Воспламененная хрупкость [Об Антонии Поцци]

«Может быть, единственная подлинная женщина-поэт, которую видела Италия в двадцатом веке», — такую характеристику Антонии Поцци дал Эудженио Монтале в своем предисловии к третьему изданию ее «Слов» (1948). Там же Монтале писал: «Есть два способа понимания этой книги: ее можно читать как дневник души, а можно читать как книгу поэзии. Во втором случае она перестает быть простой и очевидной». В те годы автор этих строк знал о жизни поэтессы совсем немного, да и из стихов мне была известна только часть. Теперь, когда стали доступны ее дневники, немалая часть переписки и стихи, что прежде не издавались по воле родных, картина выглядит иначе. Панорама души Антонии оказывается не проще, чем поэзия; одно и другое связаны неразрывно, ее поэтическая глубина соответствует дерзости и упорству дальних плаваний ее души. Сегодня ее поэзия, прочитываемая как дневник экзистенциального и религиозного поиска, вписывается в тысячелетнюю традицию европейской женской мистики, вслед за длинным рядом имен — от Хильдегарды Бингенской до Симоны Вейль.

*  *  *

Вспоминаю сентябрьский день

на Монтелло. Я — ребенок еще,

с тощей косичкой и зудом

от дикого лазанья на коленках.

Отец мой, забравшись в окоп,

вырытый в каменистом пригорке,

рукою указывал вдаль, сквозь расщелину,

на Пьяве, на те холмы; он говорил

о войне, о себе, о своих солдатах.

В тени холод остролистой травы

ощущали икры; в глубинах земли

корни еще, может быть, тянули

крови последние капельки. Но я горела

желанием выпрыгнуть вон,

в наглое солнце, чтобы сорвать

горсточку ежевики.

(«Легкомыслие», 1929)

Отец и дочь. Сорокалетний рослый мужчина с суровым и сосредоточенным лицом с утра до ночи водит за руку маленькую, лет семи, девочку по предгорьям Альп, показывает выдолбленные в каменистом грунте окопы, пулеметные гнезда, артиллерийские каверны. Воспоминания пережитого совсем свежи. Кажется, ходить по местам, где только год назад всюду лежали истерзанные тела товарищей и врагов, должно быть сплошной пыткой. Но Роберто Поцци водит по этой измученной, напитанной кровью и металлом земле маленькую дочку и рассказывает, рассказывает… Для нее слова отца звучат как легенда, а не как реальность вчерашнего дня, многое в них проходит мимо ее внимания и слуха. Но что-то таинственное, помимо слов, отпечатывается навсегда в ее душе. Что двигало отцом в тот день: желание выговориться, сбросить с души тяжесть? Передать наследнице память об эпических страницах истории? Или только от ребенка, от существа святого и чистого в его глазах, он, человек, далекий от религии, и мог ожидать прощения, очищения, освобождения?

Может быть, в эти дни в душе Антонии родится мысль о человеческом уделе как о жертве, самоотречении. Чем больше тебе дано, тем большим должен ты пожертвовать. В конечном счете отдаешь саму себя. Для тех, кто воевал с 1915-го по 1918 год в предальпийских областях — на Изонцо и Пьяве, при Капоретто — война была многомесячной гекатомбой на глазах горных вершин, этих алтарей безмерного молчания. Война была преимущественно позиционная, атаки захлебывались, линия фронта менялась мало; сменялись лишь сотни тысяч молодых мужчин, изо дня в день кормивших своей плотью австро-вен­гер­ские пулеметы.

Двадцатипятилетней, за год до смерти, Антония скажет о своей судьбе так:

Родилась я невестой солдата.

Привыкла, что в походах да войнах

длинные месяцы тебя разлучают со мною.

Над огнем наклонясь, ворошу угли;

застелила флагом твою кровать.

А как думаю о тебе посреди двора —

дождь над телом моим осенним

льет, как над порубленной рощей.

Когда в сентябре заблистает небо,

оружьями грома прогремит над горами —

распустится красный шалфей цветами на сердце:

ты просто меня позови,

ты просто пользуйся мною

с доверьем, какое ты даришь обычным вещам —

воде, что на руки плещешь,

шерсти, чем от холода грудь прикрываешь. <…>

(«Голос женщины», 1937)

Италия вступила в войну, когда Антонии исполнилось три года, и закончила воевать, когда ей было шесть с половиной лет. Едва ли не первое, что она запомнила из детства, — ожидание отца с фронта. Ночные прожектора в миланском небе. В те годы маленькие девочки, едва выучившись выводить буквы, отсылали письма в действующую армию. Солдат, ответивший на письмо, звал девочку «крестной»; переписка, длившаяся месяцы и годы, часто прерывалась гибелью «крестника». В дальнейшей биографии Антонии ничего военного не было. До начала Второй мировой она не дожила девять месяцев. Тем не менее «невеста солдата» — образ ее души. Безнадежная любовь. Безоглядная верность. Готовность к потере самого дорогого — безвозвратной, невосполнимой.

