О двух направлениях в исследовании творчества Марселя Пруста в трудах Бориса Грифцова

Имя Бориса Александровича Грифцова (1885-1950) – литературоведа, переводчика, искусствоведа, специалиста по культуре Италии и Франции, хорошо известно в кругах ученых, однако, несмотря на лояльное отношение университетской среды (книги Грифцова фигурировали в университетских программах), оно оставалось в стороне от мейнстрима. Для советской науки был неприемлем дух «серебряного века», который пронизывал все его труды, особенно 1920-х годов, но и не только, а для теперешней российской – недостаточная радикальность и ясность его теорий и его эстетизма. При жизни он опубликовал книги по философии, искусству, литературоведению, а также русско-итальянский словарь (1934): «Три мыслителя. В. Розанов, Д. Мережковский, Л. Шестов» (М., 1911; Рим, М., 1914); «Искусство Греции» (М., 1923); «Николай Павлович Ульянов» (в соавт. с П. Муратовым) (М., 1925); «Теория романа» (М., 1927); «Как работал Бальзак» (М., 1937). После его смерти последняя работа была переиздана в 1958 г., а также в 1988 в составе сборника его произведений. В 1988 г. в Москве вышла неопубликованная книга «Психология писателя», с предисловием и комментариями С.Н. Зенкина, а в 2012 – переиздание «Теории романа», опубликованное Т.В. Соколовой. С 1995 г. в журналах и сборниках вышли несколько неопубликованных его работ[2]. Остается надеяться, что переиздание его «Теории романа» окажется не только «данью истории» нашей культуры, но и заставит задуматься над спецификой особого стиля литературоведческого размышления, характерного для этой необычной книги.

Интерес Грифцова к творчеству Пруста в 1920-е годы проявился как в переводах, так и в критических и теоретических работах. Напомним, что первые переводы фрагментов романа «В поисках утраченного времени» стали выходить в СССР в 1924 г.[3], а первая попытка перевести романы целиком принадлежит как раз Грифцову. В 1927 г. он участвовал в переводе «Под сенью девушек в цвету» (перевод Л. Гуревич в сотрудничестве с С. Парнок и Б. Грифцовым, Л., Недра), в 1927-1928 гг. в ленинградском издательстве Academia началась публикация «Поисков» под редакцией А. Франковского и Б. Грифцова, и в рамках этого издания появился другой вариант перевода «Под сенью девушек в цвету», сделанный уже одним Грифцовым, сопроводившим его своим предисловием[4]. Попытка издать «Поиски» в Academia свелась в 1920-е годы к переводу первых двух томов («В сторону Свана» перевел А. Франковский, 1927), что свидетельствовало об очевидной несовместимости творчества Пруста с главными задачами культурной политики СССР, однако Пруст продолжал вызывать живой интерес, и в мрачные 1934-1938-е годы была предпринята новая, более глобальная попытка перевода. Но на этот раз без Грифцова, который в это время занят исследованиями французского реализма, в особенности творчества Бальзака и Флобера[5]. 

Будучи не просто исследователем, но и переводчиком Пруста, Грифцов имел возможность глубоко прочувствовать его творчество. Необходимо при этом учитывать тот факт, что в 1920-е годы творчество Пруста оказывается одним из центров рефлексии о литературе в 1920-е годы, но устоявшего мнения о его творчестве еще не сложилось. И Грифцов, исследуя Пруста, действует в большой степени как первооткрыватель. Он явно ощущает связь французского писателя с мировыми традициями литературы и риторики, но, вместе с тем он не может не видеть и внелитературные истоки и аналоги творчества Пруста, а также возможности его внелитературного функционирования. Грифцов пытается соединить эти две тенденции, особенно в «Теории романа», но, тем не менее, это соединение никогда не получает полного обоснования, поэтому мы считаем возможным их рассмотрение по отдельности.

