Солнце и смерть. Диалогические исследования

Публикуя фрагмент новой книги, выходящей в издательстве Ивана Лимбаха (Петербург) в переводе Александра Перцева и при поддержке Гете-института, MoReBo решило сократить примечания, но оставить указания на сами комментируемые слова и понятия. Не сочтите за викторину.

Г.-Ю. Х.: Если перефразировать формулировку Георга Гроддека, который сказал, что случайность должна быть возможна с точки зрения психологии, можно было бы отважиться на утверждение: случайность должна быть возможна с точки зрения формы.

Я вспомнил, что существует множество возможностей использовать форму сферы, потому что она с одинаковой частотой встречается и в области архитектуры, и в области общественной жизни. У меня сложилось впечатление, что если рассматривать самую современную литературу об архитектуре и градостроительстве, то можно убедиться, что авторы книг зачастую хорошо разбираются в сферическом — судя по тому, как они говорят о «потоках». Я цитирую из книги «Учебник по курсу: Город (Space Flow — пространство потоков)»: «Наше общество создает себя вокруг потоков: потоков капитала, потоков информации, технологических потоков, потоков организационного взаимодействия, потоков образов, звуков и символов…» Здесь мы имеем дело уже с нематериалистическим, но и не с идеалистическим мышлением — они сливаются воедино в том, что Вы называете «сферическим». Раз уж я заговорил об урбанистике, мне хотелось выяснить еще кое-что. Не могли бы Вы на трех примерах показать, что круглая форма в наших городах гораздо больше соответствует мышлению и восприятию людей, чем другие — прежде всего прямоугольные — формы?

О Лос-Анджелесе известно, что форма этого города, выстроенного в форме решетки, заставляет жителей чувствовать себя неуютно; а вот в городах, которые закладывались в форме концентрических колец, люди чувствуют себя лучше — это наблюдение, на которое обратил внимание еще Маршалл Маклюэн. Если позволите, я приведу два отдельных примера: у Токио, правда, есть центр, однако этот центр пуст; все люди устремляются в центр города, но не находят там ничего. Напротив, такой город, как Пекин, имеет центр, который недоступен для жителей: Запретный Город. Два этих примера позволяют распространить себя на область онтологии и психоанализа. Мы, пожалуй, настроены стремиться к «центру бытия», или к «бессознательному», но мы не может «войти» туда, не можем достичь его, или мы найдем его в совершенно ином образе, чем тот, который ожидали себе представить.

П. С.: И в самом деле: получилось так, что во втором и третьем томах проекта «Сфер» мне пришлось соприкоснуться с классической архитектурой и современной теорией архитектуры. В ходе изысканий, посвященных искусству формирования пространства и искусству формирования атмосферы, я натолкнулся на такой факт: именно те специалисты, которые по роду занятий больше имеют дело с обживаемым, анимируемым, одушевляемым пространством, — то есть современные архитекторы, — как раз и разработали наиболее точные технические сферологии. Я порой был просто потрясен, обнаруживая, насколько ясно и развернуто некоторые из них давно продумали и изложили то, к чему я приходил путем многолетних поисков. Я имею в виду архитектурные ансамбли, но еще больше — модели и графические проекты , архитектурные проекты, которые носили поэтический, художнический и даже умозрительный характер и появлялись в начале XX века, в эпоху экспрессионизма, и докатились до современности на волнах конструктивизма — вспомните о проектах и работах Бруно Таута*, о проектах Татлина* и Мельникова**, о графически-художнических пространственных фантазиях Финстерлина*** — это имена лишь нескольких первопроходцев. Исходящие от них импульсы сегодня восприняты приверженцами биоморфного строительства, кото- рое проектируется при помощи компьютерной графики. В конце «Сфер II», предваряя теории и при- меры третьей части, я отобразил один объект Фрая Отто****, который, по моему мнению, как ни один другой архитектор нашего века, был всецело захвачен идеей строить здания, похожие на мыльные пузыри и на паутины. Он даже предпринял попытку разработать крупные архитектурные структуры, которые соответствовали бы морфологическим принципам пены. Он располагал несколько куполов один внутри другого таким образом, что возникали горы пены или кристаллы — сложные сферные образования, которые были связаны прозрачными мембранами. Особенно впечатлили меня размышления Фрая Отто о парящих в воздухе сводах, — он таким образом продолжил староевропейский мотив объятого куполом пространства — и продолжил с такой высокой духовностью, что у меня просто захватило дыхание. Если Вы помните, я поставил главу о Пантеоне с медитациями о куполе в самую середину моего тома о крупных метафизических формах — о глобусах. Можно догадаться, насколько сильно меня впечатлил и повлиял на меня разум творца пространства, который проявляет себя в таких работах. Современная архитектура готовит истинные откровения для того, кто разрабатывает теорию сфер. Вдохновляющие проекты я нашел и у группы «Архиграм», представители которой сделали наброски Air-House, Воздушного Дома, — истинная находка для теоретика, выдвигающего тезис, что воздух чересчур важен, чтобы оставлять его в ведении метеорологов. Как только художники, дизайнеры и архитекторы займутся легким первоэлементом, все пойдет так, как надо. С точки зрения философии можно заметить, что в роли так назы- ваемого основополагающего воздух должен заменить земную твердь. К этому мы еще вернемся.

