Юз Алешковский: кадрики решают все

ЮЗ АЛЕШКОВСКИЙ: КАДРИКИ РЕШАЮТ ВСЕ

Серия “Антология сатиры и юмора России ХХ века”. Юз - Алешковский. Том - восьмой. Выпускает серию “ЭКСМО”, в очередь с паршивыми и царапучими черными кошками детективных покетбуков. А ставить развеселую многотиражную  серию куда? К чему? Теперь и сервантов-то таких нету...

И ХХ век, не к ночи будь помянут, отвековали, и коллажи у них простенькие, и опухший от пива жигулевского черт на обложках - с виду совершенный “Крокодил”, рыльце в щетине, как у  массовика-затейника... При таком серийном спонсоре Аверченко, Шварц и Шендерович глядят на широкого читателя добродушно, широкой мордой-корешком “Избранного”. Как когда-то  глядели “макулатурный” Чапек и Джером Клапка Джером. 

Дешево и сердито. На предмет здорового смеха. 

И повести Юза Алешковского не новинка. Выходил даже трехтомник в 1996 году, открывала его отличная статья Андрея Битова. Там все сказано про всенародный процесс над кровавым убийцей “прогрессивно-простой” австралийской трудящейся Джеммы, мотавшей в Московском зоопарке пожизненный срок (“Кенгуру”). Про “Маскировку” самых подземных в мире цехов и взрывариумов потемкинской деревней нищей и пьяной страны. Про “Блошиное танго” брежних карьер: “Невероятность же эта - наша с вами действительность, увиденная здравомыслящим человеком, с неискаженным чувством нормы... то есть человеком ужаснувшимся”, - пишет Битов.

Битов с лабораторной точностью анализирует и сырье прозы. А именно - доставшийся Алешковскому (и всем-всем-всем) при рождении “новый язык, удивительный конгломерат советских бюрократических клише с языком улицы, обогащенным лагерной феней. Единственно, что оставалось в таком языке родного, это мат”. Тут и “ГУЛАГ для слов”, и “вымирание словаря... заселение его разного рода выдвиженцами, под- и переселенцами”. И словесность как лагерное восстание кириллицы. Ерсы и ерники идут на прорыв канцелярита...

Кажется, одно не досказано. От сукровицы гражданского сарказма обратимся к блатной романтике, ее опыту деления на жанры: Алешковский, автор “Окурочка” и “Вагонной”, того заслуживает, в конце концов.

Он ведь - что делал? Не публичным сквернословием силен, не вооруженным налетом на опорные пункты марксизма-ленинизма. Не правозащитными припадками на лестничной клетке мировой общественности.

 Он, по писательской  сути - щипач. Карманник. Тихо уводит блескучие,  приметные мелочи повседневности. Перебирает, раскладывает на письменном столе пасьянс (как старый злоумышленник Феджин в “Оливере Твисте”). Стрекозьей грацией проза его не отличается (в отличии от прозы Венедикта Ерофеева), но вот глаз  - как у инсекта. Фасеточный. Здесь кадрики решают все.

 И при сложении кадриков, уличных сцен, свинцовых газетных строк, сплюнутых черночугунной молотилкой линотипа “Россия”, трамвайного трепа, милицейских протоколов и хрестоматийной клюквы в сахаре - оно  получается:  

“По дороге заезжаю на Брянщину. Все-таки усадьба тети Лизы...

Лежит в грязном снегу белая мраморная колонна, и на ней красным намалевано: “Весь урожай - фронту!”. Канаю в деревеньку. Ужас. Бабы и ребятня синие, чуть ли не черные, опухли от полного подсоса. Голодуха. Избенки косые, в окнах выбитых бельма тряпья. На ветках - слезы. Мужика ни одного, стариков даже нету, но перед каждой избенкой, Коля, всего их было штук девять, стоят на свеженьких постаментах бронзовые бюсты дважды Героев Советского Союза. Бронза на солнце весеннем горит. Зайчики сигают от бюстов... Взяли с родных баб расписочки, что в случае порчи бюстов попадут бабы под суд на родине награжденных... Ужас, Коля, ужас”.

 Не важно, из какой повести. Все - одна Бородинская панорама. И - “если энтузиазм двадцатых годов вычесть из энтузиазма тридцатых годов, то остается всего-навсего десять лет за контрреволюционную пропаганду”.  И - “ведьму полюбил с глазами оловянными, кубанскую перцовую, московскую особую... к двухтысячному году мы займем по косорылости первое место в мире”.