Тогда же, с детства, Антония воспримет непоколебимую свободную красоту гор как свидетельницу челове­ческой трагедии. «Ее» горы способны выслушать любую исповедь, все понять, закрыть все горе и зло, стереть его снегами и туманами. Это образ божественного величия, вечного, безмерного, — и место, где душа доверчиво открывает небу и земле самые заветные тайны. «Горы — мамы мои», — напишет Антония спустя годы.

Практически все, кто пишет о судьбе поэтессы, возлагают на Роберто Поцци главную вину в ее трагедии: сломал тотальной опекой, разбил любовь; наконец, уже после смерти цензурировал ее письма и стихи… Но без такого отца, как Роберто Поцци, и Антония не стала бы той самой Антонией Поцци, какой она была в жизни и в стихах. С Антонией, родившейся очень слабой, отец, чуть стала она подрастать, возился так, как стоило бы заниматься с мальчиком: велосипед, верховая езда, плавание, лыжи, теннис… К регулярным спортивным занятиям прибавились летние и зимние походы в Доломитовые Альпы, которые со временем сменились настоящими восхождениями в компании альпинистов. Здесь, кажется, проявилось желание развить в единственном ребенке те качества, которые самому Роберто Поцци пришлось приобретать с немалым трудом. Опыт войны, куда он попал уже тридцатипятилетним, заставлял его задуматься об уроках смелости, упорства, выносливости, которые должен получить человек ХХ столетия.

Антония Поцци родилась 12 февраля 1912 года в Милане, в семье юриста Роберто Поцци и Лины (Каролины) из рода графов Каванья Санджульяни. Роберто по происхождению был далек от нобилитета, его отец и мать были простыми провинциальными учителями. Получив благодаря женитьбе на аристократке значительное состояние, он должен был собственным трудом постоянно доказывать и себе, и людской молве, что по праву обладает всем, что ему досталось. Роберто Поцци не было еще сорока, когда он приобрел репутацию лучшего в Милане — про­мышленно-банковском центре страны — специалиста по международному финансовому праву. Это сделало его по-настоящему богатым человеком, чему не помешала и война. Вскоре после ее окончания Роберто Поцци озаботился приобретением просторной квартиры в лучшем районе города, а также купил старинную дворянскую виллу в селении Пастуро, в живописной местности у подножия горы Гринья. В его поведении, манере одеваться, увле­чениях, насколько мы можем судить по сохранившимся фотографиям, было заметно желание почувствовать себя английским лендлордом XIX века.

О религиозной стороне жизни семьи (вещь немаловажная для традиционно католической страны) нам известно немного. К католицизму Роберто Поцци — во всяком случае, в годы детства Антонии — относился отстраненно-хо­лодно, если не сказать враждебно. Это не было необычным в среде миланской буржуазии, немалой частью при­надлежавшей к масонству. Нигде на стенах комнат его дома нельзя было увидеть обычного Распятия или образа Мадонны. В богатой библиотеке Поцци христианские книги отсутствовали начисто: кажется, единственное исключение было сделано для «Божественной комедии».

Главным объектом амбиций синьора Поцци стало самое дорогое для него существо — единственная дочь. Занятиями спортом и туризмом дело, конечно, не ограничивалось: мать Антонии, прекрасно играя на фортепьяно, владея несколькими иностранными языками, передала все это и дочери. Девочку самым серьезным образом обучали рисованию, чему помогал близкий пример: дед по матери увлекался акварелью. Графиня Лина старалась держаться в тени своего энергичного мужа, и на аристократических корнях в воспитании Антонии не делали сильного акцента, зато немалое значение придавалось культурным традициям семьи. Статуя прадеда Антонии по матери, известного в начале ХIХ века поэта и писателя Томмазо Гросси, по сей день стоит во дворе миланской пинакотеки Брера. Привычным гостем в доме предков Антонии был знаменитый Алессандро Мандзони. Дед, граф Антонио Каванья, в честь которого дали имя внучке, был замечательным историком и археографом^[1]. Наконец, семья регулярно посещала «Ла Скала», где имела собственную ложу — бесспорный знак принадлежности к высшему кругу. По мысли родителей, Антонии предстояло стать не просто завидной невестой, но лучшей девушкой на свете — с кристально-чистыми нравственными понятиями, умом, развитой чувствительностью и ворохом талантов, которые трудолюбие должно было довести до совершенства. С детства усвоенная установка только на лучшее, подлинное — и прежде всего на моральную цельность, на верность идеалу — ясно звучит в дневниках и письмах Антонии. Соглашательство, посредственность, фальшь будут для нее запретны. Лучше мука о недосягаемом совершенстве, чем банальность, чем размен на мелочи. С этим девизом Антония Поцци пройдет свой не­длинный жизненный путь.