В 1927 г. в издательстве Государственной Академии Художественных наук выходит книга Бориса Грифцова «Теория романа». Она была написана в 1925 г. В «Теории романа» прослеживается эволюция жанра от Гелиодора до современности, и в этом контексте именно Пруст оказывается мерилом эволюции современного романа и его итогом (во всяком случае, на момент написания работы Грифцова):  «Путь от Гелиодора до Пруста – единый путь». «От Руссо до Гюго и от Достоевского до наших дней – или пока точнее до Марселя Пруста – так можно делить историю нового романа»[6].

Книга Грифцова – первая и единственная монография 1920-х годов, специально посвященная теории жанра романа. В контексте теории литературы этого времени книга выглядела довольно маргинально: достаточно посмотреть солидный библиографический том С.Д. Балухатого «Теория литературы. Аннотированная библиография» (1929), чтобы понять, что роман пребывает за пределами интересов современной теории (в данном случае очевидно, что Балухатый выступает как выразитель идей ОПОЯЗа), а книга Грифцова там не упомянута. В какой-то степени это можно объяснить тем, что работа Грифцова, созданная в рамках его работы в ГАХНе, была критикой формализма[7]; возможно, она была воспринята как произведение, относящееся не к литературоведческой дисциплине, а к искусствоведению, тем более, что предыдущие книги Грифцова были посвящены эстетике и философии.

В названии книги содержится явная отсылка к одноименному труду Дьердя Лукача (1916, 1920). Копируя название книги Лукача, Грифцов полемизировал с ее автором: «”Теория романа” Лукача достаточно отчетливо поставила вопрос о противоположности эпоса и романа и убедительно ответила, что “с большим правом, чем что бы то ни было другое, форму романа можно признать выражением трансцендентальной бесприютности”, однако едва ли верно назвал Лукач свою небольшую книгу. На немногих примерах в ней рассматривается один и все же довольно отвлеченный принцип. Это не теория романа, в том смысле, как существуют теории других искусств, а метафизика романа или еще вернее – метафизические размышления об одном из его принципов, хотя и существенном и верно указанном»[8]. В теории Грифцова можно выделить два основных принципа: с одной стороны, стремление выявить формально-логический принцип построения романа, с другой – проанализировать «природу» романа в динамике, прослеживая, таким образом, эволюцию жанра.  

Прослеживая эволюцию жанра[9] от древнегреческого до современного романа, воплощенного в творчестве Пруста, Грифцов отвечает Лукачу, противопоставлявшего, вслед за Гегелем, эпос и роман и считавшего началом романного жанра Новое Время. Грифцов же «реабилитирует» античные и средневековые романы. Несмотря на неизбежные для подобного охвата материала методологические погрешности, главной из которой является попытка показать максимальное количество возможных принципов анализа материала, Грифцову удается, тем не менее, сформулировать единый логический принцип, который в той или иной степени, но существовал, видоизменяясь, на протяжении эволюции жанра.

Грифцов предлагает рассматривать в качестве универсального жанрового механизма «контроверсы»[10]– риторические упражнения в судебных прениях, предложенные римским оратором Луцием Аннеем Сенекой Старшим. Грифцов опирается на влиятельную книгу Эрвина Роде «Греческий роман и его предшественники» (1876), в которой немецкий ученый настаивал на влиянии произведений второй софистики в генезисе греческого романа, а также упоминал и о римских риториках Цицероне и Сенеке Старшем. Оставляя за скобками вторую софистику, Грифцов анализирует греческие романы, заведомо абстрагируясь от идеи генезиса, но обращая внимание на логику их построения, терминологию к которой он как раз и находит в сборнике Сенеки Старшего «Контроверсии и свасории». Воплощение принципа «контроверсы» Грифцов видит на уровне сюжетных перипетий в рыцарских романах и первых романах Нового времени: он характеризует его как «внешняя контроверса». Согласно Грифцову, логика и природа романа – в «контроверсе»:

Роман живет контроверсой: спором, борьбой, противоположностью интересов, контрастами желанного и осуществимого[11].

Грифцов возводит «контроверсу» не только в универсальный логический, но и психологический принцип, вспоминая слова А. Шопенгауэра:

Тем более высокое и благородное искусство будет являть собою роман, чем больше он изображает внутреннюю и чем меньше внешнюю жизнь[12].