А вот песенка: герой и друг из Питера ведут вечный русский спор о метафизических преимуществах Северной Пальмиры перед Третьим Римом. (И наоборот). Этим занимались Гоголь, Самарин, отщепенец Г.П.Федотов. Но тему не закрыли. Аргументация 1966 года: “Нет белых чайничков в Москве эмалированных...”. А в Питере по недосмотру - производятся еще.

 Посвящено почему-то Андрею Битову.

 Иероглифом этой словесности кажется еще одна отменная деталь - стенгазета дурдома, названная с согласия главврача и парткома “НЕ ДАЙ МНЕ СОЙТИ С УМА”: “Слово “Бог” администрация распорядилась выкинуть из замечательного пушкинского вопля”, - поясняет Алешковский, - “Правда, слово “Бог” возникало таинственным образом вновь и вновь”.

 Эти три буквы герой, впрочем, вписывал сам. В лунатическом состоянии.

 Для чего, несомненно, следует иметь совесть. И у прожженного рассказчика Фан Фаныча совесть, несомненно, есть. Злопыхательский эпос приобретает четвертое измерение настоящей прозы. Ядреный рассол абсурда горек. Призван отрезвлять умы. И, к сожалению, рассол не выдыхается.

...Вот прошлой зимой вышел “Окурочек” Алешковского в роскошном миниатюрном издании. Ин одна шестнадцатая. С колымским белым адом и золотым обрезом. Презентовали книгу в “Ролане” - с клубникой и прогрессивной интеллигенцией, с волованами, с участием автора, с гражданской скорбью, с демократическими СМИ, с аукционом первых десяти номерных экземпляров. И даже, кажется, с Якубовичем-аукционистом.

И торговало Министерство культуры в лице самого ответственного лица этот эльзевир за семь тысяч деревянных. А Алешковский со сцены кричал: зачем тебе, Министерство, “Окурочек” в шоколаде на всю сумму? А ему отвечали: для РГБ, в девичестве Ленинки. А то там проблемы с комплектацией! Это был такой финансовый комплимент... Чествование кипело и разливалось.

А теперь вот - и у РГБ “Окурочка” не допросишься: бог весть, где заныкали. Хранение закрыто на ремонт. Все девятнадцать этажей. Дирекцией библиотеки подсчитано: при сегодняшних темпах финансирования ремонт займет ровно 600 лет. Под шумок - закрыли и часть малых фондов.

И даже спецхран закрыли, там ничего не допросишься - Алешковского, например. В брежнее время в спецхран можно было добыть отношение. А теперь злорадные библиографы отвечают грозным словом “Заштабелировано!”. (Вполне из словаря Фан Фаныча). Это даже надежней, чем энтузиазм тридцатых годов. (В Ленинке и так отдельные буквы-шифры заштабелированы в ожидании ремонта уж лет пятнадцать).

И плетешься из спецхрана, не солоно хлебавши, и про себя материшь такую реакционную инициативу сотрудников РГБ: всем лишь бы не работать...  Тут проходишь мимо доски их собственных, внутрипартийных профсоюзных обьявлений. Видишь текст: приглашаются все желающие библиографы в дальнюю губернию. Поработать на сборе черноплодной рябины и корнеплодов. Питание - 10 рублей в день. С собой взять постельное белье и полотенце.

Кто-то из желающих поедет наверняка. “Окурочек” с аукциона продавался за три примерно библиотечные зарплаты. Ужас, Коля, ужас...

Нет, эта проза не стареет. И по ведомству добродушной ржачки, антологии сатиры и юмора, всенародного расставания с проклятым прошлым не проходит еще. Юродивый нерв нищеты, боли и смеха, “единение советского народа”, о котором так смачно и яростно рассуждал герой “Кенгуру”, приобретает новые, более декоративные и живописные формы.  Родина награжденного сменила портреты Кагановича на постеры Рона Хаббарда. Разогнала тайные лаборатории, уж заодно и явные. Осовременила способы маскировки. Наскоро венчала Фан Фаныча лавровым листом.

Но оставила ему широкое поле для дальнейших наблюдений.

Он всегда писал о мире мутантов. Цепная реакция в разграбленной усадьбе тети Лизы  продолжается....

Елена ДЬЯКОВА