Развалины Пестума

Книга петербургского художника Владимира Яковлева (1817-1884) "Италия. Письма из Венеции, Рима и Неаполя" (1855) занимает особое место в ряду традиционных "итальянских путешествий". Она возникла под впечатлением от посещения "родины искусств" в мае-октябре 1847 г. Однако автор, вслед за Гоголем (повесть "Рим"), сфокусировал своё внимание не столько на памятниках старины или шедеврах мастеров Возрождения, сколько на повседневной жизни итальянского народа.
Этот "очень живой" ракурс темы был по достоинству оценён таким знатоком Италии, как П.П.Муратов, который вернул имя Яковлева из забвения. Теперь к читателю возвращаются его путевые зарисовки. Помимо книги "Италия", в сборник включены четыре очерка о Риме и очерк о Флоренции, опубликованные позже. 

Развалины Пестума (фрагмент)

На одной из грязнейших, и быть может живописнейших салернских улиц, я нанял за несколько карлинов corricolo[1], красноколесную одноколку, и рано утром отправился по дороге к Пестуму.

Бывало, смельчаки, пускавшиеся вдоль калабрской дороги на эту классическую почву бандитов, заблаговременно делали свое духовное завещание и горячо обнимались с друзьями. Конечно, все это были не кто иные, как поэты, находившие Неаполь предметом слишком избитым, и мечтавшие о новых путях, о странах неизведанных, о народе, годном в эпопею, о величественных пустынях, по которым прошли все боги и герои великой Греции. В наше время дороги в Италии, не исключая калабрской, отличаются самою тривиальною безопасностью, которая способна взбесить не одного британского туриста. Поэтические бандиты, с чувством достоинства и с ножом, требующие кошелька или жизни, к общему удовольствию почти перевелись и на сцене.

На всем пространстве Италии, от венециянских лагун до неаполитанского взморья, — надо признаться, — я не нашел ни одного скорпиона у себя под подушкой, не встретил ни одного бандита на дорогах. Это, однако ж, не помешало мне познакомиться с ними в картинных галереях. Тип итальянского бандита почитается образцовым. Живописцы как будто согласились между собою представлять его в остроконечной шляпе, надвинутой на брови, с карабином в руке, с четками под локтем, с кинжалом и четырьмя пистолетами за поясом. Для полноты картины прибавляется молоденькая женщина в праздничном наряде, с маленьким разбойничком у груди; случается, вся эта поэзия семейства заменена борзой собакой. Нередко энтузиасты принимали первого попавшегося на глаза калабрского охотника — за бандита. Кроме того, существует предположение, будто бандиты успехами цивилизации ныне вынуждены скрываться под личиною трактирщиков, веттуринов и других честных людей, и систематически грабят под предлогом счетов… Достоверные путешественники повествуют, будто в некоторых дорожных гостиницах существуют битые чашки, которые подаются каждому приезжему и потом регулярно ставятся на счет. К сожалению, я еще не испытал этих впечатлений. Случается, правда, мне слышать шум около гостиницы: но это ложная тревога. Это британский филантроп или испанский прогрессист пытаются, с помощью палки, отучить бедного факина от излишней услужливости. Впрочем, на дорогах здесь царствует мир и пыль золотого века. Кошелек с пиастрами, несомненно, безопаснее в моем кармане на калабрский дороге, чем в моей прелестной неаполитанской квартире. С этим убеждением я вскарабкался на corricolo.