Можно предположить, что Грифцов стремился дополнить таким специфическим образом именно формальную теорию, и возможно именно маргинальность такой попытки и привела к не-вхождению его книги в библиографический список Балухатого. С формальной точки зрения, в этом обозначении конфликта в терминах «спора» можно увидеть отдаленный прообраз бахтинского диалога, который также восходит к античным образцам, в том числе и ко второй софистике, напомним также, что Бахтин очень ценил упомянутую книгу Роде.

Характеристику современного романа Грифцов начинает с того автора, на котором закончил свою книгу Лукач, – с Достоевского. Вдохновляясь размышлениями Лукача о драме, а также опираясь на знаменитую идею Вячеслава Иванова, назвавшего произведения Достоевского «роман-трагедия», Грифцов демонстрирует драматическую сущность романов Достоевского: «Не в характере, но в движении, не в результативном облике, но в постоянном противодействии сил»[13]. Но это «противодействие сил» происходит в романах Достоевского не только и не столько на уровне действий персонажей, сколько внутри них. Для Грифцова Достоевский – «aventurier spirituеl», «путешественник духа», совершающий «авантюры» в сфере психологии. Именно к этой линии относится, согласно Грифцову, и Пруст.

На первый взгляд, разница с обычными романами очень большая, и не следует ли из-на нее отнести «Поиски» к теоретико-психологическим исследованиям? Но не отнести ли тогда и Достоевского к той же рубрике? Его герои также не Ставрогин и не Карамазов (ибо они изображены одинаковым способом), а противоречивость психического механизма. Достоевский показывает ее на происшествиях эффектных: убийство, самоубийство, насилие, бунт, разного рода иные преступления. Пруст восстанавливает противоречивость и многоплановость самых обыкновенных переживаний[14].

Отсюда суть эволюции романа – в эволюции «контроверсы»:

Путь от Геолиодора до Пруста – единый путь. Только первоначально герои совершенно константны (с еле намеченными чертами) противостояли изменчивости событий. Постепенно все более события внедряются внутрь, но константен еще характер. Наконец, весь психический аппарат оказывается подвижными, разрываемым борьбой в самый тихий и непримечательный момент своей жизни. Но этом пути, на который Пруст вступил с таким героизмом, разумеется, и после него остается роману пройти еще очень много[15].   

Согласно Грифцову, именно внутренняя, психологическая «контроверса» является тем новым, что можно обнаружить в современном ему романе, и несмотря на попытки добавить к Прусту других современных французских писателей (Марсель Прево, Пьер Мак-Орлан, Ролан Доржелес, Анри Ален-Фурнье и др.), вершиной эволюции романа оказывается все-таки Пруст. Такое заявление было довольно смелым для своего времени, и Грифцов преподносит его не без осторожности, оговариваясь, что его книга построена в основном на французском материале, которого так не хватало Лукачу, сопровождая основную теоретическую линию рассуждений многочисленными дополнениями, касающимися классификации разновидностей романов, которые порой отвлекают от основной мысли.

После выхода книги в СССР вышло несколько рецензий[16], где авторы критиковали Грифцова за недостаточно широкий охват материала, в котором доминировала французская литература. Имя Пруста в большинстве случаев не называлось. Исключение представляла собой рецензия Р. Шора. Критикуя Грифцова за то, что он не дал обзора всей мировой литературы, Р. Шор замечает, что есть Пруст, но при этом «автор не считает нужным останавливаться на натуралистическом романе Золя и Флобера». Агрессивный тон рецензентов был обусловлен не только и не столько недостатками книги, сколько необходимостью подвергнуть жесточайшей критике все, что было связано с ГАХНом, где работал тогда Грифцов и где была опубликована его книга. Любопытно, что и эмиграция не обратила внимание на присутствие Пруста в этой книге, считая, по всей вероятности, эту фигуру слишком очевидной: так, в своем обширном и благожелательном разборе, названном полемически «Что такое роман?», П. Бицилли обращает особое внимание на грифцовкие интерпретации Ф.М. Достоевского и критикует его за недостаточный интерес к Л.Н. Толстому[17].   

