – ах, Ты не глядишь.
Моей молитвы зреющую тишь
не видишь? – деревом, цветущим к маю.
Ты спишь? – я сон твой, но не донимаю.
Вольно не спать? – Что ж, я – твоя же Воля.
И крепок ей. И властвовать я рад,
молчаньем звезд покоясь и глаголя,
объемля времени чудесный град.
Нет, жизнь моя – не этот час отвесный,
где – видишь Ты – скорей к Тебе спешу.
Я – дерево в пейзаже духа, тесно
сомкнув уста, я – голос бессловесный,
тысячеуст я, и Тобой дышу.
Я – немота между двумя тонами,
они так плохо ладят, между нами:
неверный тон – и смертный стон кругом.
Но в тёмном интервале, временами -
Дух говорит.
И вот: горит псалом.
Когда б ребёнком рос я где-нибудь,
где час всё тоньше, день всё невесомей,
Тебя я праздновал бы в их проёме,
и пальцами Тебя касался чуть,
а не сжимал испуганно, как зверь.
Там я бы мог Тебя терять всечасно,
Ты, безоглядное Здесь и Теперь.
Бросать, как мяч,
в волнующий, прекрасный
миг, чтоб другой, вдруг, покорясь минуте,
летел, горяч,
с Тобою падая в весёлой жути,
ведь Ты – Суть Сути.
Клинком во тьме Ты б мог сверкнуть, и
золотой
каймой кольца, и будь я
там, замкнул бы Твой –
печаткой четкою – огонь,
чтобы рука ещё белей была.
Я б начертал Тебя – стена мала! –
на небесах – гори, моя хвала! –
Твои, Господь, вершил бы я дела,
титан, колосс: тут пламя, там скала,
а там самум, сжигающий дотла –
не так,
иначе всё: Тебя нашла
моя печаль…
Друзья всё дальше – смех
теряется в саду, везде – щеколды,
а Ты… Ты выпал из гнезда, щегол Ты,
птенец, и клюв свой раскрываешь жёлтый –
мне хуже всех теперь, тоскливей всех
(рука моя огромна, как на грех).
Я палец к Тебе подношу с каплей воды из ключа,
и жду, не заставит ли жажда Тебя потянуться за ним,
и чувствую: наши сердца наполняются вместе, стуча,
страхом одним.
Я нахожу Тебя во всём, что стало,
как брату, близким мне, почти моим:
зерном лучишься Ты в пылинке малой,
в великом Ты величественно зрим.
Легчайшая игра, всегда на страже
сил, проступающих сквозь вещь и суть:
взойдя в корнях, в стволах исчезнуть даже,
чтобы, воскреснув, сквозь листву блеснуть.
[…]
Перевод Алёши Прокопьева
