Одно ясное высказывание
В редакции журнала "Наше наследие" прошла выставка Алексея Каменского. К ее открытию вышел подготовленный Юрием Петуховым альбом «Алексей Каменский. Убирая лишнее», здесь собраны воспоминания его родных и друзей. В книге воспроизведены более 190 работ, многие из них опубликованы впервые.
MoReBo печатает один из мемуаров.
Писать об Алексее Васильевиче неожиданно оказалось очень сложно. Получается, что пишешь о себе, а не о нем. Напишешь кусок, перечитаешь, а Каменский – на заднем плане. Так же и с фотографиями, а у меня их очень много: рассматриваешь, отбираешь, и почти всегда чья-то рука или голова заслоняет Алексея Васильевича, кто-то обязательно рядом, причем так, что и не отрежешь. Как-то прямо физически не получалось у него быть композиционным центром.
Огромное пространство внутри заполнено Каменским. Такая теплая и живая субстанция, похожая на живописный слой на его работах, только вытащить, вычленить и оформить какую-то конкретную историю, четкое воспоминание оказывается сложно. Ведь он не произносил четких формул, свое мнение старался высказывать очень деликатно и вполголоса, что ли. Поймешь и согласишься – хорошо, нет – ну, значит, и не надо. Разговор строился скорее на внутреннем понимании. Диалога всегда, как будто, было два, если не брать совсем бытовые вещи. Один, может быть, и не самый главный, – вслух, а другой – внутренний, крайне важный, где все абсолютно понятно и в то же время неожиданно, где все требует обдумывания. Словесная же формула и не очень нужна, оказывается.
Не знаю даже, с чего начать. Когда я в 19 лет появилась в семье Каменских, меня, конечно, сразу заворожила ее атмосфера, абсолютно не похожая ни на что виденное раньше. Помню рабочее место Алексея Васильевича, низенькую скамеечку у окна в Большом Девятинском переулке, приколотые к стенам пастели, настольную лампу с ярким светом, закрепленную на подоконнике. Тут же Алексей Васильевич иногда ненадолго засыпал, накрывшись ватником Мартиного (1) изготовления. У него была теория, что, когда пишешь, находишься в пограничном состоянии между сном и явью. Поэтому художник не должен быть ни слишком бодрым, ни слишком сонным – такой полусон-полуявь. И если хочется спать, надо ненадолго уснуть, как буддийские монахи, которые спали с ключом в руке, а когда ключ выпадал, они просыпались. Поспал пять-десять минут, и можно дальше за работу.
Для заработка Алексей Васильевич делал тогда сказки для детских садов темперой на оргалите. Иногда, если ему очень надоедало, я или Марта дорисовывали детали: платьица и платочки на различных Машеньках и Алёнушках. Интересно, где сейчас висят эти сказки.
Алексей Васильевич стеснялся продавать свои работы. Когда в конце 80-х к нему зачастили коллекционеры, цену на работу он пытался установить так: 200 долларов нужно на краски и холсты, потом еще чаю купить (обожал делать запасы), потом надо помочь такому-то, получается 680 долларов. Я посоветовала: «Да скажите 1000 долларов и не считайте больше ничего». Он так и сделал, потом благодарил меня «за решительность».
Ввиду нашей бездомности мы с Алёшей-маленьким поселились в мастерской Алексея Васильевича в Северном Чертанове. Как-то сама собой возникла живописная студия. Примерно раз в неделю собирались Миша Крунов, Алёша Реджио, ну и мы, начинающие, Алеша-младший и я. Ставили натюрморты или делали наброски друг с друга, позируя по очереди. Главным, конечно, было просто общение с Алексеем Васильевичем, его внимательный взгляд на твой набросочек, ну а если уж следовало одобрительное мычание… Мне трудно сказать, насколько важно это было для других, но для меня эти наши еженедельные встречи послужили толчком для возвращения в живопись. И за все эти без малого 30 лет не было в моей жизни человека, столь внимательно относящегося к моей живописи, более интересного собеседника.
Вообще к чужой работе Алексей Васильевич внимателен был необыкновенно, готов был ехать на край Москвы смотреть работы товарища. Смотрел пристально, подолгу, говорил неожиданные и, может быть, не всегда приятные хозяину вещи. Дежурных проходных похвал, всех этих «Старик (старуха), здорово, мощно» абсолютно не признавал. На другой день после просмотра (или после вернисажа) обязательно звонил, чтобы высказать более подробное и обдуманное мнение, и очень удивлялся, если художник на критику реагировал обидчиво или сухо. «Это же часть работы, причем очень важная», – в пример приводил Екатерину Григорьеву-Шиллинг – «Уж так я работу Катьки Шиллинг ругал, а она слушала внимательно и благодарила. Серьезный она художник».