В попытке Грифцова свести воедино две сферы - риторическую и психологическую – отражаются его научные интересы 1920-1930-х годов, связанные с изучением и интерпретацией психологии писателя. В «Теории романа» они отразились лишь частично, но в последующих его работах о Прусте они проявляются со всей четкостью.

В 1920-е годы Грифцов работал в Государственной Академии художественных наук (ГАХН) в литературной секции (член-корреспондент), а также в Комиссии по изучению вопросов художественного творчества в Психо-физиологическом отделении (в 1927-1928 гг. он назывался «Физико-психологический разряд») ГАХНа. Физико-психологический отдел ГАХНа был изначально основной, базисной структурой, поскольку был призван выразить материалистическое понимание искусства. Об этом свидетельствует, в частности, одна из программных статей А.В. Луначарского, опубликованная в первом Бюллетене ГАХН, «Текущие задачи художественных наук».

Вместе с тем, – пишет Луначарский, – искусство есть явление психологическое. Конечно, я вовсе не хочу этим сказать, что оно связано со старой психологией <…> Нет, будем брать психологию в разрезе естественно-научном, главным образом как науку о поведении, как сложную рефлексологию, и в этом отношении она представляет собой совершенно иной подход к данной проблеме, чем психологический, ибо здесь мы будем изучать человека, творца, и человека, оценивающего искусство. В основу этого психофизиологического отношения к искусству должны быть положены физиологические ощущения, т.е. самое тщательное изучение органов слуха, зрения и т.д., изучение процессов внимания, воспоминания, наконец, эстетического чувства, начиная от эмпирических наблюдений…[18]

Именно в таком контексте научного и материалистического изучения культуры оказывается Пруст, которым в ГАХНе занимается Грифцов.

В «Бюллетене ГАХН» № 4-5, 1926 публикуются материалы «О принципах изучения художественной прозы», а в № 10 «Бюллетеня ГАХН»  (1927-1928) – отчет о его докладе 7 октября 1927 г. «Психический автоматизм и творчество М. Пруста». Приведем его целиком:

Доклад стоял на той точке зрения, что писательской биографией Пруста подтверждаются обычные законы психологии писателя – отграничение себя от мира свершений, выявление в писательстве воспоминаний, лишенных осознанной целесообразности и реинтеграция переживаний в их подсознательной сложности. По мнению докладчика, Пруст психологически близок Бергсону, Фрейду и Жанэ. Роман Пруста открывает новые проблемы перед научной психологией[19].

Это описание перекликается со статьей Грифцова о Прусте, написанной в октябре 1926 г., но так и не опубликованной в то время. В «непроизвольной связности» воспоминаний

возникает и вся книга Пруста, пестрая по множеству предметов, наблюдений, замечаний, отклонений, сосредоточенная на все возвращающихся немногих наблюдениях. Но задача его была не в том, чтобы отдельно выделить это немногое, а в том, чтобы показать, как оно существует, всегда смешиваясь в множественном. Он не выводит основные мотивы, а предоставляет им обнаружиться самим. В сущности, перед нами редкий случай «автоматического письма», которым сопровождается сосредоточенное воспоминание. Каждый малый момент жизни в таком случае непомерно разрастается[20],

что позволяло Грифцову применять к творчеству Пруста понятия «психического потока»[21], «потока сознания»[22]. 