Весь этот знаменитый экипаж состоит из пары высоких колес и маленького седалища, и надо иметь неаполитанское воображение для того, чтобы уметь извлечь из этой несложной вещи столько выгод, сколько здесь извлекается. На тесном седалище помещается обыкновенно какая-нибудь привилегированная особа, которой из уважения предлагаются вожжи и даже предоставляется почетное право платить за целую компанию разнообразнейших пассажиров, которые спешат воспользоваться этим удобным случаем для поездки, куда кому нужно. Вокруг основного пассажира группируются опоздавшие путешественники: один становится на ось, другой на подножку, третий на оглоблю и держится за соседа; кроме того, можно сесть на задок, на ручки главного седалища; покуда ступня может найти какую-нибудь точку опоры на этом шатком экипаже, хозяин его с неподражаемою самоуверенностью говорит, что место есть. По этой неаполитанской методе езды, остов одноколки очень скоро маскируется совершенно, и вашему взору представляется живописнейшая, цветистая грозда мужчин, женщин, детей, ладзаронов и капуцинов, которые несутся с быстротою вихря, и длинный бич вьется и хлопает над их головами. За неимением козел, веттурино правит своей лошадкой, стоя сзади всех и расположив свои босые ступни отчасти на оси одноколки, отчасти на рессорах. Но это еще не все. Сorricolo забирает новых пассажиров. Под экипажем прикреплена веревочная сетка, мотающаяся между колесами, вершках в пяти от земли. Это собственно место для клади; но неаполитанец, не привыкший к пешеходному странствию, с удовольствием ложится и покачивается в сетке вместе с мешками и чемоданами.

На этот раз мне таки посчастливилось. Вероятно, охотники до таких живописных поездок еще спали, потому что веттурино не мог собрать полной коллекции. Тесное седалище пришлось мне разделить с одним, впрочем, довольно дюжим, фермером, хотя и надо было признать физическую невозможность уместиться ему на пространстве менее трех четвертей скамеечки. Потом, дружески придерживаясь за мою ногу, прицепился на алую оглоблю молодой факино, в небрежнейшем ночном наряде, который, к удовольствию художников, не скрывает мускулистых членов, достойных античного резца и напоминающих своим колоритом теплые тоны коринфской бронзы. Обязательный веттурино откровенно признался мне, что вызвался, по знакомству, завезти этого парня в ближайшую локанду, куда ему надо было доставить два бочонка вина, — и действительно, один из этих бочонков покачивался в веревочной сетке, прикрепленной под экипажем, а другой, из предосторожности, чтоб не разбился, тщательно уложен был под икрами пассажиров.

Около Салерно вы видите и маслины, и тенистые деревья почтенных лет; видите деревушки с виноградниками, поля, засеянные маисом; далее — дорога пролегает по желтой, опаленной солнцем равнине, обнесенной с левой стороны горами, с правой Тирренским морем. Но это прекрасное море слишком пустынно, а виноградники и маленькие города, белеющиеся у подножия гор, слишком удалены от дороги, и не оживляют сцены. Дорога становилась все пустыннее, пейзажи суровее. Свежесть утра, на которую я рассчитывал, очень скоро мне изменила. Августовское солнце раскалило небо добела. Я говорю без всякой гиперболы. Если вы обличите орлиную дерзость поглядеть на это солнце, вы не увидите ни солнца, ни небесной синевы; вас ослепит невыносимо сияющий, раскаленный добела купол. Не на этом ли феномене основывалось одно из тысячи космогонических мечтаний, мечтание древних о «медном» небе[2]?

Местами близ дороги виднеются одинокие кресты, скромно напоминающие о какой-нибудь забытой могиле. Древние устраивали свои кладбища при въезде в город, окаймляли изящными саркофагами большие дороги. Если не надгробная надпись, то грациозные барельефы; если не барельефы, то, по крайней мере, мраморная скамья непременно привлекала прохожего. Смерть окружена была возможным изяществом. В католической Италии эти поэтические обычаи вывелись. Смерти возвращены все неоспоримые ее права на безобразие. Неаполитанские кладбища, где покойников сваливают в общую яму, — представляют картину в высшей степени ужасную. У больших дорог хоронят только злополучные жертвы бандитов. Кресты, поставленные на этих могилах, быть может официальными руками, служат зловещими указателями…