Из теоретиков, которые выдвигают наиболее впечатляющие идеи на этом поле, Бакминстер Фуллер* является одним из немногих мыслителей этого века, применительно к которому определение «провидец» — не комплимент, а выбранное в абсолютно спокойном состоянии название профессии. Фуллер довел свои идеи о пространстве до представления о больших пространственных образованиях, парящих в воздухе, — и тем самым предварил во многих отношениях то, что я попытался сделать в «Сферах III» — а именно: провести исследование сферического дизайна на всех ступенях — от малого до самого крупного формата. При этом мой тезис о том, что кондиционирование воздуха — это судьба человечества в будущем, обрел технически зрелую конкретизацию. В Европе получили наибольшую известность геодезические купола Фуллера, посредством которых он опробовал новую архитектоническую парадигму. В теоретическом аппарате третьей части «Сфер» сыграет определенную роль и фуллеровская идея тензегритетов* — концепт, благодаря которому найдены основы альтернатив- ной статики; на этот след меня навел Хайнер Мюльман. Эти постройки совершенно обходятся без всех существовавших с незапамятных времен элементов старой статики — без стен, колонн, вертикальных опор. В этих новых формах строят, уже не ориентируясь на принцип распределения давления с по- мощью массивных стен или вертикальных опор, — в общем и целом теперь подвергается пересмотру господство вертикального как в статике, так и во внешнем виде и в эстетике. Здесь налицо развитие архитектуры напряжения, которая больше интегрирует силы натяжения, чем силы давления, и создает архитектурные конструкции невероятной красоты, легкости, смелости, которые так и светятся интеллектом. Когда занимаешься такими объектами, возникает чувство, что третье тысячелетие архитектуры давно началось — началось строительство, независимое от силы тяжести. Прощание с массой — конгениальная эпохе воздуха концепция архитектуры.

Когда говоришь с коллегами, профессионально занимающимися философией, о подобных вещах, часто замечаешь, как крепко старый век держит в плену своих людей. Если откровенно говорить о моем честолюбивом замысле, который будет осуществлен в третьей части « Сфер», то эта книга должна поспособствовать тому, чтобы сделать инженерно- техническую продвинутость современных концептов пространства, которые ушли далеко вперед, полезной для понимания социальных и символических отношений. Нужно преодолеть предрассудок, который крепко засел в головах представите- лей состарившегося критицизма, — что интерес к пространству консервативен и антисовременен, тогда как интерес ко времени, напротив, прогрессивен и ведет к освобождению. Стоит только один раз увидеть широко задуманную современную теорию, чтобы понять: а ведь все могло бы обстоять прямо противоположным образом. Разделительный рубеж, на котором происходит ожесточенное противостояние (frontier), сегодня проходит там, где развившиеся теории пространства приходят в со- прикосновение с исследованием биологических оснований, в особенности — с психоиммунологией. На этой разделительной линии я и хотел бы продолжить свой проект.

Г.-Ю. Х.: Приводя пример с открытыми Бакминстером Фуллером перспективами, Вы, как мне кажется, обращаете внимание на нечто основополагающее: ведь здесь отодвигаются в сторону бинарные категории, которые определяют обычное мышление, в первую очередь — различение внутренне- го/внешнего. Подобные схемы оказываются наивными и негодными, как только возникает новое комплексное мышление: внутреннему приходится быть внешним, а внешнему — внутренним. Мы, впрочем, уже договорились до политики, плавно переходя к ней: ведь уже установлена конвергенция — или коинциденция — политики внутренней и внешней.