Грифцов рассматривает «Поиски» как источник знаний о человеке, он считает, что Пруст стремился «не изложить события, не показать картины и облики, а по-новому постичь механизм человеческой психики»[23]. Именно поэтому так важны для Грифцова упоминания о Фрейде и Пьере Жанэ, авторе книги «Психический автоматизм». Разумеется, в выражении «автоматическое письмо» легко узнается сюрреализм, и действительно в ГАХНе интересовались этим движением в авангардной французской культуре, и как раз в связи с психологией и бессознательным, но в случае Грифцова ассоциация с сюрреализмом не важна, а важна именно связь с психологией и психиатрией (Фрейд, Жанэ и, разумеется, Бергсон), понимаемыми как материалистические науки. Более того, Грифцов настаивает и на его связи с физикой, а именно с теорией относительности Эйнштейна, о чем было немало написано во французских работах о Прусте того времени. Разумеется, Грифцов писал довольно осторожно:

Теорий Фрейда и Эйнштейна Пруст, кажется, не знал совсем, но со вторым он совпал лишь в самом общем смысле, в понятии относительности, с первым – существеннее[24].

Важность фигуры Пьера Жанэ проявляется с большой силой в набросках тезисов к упомянутому выступлению в ГАХН. Грифцов утверждает:

Незамеченной прошла близость Пруста к учению Пьера Жанэ о психическом автоматизме <…> в своем мемуарном романе Пруст приходит к <…> идеям Жанэ о расщеплении психики и об одновременном существовании нескольких психик. Экспериментальное и психопатологическое исследование Жанэ направлено на <…> формы психической деятельности, роман Пруста охватывает сложные психические явления (значение имени, роль воображения, психология эстетических восприятий, привычка, ревность, психические перебои, анахронистичность психики)[25].

Такое сопоставление с Жанэ, так и не вошедшее в отчет, опубликованный в Бюллетене ГАХН, свидетельствует о стремлении буквального сопоставления творчества писателя с вопросами научной психологии и психиатрии. Грифцов оказывается в некотором смысле более материалистичен в интерпретации литературы, чем его советские коллеги по Психо-физиологическому отделению, но, по всей вероятности, советская психиатрия, при всей своей лояльности к Жанэ, не стремилась к тому, чтобы признавать его своим учителем. Разумеется, приведенные фразы Грифцова – лишь эскизы мыслей, о развитии которых мы можем только догадываться в связи с отсутствием фактического материала.  

Последним следом подобных размышлений Грифцова является его предисловие к своему переводу «Под сенью девушек в цвету» (1928), где он разъясняет для широкой публики познавательную ценность романа:

Редко кто из писавших о Прусте избег соблазна сопоставить его психологические наблюдения с теориями Фрейда (учение о подсознательном, интерференция, скрещение разных тенденций в самом обыденном психическом акте), Бергсона (учение о времени, постоянная эволюция личности). Психологические открытия Пруста приравнивали к теории относительности Эйнштейна. В книге Пьера Жанэ («Психический автоматизм», расщепление сознания, одновременное существование нескольких психик у человека) можно также видеть параллель тем выводам, которые читатель, склонный к теоретизации, найдет в повествовании Пруста.

Настаивая на материалистической трактовке «Поисков», Грифцов, тем не менее, признает, что Пруст не теоретик и не психолог, главное – это «сложная и живая ткань его произведений»[26]. Такая интерпретация была характерна и для всего критического аппарата издания «Поисков», предпринятого Франковским и Грифцовым в 1927-1928 гг.

Итак, работы Грифцова  второй половины 1920-х годов представляют собой серьезную заявку не просто на перевод и популяризацию произведений Пруста на русском языке (собственно, официальное «добро» на это дал нарком Луначарский в начале 1920-х,  сразу после кончины писателя, интерес к Прусту был усилен и благодаря Маяковскому, который был на похоронах Пруста в ноябре 1922 г., о чем упомянул в своих  опубликованных заметках. См. его «Парижские очерки», 1922-1923), но и на их включение в сферу новых интеллектуальных ценностей эпохи, как с точки зрения теории литературы, так и психологии. Мечтам Грифцова не суждено было сбыться. Его теория «контроверсы» не нашла отклика у других теоретиков литературы. К концу 1920-х годов интерес к фрейдизму обернулся его жесточайшей критикой, Пьер Жанэ был забыт. Грифцов больше не возвращается к Прусту, полностью посвятив себя изучению и переводам классиков французской литературы XIX в.

См. также: Литература XX – XXI веков: итоги и перспективы изучения