Таяло-таяло, не до конца растаяло

 

 

 

 

Фильм Марлена Хуциева «Июльский дождь» и любимовские спектакли Театра на Таганке, до мелочей весенние полотна Юрия Пименова и споры «физиков и лириков», эйфория покорения космоса и научные городки от Дубны до Новосибирска как символы новой эры… У оттепели хватает символов и знаковых произведений, они – то немногое, что хочется забрать с собой из советского прошлого в будущее. В поре 50-х – 60-х годов много наивного, но много и честного, порывистого и молодого. В книге, вышедшей по случаю большой выставки в Новой Третьяковке на Крымском (так привычное музейное пространство обозначено теперь в официальном буклете), рассказывается, как СССР пытался открыться миру, как многие мечтали об ином настоящем, и как результаты выглядят скорее обескураживающими, но тем не менее вдохновляющими.

Здесь не только воспроизводятся все экспонаты (говорят, их должно было быть на 500 больше, но далеко не все уместились в залы), но и приводятся тексты 25 авторов о самых разных областях жизни, от дизайна квартир и общественных пространств до нового отношения к пляжу и личной жизни. Саксофонист и композитор Алексей Козлов публикует «Воспоминания джазмена, пережившего все стадии оттепели», Анна Колчина пишет об иностранном радиовещании на территории СССР, а Борис Орлов – о «туристской оттепели», советском выездном (зарубежном) туризме; литературе посвящена статья Мариэтты Чудаковой, кино – Андрея Плахова. После многих лет добровольного затворничества государство изменило политику и стало хоть кого-то выпускать за рубеж, пусть получение виз и сопровождалось заседаниями парткомиссий в кафкианском духе. Художники в путешествиях еще оставались социально-критичны, делая исключение лишь для Кубы. Но идеология исподволь подрывалась бытом, не зря кураторы Кирилл Святляков, Юлия Воротынцева, Анастасия Курляндцева показывают образцы тканей и дизайн пылесосов, да и две большие национальные выставки, прошедшие в Москве, американская (1959) и французская (1961), многое изменили в сознании людей – о них тоже вспомнили и на выставке, и в каталоге. 

 

 

Пименов Ю.И. Бегом через улицу. 1963. Картон, масло.

Курская государственная картинная галерея им. А.А. Дейнеки

 

Еще больше это сознание изменяли новые цели, о которых рассказывали все газеты и журналы СССР, прежде всего освоение целины и покорение космоса (милитаризм был связан с наукой, так что можно написать и наоборот – покорение целины и освоение космоса), но во главе угла стояла пропаганда труда как такового, отчетливо проявляющаяся в знаковых картинах тех лет, таких как «Строители Братска» Виктора Попкова.

 

 

Салахов Т.Т. У Каспия. 1966. Холст, масло. ГТГ

 

 

В итоге к концу 1960-х привычная идеология взял верх над попытками переосмыслить лагерный опыт. В книге воспроизводится, в частности, редкий портрет Варлама Шаламова работы Бориса Биргера из собрания Вологодской областной картинной галереи, выставка открывается разделом, посвященным ГУЛАГу, но он скорее заявлен как иллюстрация, чем как стержень, хотя именно он определял этику, а следом и эстетику эпохи. Конфликтов внутри нее хватало, и если бы некоторые сюжеты оказались прописаны подробнее, «Оттепель» многое бы выиграла. Чего стоит хотя бы стремление иначе взглянуть на образ Ленина и роль Троцкого в истории революции и первых лет советской власти, этим, в частности, занимался кинорежиссер Юлий Карасик. И сегодня смотрящийся как отличный исторический боевик фильм «Шестое июля» с Юрием Каюровым и Аллой Демидовым ему еще дали снять, а вот «Брестский мир» уже нет. Говорят, на обсуждении новых планов Карасик заговорил о необходимости показать образ другого Троцкого, более близкий к исторической правде, и это привело к запрету нового проекта.

Инстинкт взял верх над здравым смыслом, руководство КПСС испугалось, что не сможет управлять политическими процессами в стране. Рецессия оказалась не просто жесткой, но и куда более длительной, чем сама оттепель, инициатором завинчивания гаек стал в итоге тот, кто оттепель во многом и начал – сам Хрущев. 

Когда ей пришел конец, вопрос сложный. Формально границы книги ограничены публикуемой здесь хронологией – 1953 – 1968, от смерти Сталина до подавления «пражской весны». Многие готовы датировать начало новой политической стагнации 7 марта 1963 года, когда на встрече с интеллигенцией в Кремле Хрущев кричал Вознесенскому: «…теперь уже не оттепель и не заморозки — а морозы. Да, для таких будут самые жестокие морозы!». Но куда более очевидной вехой представляется Новочеркасский расстрел рабочих в июне 1962 года, вот когда руководство партии показало, что больше всего на свете боится свободы и перемен, которые могут лишить ее власти, что нет преступления, на которое партия не готова была бы пойти ради сохранения этой власти.