С точки зрения истории идей и истории цивилизации мы достигли той точки, в которой вопрос о философском понятии смысла, значения и интерпретации открывает совершенно новое измерение. Попытаюсь объяснить это на примере. Анри Мишо в примечаниях к своим рисункам, сделанным под воздействием мескалина, писал, что линии, слова, цвета, которые распределены по странице, вкупе с фигурой, которую они образуют, всегда имеют смысл, но смысл уже не в классическом его пони- мании, а как «прочитываемый след»: они поддаются интерпретации, они открыты для проекций и вчувствований, можно с лёта вникнуть в них и обрести сопричастность к их импульсу. Очень умно и духовно Ролан Барт различил «открывающийся навстречу смысл» и «глухой смысл». Устремляющийся навстречу смысл — это очевидный смысл, который вписан в структуры и доступен для конвенционального изложения и толкования. К «глухому смыслу» мы можем обрести причастность только посредством партиципации. Он открывается больше всего там, где мы и не предполагали его встретить, — открывается внезапно, совершенно неожиданным образом. Нам приходится стремительно «влетать» в поле значений, или в смысловое поле.

Чтобы объяснить на конкретном примере: Мишо написал в своей книге о Магритте, что его воображение сильно поработало, пока перед ним были толь- ко репродукции картин Магритта. Но когда он лично встретился с Магриттом и увидел оригиналы в его ателье, ему пришлось констатировать, что вся сила его воображения иссякла и при виде картин ему больше ничего не пришло в голову. Мне кажется, нечто подобное происходит и в том случае, на который я хотел указать, когда говорил о планах Токио и Пекина: это — кружение вокруг центра, который недоступен. Следовательно, речь идет о соотношении реального и воображаемого. Виктор Сегален* сказал, что при столкновении реального и воображаемого всегда побеждает воображаемое.

П. С.: Что касается отношений между Мишо и Магриттом, тут все выглядит абсолютно проблематично. Вероятно, эта история иллюстрирует еще что-то, кроме того, что Вы пытаетесь с ее помощью доказать. Я задаюсь вопросом: что, собственно, про- исходит, когда человек, разглядывающий репродукции, испытывает прилив фантазии и переживает процесс творческих ассоциаций, но все это исчезает, когда он смотрит на оригиналы? Можем ли мы вспомнить нечто подобное из собственного опыта? Думаю, да. Бывают такого рода встречи с реальным, при которых впадаешь в кататоническое оцепенение. Я хочу выразиться иначе: мы знаем ситуации, в которых интеллект впадает в позитивистский кризис и моментально утрачивает способность применять полученную информацию. Вдруг замечаешь, что все таково, каково оно есть, и тут ничего не прибавить и не убавить. В такой позиции блокируется переход от бытия к значению — просто невозможно что-либо сказать, нет никаких слов. Больше нет никакого перехода к внутренним действиям, которые должны были бы последовать, — невозможно ассоциировать, невозможно оценивать, невозможно думать дальше. Сразу вдруг перестают возникать какие-то мнения. Можно интерпретировать эту сцену так, что Мишо при виде Магритта впал в депрессию. Ведь в состоянии депрессии часто происходит не что иное, как утрата субъектом напряженности оболочки своей сферы, — она утрачивается, помимо прочего, в присутствии личностей или произведений, которые своим присутствием парализуют собственный процесс выстраивания ассоциаций. Пожалуй, это и есть предел пони мания «глухого смысла». Депрессия — это сбой в функционировании восприимчивости; она соответствует падению давления в камере внутреннего пространства.

Учитывая это, надо рассматривать как важную витальную функцию то, что индивид держит защитную дистанцию по отношению к личностям, вещам, знакам. Важнейший вид такого обеспечения дистанции заключается в том, что человек внутренне немедленно что-то делает с тем, что он встретил, то есть играет или работает с этим — и последовательно уклоняется от всего, с чем дело не пошло сразу. Тот, кто поддерживает в себе активную самостоятельную деятельность, не так-то легко оказывается в опасности впасть в депрессию из-за сверх- восприимчивости и суперчувствительности, при которой утрачивается собственный тонус. Впрочем, мне кажется совсем не случайным то, что действующие лица в этой истории — сюрреалисты; все это указывает на еще не исследованные трудности в отношениях между ними. Разве не может быть так, что из двух сюрреалистов один всегда выпадает из игры, пока действует другой?