Во всей Италии, чем место пустыннее, глуше, чем окрестные овраги и теснины подозрительнее, тем более наставлено этих плачевных замет. Зато, проезжая мимо такого дорожного campo-santo[3], вы будете коренным образом ограждены от нападений скуки: мысль, что вы сами сию минуту можете сделаться предлогом к новому памятнику, наверное, рассеет вас, по крайней мере, столько, сколько любая мелодрама. Между тем кудрявый факино, достигнув цели своего путешествия, ловко спрыгнул с оглобли на всем скаку нашей маленькой, но бодрой лошадки, которая отличалась от чухонских лошадок только разве лавровою веткою, воткнутою в хомут, для защиты конской головы от слепней и солнца. Чернобородый возничий охотно принялся за выгрузку бочонков, обняв каждый поочередно и, без обиняков открывая заветное четырехугольное отверзтие, обмакивал в вино свои усы и часть носа с сознанием заслуженной награды. Часом позже, дородный мой спутник, все время молча считавший что-то по пальцам, или может быть даже гадавший, как хиромантик, — спустился к порогу своей одинокой фермы, что конечно было бы для него невозможно без нашей общей помощи. Лошадка, почуяв освобождение от главного груза, изъявила свое удовольствие звонким ржанием и помчалась несравненно веселее. Мы остались вдвоем на этой калабрской дороге, пользующейся такою трагическою знаменитостью… Некоторые места были до того безлюдны и подозрительны, что наводили на меня тоску по моей трости, оставленной в Неаполе, трости, в которой скрывался, на всякий случай, надежный стилет. Появлялась ли из-за куста коническая шляпа пастуха, или слышался вдали свисток охотника, — все это учащало биение моего сердца. Что касается до моего чернобородого возницы, то он был вооружен одним только бичом. Мало того, он был раздет едва не донага, вероятно с целью представить, как можно менее пищи корыстолюбию и алчности бандитов. Напрасно я искал глазами какого-нибудь естественного оружия. Растительное царство здесь представляло мне только зубристые клинки алоя… Для развлечения я завел разговор.

— А что, часто здесь у вас ставят такие кресты?

— Да кому же ставить-то, ’cellenza[4]?

— Как, разве нынче здесь у вас уж не нападают на путешественников?

— Хоть и подстрелили бы кого, так — будьте покойны — друзья ни за что не дадут ему истлеть в этой неосвященной земле.

— Так можно опасаться? — сказал я торопливо и не скрывая своего законного беспокойства.

— Можно, ’cellenza! — отвечал итальянец, флегматически почесываясь.

— А разве у тебя нет карабина?

Известно, что в Калабрии карабин общеупотребительнее и популярнее, чем у нас трость.

— Как не быть, ’cellenza.

— Зачем же ты не взял его с собою?

— Э, еще, пожалуй, утащат его на дороге-то.

И чернокудрый молодец оглушительно захлопал над моей головою своим длинным бичом, который, в случае надобности, мог бы с успехом заменить удочку. Мы мчались, как будто за нами гнался легион Вельзевула[5], которого неаполитанец трусит, как ребенок.

Четыре часа времени промелькнули незаметно. Полуиссохшая река перерезала поперек нашу дорогу и спешила унести в море остаток мутно-желтоватых вод. Эта река в древности называлась Silarus; в средние века — Silaro, а ныне Sele[6]. Вода ее имеет свойство окаменять разные сколько-нибудь твердые вещества. Разумеется, эти любопытные метаморфозы совершаются чрезвычайно медленно, и предметы, превращенные в минерал, сохраняют одну только свою первобытную форму.

Не знаю, существовал ли на этой реке мост во времена сибаритов; знаю только, что нынешние положительные путешественники должны довольствоваться плохим паромом. Полдюжины калабрийцев, заведующие этой переправой, поселены на берегу в камышовых шалашах, и во многих отношениях похожи на башкирцев. Наречие, на котором эти люди объясняются, могло бы оскорбить даже английское ухо. Этот музыкальный итальянский язык, такой сладостный в устах примадонны или принчипессы, низведен здесь на степень языка лапландского. При всем том есть фразы, произносимые с ясностью, которая решительно не позволит иностранцу отговариваться непониманием. Особенно внятно и выразительно, вероятно от слишком частого повторения, выговаривается фраза: «Una botiglia, signori[7]!»