Вспоминать и рассказывать можно бесконечно, приведу лишь несколько наиболее запомнившихся разговоров (я иногда после его ухода что-то записывала). «Художнику должно быть плохо; когда хорошо, ничего не получается. Вот ты любишь, чтобы все вокруг было красиво, а этого не нужно, не должно быть вокруг художника внешней красоты. Она только отвлекает. По твоим пастелям видно: ты находишься в Париже или Венеции, там красиво, какой-то красивый балкончик, и ты этот балкончик тащишь прямиком в работу, и получается, что эта деталь не прошла через твой внутренний... не знаю что, передатчик там или еще что-то. В общем, это как-то так устроено: художник получает впечатление, оно в нем трансформируется и воплощается на плоскости. Многие эту стадию переработки внутри себя пропускают и лепят прямо на холст. Если так работать, то тогда важно, чтобы было красиво вокруг. А должно быть неважно. Вот, помню, писал когда-то зимний пейзаж, ели, солнце, снег голубой, красота. А такая дрянь получилась. Слишком красиво было. Мешало».
Однажды я спросила: «Алексей Васильевич, а как вы выжили во время советской власти? Как вообще это было возможно?» Он ответил, что еще очень много людей оставалось от дореволюционной России, «еще оттуда», как он выразился. И благодаря этому и в его родном доме в Сухуме, и потом в Москве дома и в художественной школе была своя атмосфера, которая помогала, защищала, давала нравственные ориентиры. (Практически то же самое, буквально слово в слово – «Держались друг за друга, старались своим помогать» – сказала мне моя бабушка, у них разница 15 лет, она тоже из бывших.) «Я ведь был абсолютно темным человеком, и мы все такие были, ведь ни Пушкинского ни Эрмитажа не было. У меня была черно-белая репродукция Моне и цветной Коро. И эта была драгоценность, это и было “другое искусство”, доказательство, что оно существует».
«...После Суриковского института я решил бросить живопись, все мои учителя только в школе, только в МСХШ (2), и после бессмысленной долгой работы над дипломом я вообще не знал, что делать в живописи. Я начал заниматься музыкой, у меня был тот же учитель, что у Шнитке. Ну, на меня он, надо сказать, обращал мало внимания. Потом медленно, через натюрморты, стал понимать, что бросать, пожалуй, не буду».
Еще хочу сказать, что все необыкновенно сложные по цвету, завораживающие этой сложностью, работы Алексея Васильевича создавались очень скромной, даже аскетической палитрой. Францией и французскими художниками он восхищался, но все эти вангоговские изыски, все эти веронезе и парижские синие были ему абсолютно чужды. Он был верен подольскому и ленинградскому маслу, а его прозрачные акварели все были сделаны маленькими наборчиками школьной акварели «Медовая», в которых была какая-то особенная фиолетовая. А когда у Алексей Васильевича были проданы первые работы в конце 80-х, первым делом он накупил красок для своих молодых друзей, все мы получили в подарок коробки с белилами (я еще 20 тюбиков английской красной, которая много лет после не кончалась). К белилам у Алексея Васильевича было особое отношение. Он рассказывал, как проходили занятия в МСХШ во время войны в эвакуации в Башкирии: «Ты пишешь, у тебя маленькая кучка белил, ходит педагог, смотрит, если неплохо получается, он тебе из большой банки мастихином еще на палитру белил положит, а если ему не нравится, скажет: “Нечего белила переводить” – и все, больше не получишь». Так что наши подарочные белила – эхо тех, военных, которых ему так не хватало.
И последняя наша встреча. Я пришла к нему примерно за две недели до его смерти. Он неважно себя чувствовал, я решила, что мой приход тяжел для него. Заварила чай «по-Каменскому» (почти тюремный чифирь, который он всех нас приучил пить), разговор не клеился. Алексей Васильевич забывал или путал имена людей и был как-то далеко. Когда я попросила посмотреть что-нибудь из последнего, ответил: «У меня нет новых работ, не работается». «Тогда старые, наброски», – сказала я, на что он легко согласился. Устроились на помосте в его мастерской, я доставала из шкафа пыльные папки, которых было почему-то мало. И… Алексей Васильевич преобразился, это был другой человек, никакой забывчивости, рассеянности, усталости. Один за другим вынимал рисунки, увлеченно рассказывал про давние мосховские командировки в Среднюю Азию, вспоминал товарищей по поездкам. Взял одну пастель, где было несколько киргизов в профиль, и стал объяснять, почему это плохая работа. «Слишком перегружено, слишком много хотел вместить в одну вещь, вместо того, чтобы оставить одно ясное высказывание, в общем слишком много всего». Следующим шел пустой белый лист. Я пошутила: «А тут как будто бы маловато всего, как мне кажется». Немудреная эта шутка привела Алексея Васильевича в восторг (отзывчив он был к чужим шуткам чрезвычайно, любил и ценил их гораздо больше собственных). «Действительно, маловато», – повторял он и весело смеялся. Так и остался он у меня в памяти молодо и весело хохочущим с чистым листом бумаги в руке. До свидания, Алексей Васильевич.
1. Марта Каменская – известный художник-модельер, много лет шила мужу стеганые жакеты и жилеты.
2. МСХШ – московская средняя художественная школа