[…]

О стихах Антонии при жизни знал очень узкий круг людей. О них ничего не было известно родителям. Кроме Антонио, их читали близкие подруги Лючия и Эльвира. Однажды, в конце студенчества, Антония решилась показать кое-что из написанного на семинаре у Банфи. Реакция была обескураживающей; ни профессор, ни остальные слушатели стихов не приняли; один из них честно пожелал ей «писать как можно меньше», имея в виду, что сочинение стихов вредно для ее душевного здоровья^[2]. Однако в поэтическом призвании Антония не сомневалась и не считала его делом сугубо личным. При всей внутренней робости, в этой части своего существования она была так же бесстрашна, как и на скальных вершинах Доломитовых Альп. Так же свободна. Поэзия и горы — вот два мира ее свободы, два окна в Беспредельное, Божест­венное.

«…Не по отвлеченному рассуждению, но по опыту, что пылает сквозь всю мою жизнь, по врожденной и бесповоротной преданности, из самых глубин моего естества, я верю, Туллио, в поэзию. Я живу поэзией, как вены живут кровью. Я знаю, чту значит сосредоточить в глазах всю душу и, впивая этой душой вещи, бедные вещи мира, мучимые в их гигантском молчании, слышать этих безгласных сестер нашей боли. Ибо для меня Бог есть и не может быть чем-то иным, нежели Беспредельное, которое, стремясь быть вечно живым и, значит, еще более Беспредельным, непрерывно воплощается в ограниченных формах, и они каждое мгновение заново претворяются, выражая и воплощая эту Жизнь; она распалась бы в ничто, если бы не была выражена. <…> Такого Бога невозможно ни призывать, ни умолять, ни полагать Его далеким от нас, чтобы Ему поклоняться; Им можно только жить в глубине, ибо именно Он есть то око, что дает нам видеть, голос, которым мы поем, Он — та любовь и боль, что лишает нас сна. И эта наша неисцелимая жизнь, этот данный нам путь, на котором мы в каждый момент реализуем, творим, если можно так сказать, Бога в нашем сердце, есть не что иное, как ожиданье великого дня, когда оболочка разобьется и божественная искра вновь взлетит к сердцу великого Пламени. <…> Верю, что от нас, пока мы ожидаем возвращения к Богу, требуется следующее: открывать Бога, насколько нам посильно в этой жизни, творить Его, высекать Его сияющей искрой от удара наших душ о вещи этого мира (через поэзию и боль), от контакта наших душ между собой (в любви и братстве). Вот почему, Туллио, священна для меня поэзия; почему священны для меня те жертвы, что отняли у меня большую часть моей юности; почему священны для меня души, которые я чувствую, помимо земной оболочки, в общении с моей душой»^[3].

Кроме адресата этого письма Туллио Гаденца, еще одним доверенным собратом Антонии по творчеству был ее университетский товарищ Витторио Серени^[4]. Через два года после ее смерти он почтит ее память стихами, а гораздо позднее станет одним из виднейших итальянских поэтов своего времени.

Антонию Поцци нередко называют «женщиной, опередившей свое время». Девушка, смотрящая со своих фотографий с задорной улыбкой, в лыжном костюме, с ледорубом за плечами, и впрямь по всему кажется нам современницей — настолько близок нашим дням этот облик. Но в стихах это женщина исконная, абсолютная, вечная женщина Гомера и Шекспира. Речь ее доносит говор далеких веков, материнских культов древности. Слышится что-то такое, что никакие социальные и технические перемены не вытравят из женской души; а если вытравят, человечество перестанет быть собой. В ней, что осталась бездетной, материнство пропело одну из самых искренних и чистых песен. Отсюда, из материнского инстинкта, берет исток чувство вечности, красоты и Божест­ва. Своим видением священного, жреческого предназначения женщины Антония опережает наше время, пожалуй, куда больше, чем свое.

Вся подлинная и живая поэзия на свете принадлежит не только сразу всем культурам и временам, но и самой вечности, в которую обращен своими высшими устремлениями человеческий дух. Но и в узких границах нынешней цивилизации, и в грядущем ее обновлении — у этих стихов еще, несомненно, впереди значительная миссия. В эпоху стагнации, измельчания, торгашеского и политического профанирования религиозных систем человечеству не остается иного, кроме как — в старой, новой или вовсе еще незнакомой нам оболочке — хранить религию жизни, простых вещей и дел, составляющих наш ве­личественный, полный безмерных тайн мир. Весть этой религии, которую несет вся окружающая нас Вселенная, передает нам негромкий голос Антонии Поцци.

См. также: Антония Поцци. Слова. Стихотворения: 1929–1938