На плечах этих бедняков сохранились костюмы, в каких Сальватор Роза представлял их предков. Некоторые прикрывают свое туловище только необходимейшею одеждою, оставляя свои мускулистые, бронзированные загаром члены — обнаженными; другие, напротив, наряжаются в овчину, мехом наружу. Коническая калабрская шляпа здесь берет очевидный перевес над фригийским колпаком.

Покуда мы переправлялись на противоположный берег, мне неотступно предлагали приобресть окаменелых птичьих гнезд, ветвей и прочее. Все эти окаменелости производятся рекою без всякой посторонней помощи и составляют немаловажную статью в торговле окрестных бедняков.

— Вот, signore, окаменелый стебелек.

— На что синьору твой стебелек? Вот лучше птичье гнездышко.

— Посторонитесь, ушибу! — кричал третий, таща рогатый пень, до того сохранивший свои формы, что ботаник без затруднения приискал бы латинское прозвище породы, к которой принадлежал окаменелый пень.

Я не мог взять целую коллекцию окаменелостей. Я взял на память один стебелек, и заплатил пиастр за все остальное, чего не мог взять, и что мне предлагалось с таким усердием. Продавцы были обрадованы, как сущие дети. Потом они иронически переглянулись между собою и насмеялись мне в глаза.

Я был уже в четырех милях от Пестума. На пустынном поморье, поросшем тростником, я уже искал глазами изящные желобчатые колонны, которые поэту кажутся похожими на группу женщин, претерпевших морскую бурю и обвитых влажными складками своих греческих тюник.

— Вот на этом самом месте убиты англичане! — заметил мой возница, указывая бородой на дорогу, на которой я, с любопытством туриста, стал искать следов преступления. И он рассказал мне этот трагический случай, хлопая бичом на самых патетических местах рассказа.

Молодой джентльмен и хорошенькая леди, обвенчавшиеся в Англии, тотчас после свадьбы отправились в Италию. Это обыкновение у англичан поныне в большой моде. Англичане не без справедливости полагают, что любовь в их сердце может успешно развиться только под влиянием итальянского луча. Прелестная чета, — потому что это точно была прелестная чета, провела в Италии медовый месяц. В Неаполе все завидовали этим счастливцам. Они возвращались из Пестума в сопровождении слуги, который сидел на козлах коляски, — вдруг трое или четверо бандитов остановили экипаж и грозили смертью, если немедленно не будут выданы им деньги и багаж. По несчастию, молодой путешественник не струсил и намеревался оказать энергическое сопротивление… Испуганная жена, сообразившая дело умнее, умоляла его бросить бандитам мешок с пиастрами, лежавший на дне кузова коляски. Между тем, слуга вступил в открытую борьбу и был ошеломлен одним ударом. Англичанин нагнулся, за мешком или за пистолетами — неизвестно; по крайней мере, бандиты были убеждены, что за пистолетами, и выстрелили из своих карабинов. В ту минуту, как они прицелились в мужа, жена обхватила его руками и прикрыла собою. Две пули пролетели сквозь тело несчастной в грудь мужа и смертельно ранили обоих. Бандиты скрылись, как водится, не позабыв добычи; поселяне, услышавшие выстрелы, прибежали на место и увидели молодую чету, облитую кровью. Англичанина перенесли в ближайший придорожный шалаш, где несчастный скоро скончался. Молодая вдова его, подававшая надежду, была перенесена в локанду, существующую в Пестуме. Два английские офицера, приехавшие полюбоваться Пестумом вскоре после этой катастрофы, оказали соотечественнице всевозможные пособия, какие допускает итальянская локанда, удаленная от города, и заботились о раненой с нежностью братьев. Она, бедняжка, беспрестанно осведомлялась о муже… Ее уверили, что он в соседнем доме, что ему легче, но что опасно было бы перенести его… Забывая о своих ранах, со слезами умоляла она, чтобы ей доставили возможность увидеться с мужем, быть может в последний раз перед смертью… Кто мог бы отказать бедняжке в этой последней просьбе, если б не было уже поздно… Она скончалась вечером следующего дня, не подозревая участи мужа.