Современный роман описывает человека как существо, внутренний мир которого наполнен потоком сознания. Я думаю, что это открытие еще не осмыслено до конца. Техника потока сознания ведь представляет собой не только эстетическое достижение и большое завоевание в области нарративных методов, она еще и приносит с собой уточнения в повседневное психологическое самоописание. Сегодня лучше видно, как работают человеческие сознания, как они постоянно дрейфуют, образуют цепочки, осуществляют скачки, как они производят в себе бормотания текстов и подтекстов. Психоанализ использует невнятно выражающий себя в языке поток сознания для своих терапевтических вмешательств — и при этом особое значение имеют водовороты, омуты и быстрины в потоке знаков, потому что они привлекают внимание к каким-то ушедшим на глубину, затопленным значениям или блокадам. Потоки сознания имеют нечто общее с музыкой, потому что они организуют внутреннее время.

Я утверждаю теперь, что пространство имеет аналогичную функцию, — она, конечно, описана на- много беднее и намного хуже, чем поток сознания в аспекте его влияния на конструирование времени и на членение времени. Существует — и я попытался показать это в проекте «Сфер» — изначальное в-пространствливание, точно так же как существует изначальное во-временение: и то и другое — собственные действия и достижения сознания, кото- рое существует в мире на человеческий, то есть коэкзистирующий лад. Мы устроены так, что предназначены постоянно продуцировать пространство как грезу — если я на миг вспомню концепцию фантазирования и создания грез, которую выдвинул Рихард Вагнер. Во втором присущем сознанию «потоке» есть нечто от такого фантазирования, от этих грез — он производит пространственные грезы и фантазии, которые всегда играют свою роль, когда душа создает и обустраивает достаточно пространную, достаточно просторную для себя сферу — достаточно населенную и позволяющую достаточно свободно дышать. В «Сферах I» я описываю своего рода фантазию сосуда, или фантазию связи, — конечно, не в психиатрическом смысле слова — как конститутивный сюрреализм. Можно поставить вопрос, какое понятие, относящееся к пространству, следовало бы считать аналогичным понятию первого потока сознания, — сам я работаю с выражением «сферообразование», с понятием, которое напоминает о том, что релевантное пространство создается благодаря способности воображения, точнее — способности связывания или способности к экспансии. Во всяком случае, такое выражение при- звано обозначать изначальное обустройство пространства (Einräumung des Raums) — оно всегда налицо там, где мы движемся к чему-то или к кому-то и распространяем себя, растягиваем себя, — причем различие между Чем-то и Кем-то здесь не должно еще вырисовываться достаточно четко, в кристаллизированной форме. Насколько решающее значение имеет эта первоэкспансия, становится видно по большей части только тогда, когда мы впадаем в депрессивную пространственность — точнее, в депрессивное обеспространствливание (Raumentzug). В депрессивном положении мы не может выстраивать никакое натяжение пространства. Внешние аттракторы уже не вытягивают нас из наших пределов наружу — мы замкнуты в себе. Тогда невозможна хорошая широта. Уже не способная к экспансии психическая точка пребывает где-нибудь внутри опустевшего, случайного, какого угодно окружения, которое сегодня обозначается безразличным пустопорожним выражением «окружающая среда». Мертвая точка в равнодушном и недостижимом окружении — это я, когда утрачен мир как растянутая сфера. В главе книги «Сферы», которая называется «Анти-сферы» и посвящается разновидностям ада, я написал несколько страниц, которые вызвали интенсивный позитивный резонанс у некоторых психологов: «О депрессии как кризисе возможности распространяться вширь». В противоположность этому, активный, хорошо осуществляющий экспансию индивидуум вовлечен в процесс пространственного расширения-натяжения или в процесс создания горизонтов, в постоянные перемены настроения, влекущие то к сужению, то к расширению . Можно регенерировать витальные пространственные фантазии в самых различных внешних положениях. Пример с двумя сюрреалистами, на мой взгляд, ясно показывает одно: как только функция фантазийного творения собственного пространства по какой-то причине прекращается, исчезает внутренняя мобильность, парализуется способность присоединяться к чему- то и додумывать это, продолжать мысль, и мы получаем в итоге имплозию, крах под внешним давлением, кататоническое застывание и замыкание в себе. Тогда даже картины Магритта не вызывают больше никаких импульсов. Тут видно, что Сегален не обязательно прав и что воображаемое может проиграть при столкновении с реальным.