Щенки. Проза 1930–50-х годов

Колонка редактора

Одним из моих главных читательских впечатлений в прошлом году стал роман «Щенки» Павла Зальцмана.

Зальцман – художник, в юности учившийся у Филонова и общавшийся с обэриутами. И его книга – это как если бы Хармс, Платонов и молодой Заболоцкий вместе написали роман о гражданской войне и нэпе. В этом чрезвычайно странном романе, который был порожден социальной, антропологической и метафизической катастрофой двадцатых годов и писался на протяжении нескольких советских десятилетий, любая субъектность, любое «сознание» – человеческое, животное, нечеловеческое и даже собственно авторское, – оказываются захваченными единой подвижной стихией, вроде половодья. Субъектность плывет, немотивированно перетекает и перелетает от одного героя к другому, не считаясь с пространством и временем, и авторская речь как бы не поспевает за этим быстрым течением: определения торопливо нанизываются, набрасываются вслед уносящемуся индивидуальному сознанию, но безнадежно отстают, распадаются, и сама возможность литературы в таком мире оказывается под вопросом. Роман Зальцмана – это поражающее произведение на грани несуществования не только героев, но и автора. И в этом смысле оно заходит даже дальше «Колымских рассказов», автору которых все-таки удалось сохранить человеческое и литературное сознание.

К сожалению, несколько литературных поколений прожили, даже не догадываясь о проделанной Зальцманом работе, которая меняет наши представления о путях прозы.