— Давно ли это случилось? — спросил я заботливо, потому что итальянец представил страшное происшествие так наглядно, как будто сам был очевидцем этого не далее, как на прошлой неделе.

— Годов пять было мне в ту пору…

— Это значит, добрая четверть столетия назад… Ну, а нынче как?

— Нынче здесь спокойно.

В самом деле, кругом было спокойствие покинутого, забытого кладбища.

— Благодарение королевским карабинерам, — прибавил итальянец с чувством, — убийцы здесь перевелись… Ограбить, пожалуй, ограбят до ниточки… но на том и остановятся, и баста!

Что ни толковал мой собеседник, помрачить мое воображение было трудно: я мечтал уже о розах Пестума.

Не пугайтесь меня, я не археолог. Я не умею восхищаться грудами античного мусора, которым так богата почва Италии; не заставлю вас отыскивать красоты в какой-нибудь статуе, до того обгложенной временем, что не говорю уже об утраченных руках, голове и ногах, — самое туловище похоже на новозеландского фетиша. Если остаток стены, какими так изобилует римская пустыня, не представляет собою ничего монументального и не пробуждает во мне никакого исторического воспоминания, я — извините мою холодность! — вижу тут только груду доброго кирпича, и ограничиваюсь сожалением, что тайна составления цемента, выдержавшего тысячелетия, утрачена, не достигла до нас вместе с этими постройками. Полуразрушенная громада Колизея волнует мою душу едва ли не сильнее, чем трагедия Эврипида или Софокла; изящные гробницы Помпеи производят на меня, быть может, такое же глубокое впечатление, как моцартов реквием… Но страшные, безобразные массы кирпича, носящие в Риме пышное название «цезарских дворцов» — заставляют меня только пожалеть, что время, варварство и фанатизм отняли у нас удовольствие видеть все эти чертоги хотя бы в том виде, в каком остался Пантеон и триумфальные арки римского Форума, что мы имеем о них смутное и, можно не без основания сказать, ложное понятие по реставрациям, которые сочиняются нынешним, далеко не античным воображением. Из стержня колонны, из обломка архитрава, наши зодчие пытаются воссоздать монумент, храм, дворец; точно так же, как натуралист из обломка челюсти, ребра, позвонка, воссоздает ихтиозавра или мамонта… И натуралисты и зодчие, случалось нередко, производили чудовищ. По счастию, колоннады Пестума сохранили все свои изящные линии почти неприкосновенными и оставили весьма мало работы воображению реставраторов. Впрочем, десятки веков могут еще пройти по этим зданиям, и все-таки здесь будет чем полюбоваться: произведения греческого гения сохраняют красоту и благородство — даже в последних своих обломках.

История Пестума темна. Об этом городе чаще упоминали поэты, чем историки. Пестумские розы были, по-видимому, славнее пестумских граждан[8]. Весьма древние медали, найденные здесь в земле, представляют изображение бородатого Нептуна, которому первоначально посвящен был этот приморский город, называвшийся Посидонией. Основание его приписывают финикийским и греческим мореходам. Достоверно только то, что это происходило в весьма отдаленную эпоху: свидетель — средний из трех храмов, почти ровесник египетским пирамидам. Многие племена впоследствии времени оспаривали друг у друга этот уголок земли. Сибариты нежились здесь на розах; наконец римляне явились в медных шишаках и латах… Август в свое время посетил пестумские храмы и смотрел на них, как на образцы древнего зодчества.

За тысячу лет до нашего времени этот роскошный город был сожжен сарацинами. Жители частью истреблены, частью рассеяны по окрестностям… Мертвый город был забыт и отдан в полное владение природе. Историки не искали его, окрестные поселяне, может быть, и знали о существовании этих развалин, но избегали их, потому что языческие здания вообще почитались обиталищем нечистой силы. Не раньше, как в половине прошлого столетия, какой-то неаполитанский живописец, великий искатель невиданных пейзажей, случайно набрел на покинутые развалины Пестума, полускрытые богатою растительностью, которая в несколько веков могла приобресть всю девственность и непроходимость американской рощи.