Впрочем, исторический анализ не выглядит сильной стороной сборника, хотя многие авторы и пытаются связать воедино художественное и социальное. Эстетика немыслима вне такого единства, приключения даже самой игривой формы связаны со своим временем. Но теме советских концлагерей, массовой амнистии уголовников в 1953 году и трудно шедшему процессу реабилитации осужденных по политическим статьям уделено скорее поверхностное внимание. Да, есть портреты Шаламова и Солженицына, есть напоминания о спектаклях и книгах той поры, но все это рассматривается больше с символической, чем с содержательной точки зрения. Хотя для оттепели лагерная тема была во многом важнейшей – если говорить не о творчестве нового поколения, прозе молодого Аксенова или «поэзии стадионов», но о жизненном и художественном опыте сидевших и тех, кто мог думать о чужом опыте как о своем собственном. Книга пытается сгладить это ощущение «глянцевого взгляда» на важнейшую эпоху поствоенной истории, когда казался возможным если не возврат к общечеловеческим ценностям, то хотя бы принципиальное обновление политического строя в стране. Но в итоге в выставочных залах победила идеология телесериала «Таинственная страсть», недавно показанного по Первому каналу и ставшего символом беспроблемного, развлекательного подхода к советскому прошлому (что, конечно, связано с общей установкой практически всех телеканалов на такой же беспроблемный, развлекательный подход и к нашим дням). Да, центральная площадь в экспозиции строится вокруг бюста Маяковского, его памятник притягивал читавших стихи – но что стоит за фигурой этого «агитатора, горлана-главаря»? Как романтизация революции сказалась на поэтике оттепели, пытавшейся песнями Окуджавы и многочисленными лентами о гражданской войне изменить язык официоза? Ведь политическая составляющая во многих произведениях искусства 50-60-х злободневна и сегодня.

 

 

Могилевский Ю.Б. Портрет В.В. Маяковского. 1959. Линогравюра. ГТГ

 

Многочисленные фрагменты фильмов, показанные на Крымском валу, создают ощущение мозаики, но они не позволяют прикоснуться к самим проблемам, хотя полноценная ретроспектива могла бы акцентировать многое. Так, среди главных – и полузабытых сегодня – событий 60-х был фильм Виктора Соколова (1928 - 2015) «Друзья и годы». 

Алексей Герман называл его среди любимых, «одной из лучших картин на земле»; здесь многое предвосхищает его собственную поэтику. Втиснутая в две серии эпопея советской жизни, с 1934 по 1961 год, включает и аресты, и войну, и донос друга. В результате Лялина (его играет Олег Анофриев) отправляют в лагерь, а товарищ, благодаря стукачеству, продвигается по служебной лестнице. Их случайная встреча в метро после освобождения Лялина – из лучших сцен советского кинематографа. Во время нее не произносится ни слова, но это молчание передает атмосферу в стране, где говорить означало лгать и доносить. Одно время фильм хотели назвать «Карьера», но в итоге оставили название пьесы Леонида Зорина, ставшей основой сценария. Причина вроде очевидна: «Карьера» звучит откровенным выпадом в сторону партийно-государственных чиновников. На деле получилось острее: «Друзья и годы» становятся метафорой жизни в преступном государстве, где замаранными оказываются практически все, кто бездействовал на свободе.

Вырезанных при монтаже и последующих обсуждениях фрагментов картины пока не нашли. Хотя и Юрий Яковлев, и Нина Веселовская, считавшие свои роли здесь едва ли не лучшими в кино, расстраивались из-за исчезновения рабочих материалов: руководство «Ленфильма» переборщило, работая ножницами. Говорят, тогдашний главный редактор киностудии Ирина Головань, уехавшая позже в Америку, годы спустя каялась, что вместе с подчиненными испортила фильм.

Подробный анализ этой ленты, «лагерной прозы» или лагерной живописи, не говоря уже о рассказе о новой музыке (о ней почему-то ни слова, как будто София Губайдулина и Альфред Шнитке, Эдисон Денисов и Валерий Гаврилин существовали на другой планете), придали бы должную глубину сборнику. Этого не случилось, так что приходится искать другие положительные качества: составители попытались взглянуть на послевоенные десятилетия максимально широко, напомнили публике о многих полузабытых именах, таких как первоклассный график Герман Черемушкин, или неизвестных современной молодежи феноменах, как бассейн «Москва», построенный на месте снесенного Храма Христа Спасителя и так и не построенного Дворца Советов. Фотографии исчезнувшего бассейна занимают важное место среди иллюстраций книги, невольно подчеркивая особенность любой эпохи: она преходяща.

Ощущения этой текучести времени, связей, протягивающихся через десятилетия, не хватает «Оттепели», завершившейся в действительности не болотными заморозками 70-х, но перестройкой конца 80-х. Вот когда поколение, выросшее на идеях 60-х, на несколько лет вплотную приблизилось к власти, оказалось у микрофонов радио, на первых полосах газет и даже на телеэкранах. От горьких результатов этой быстро закончившейся разморозки и возникли, вероятно, те споры, что сопровождали проект Третьяковки. Вопросы по поводу отбора конкретных вещей – что само по себе не совсем некорректно, - сопровождались обсуждением проблем общего характера, а стоит ли художественному музею браться за такие исторические проекты?

Кому же за них в России и браться, как не художественным музеям, да еще в ситуации, когда анализ прошлого подменен его мифологизацией, затрагивающей судьбы всех семей? Хочешь того или нет, но все воспринимают рубеж 50-60-х годов как личное дело, историю своих родителей или мир идей, определивших твою собственную жизнь. И если телевидению легко извинишь его легкомыслие, то от большого музея ждешь большого дела. К счастью, спорную выставку сопровождает интересная книга.

 

 

Оттепель / Гос. Третьяковская галерея. – М., 2017. – 720 с.