Возмутитель спокойствия

Недавно исполнилось 25 лет с того времени, как вышла в свет книга Олжаса Сулейменова “Аз и Я”. Она состояла из двух разнородных и слабо связанных между собой частей. Вторая часть, посвященная истории шумерского языка и попыткам установить близость его к тюркскому, привлекла внимание узкого круга специалистов и была обойдена молчанием в большинстве рецензий на нее. Зато первая, где автор изложил свои размышления о происхождении, содержании и смысле отдельных образов и построений “Слова о полку Игореве” и попытался на основе интерпретации этого памятника развить свою точку зрения на характер взаимоотношений славян и тюрков, вызвала ожесточенную полемику.

Сам факт, что попытки нового толкования неясных, “темных” мест “Слова”, исправления отдельных написаний в нем, пересмотра влияния тюркского элемента на язык памятника и т.п. вызвали сомнения и возражения, разумеется, вполне естествен. Но дело в том, что выход “Аз и Я” вызвал не научную полемику вокруг книги, а идеологическую травлю ее автора. Именно это делает, в контексте идущих сейчас процессов, происшедшее с О. Сулейменовым в 1976—1977 гг. значимым и поучительным.

Ведь советское государство не ограничивалось сферой политики, оно определяло и другие сферы: науку, культуру, идеологию, искусство. Не осталась без внимания и история литературы. Отношение к Рылееву и Булгарину, к Чернышевскому и Дружинину, к Пильняку, Бабелю, Платонову, Булгакову было однозначно предопределено. Обозначился круг вещей, говорить и писать о которых было не принято: религиозность Гоголя, компромисс Пушкина с самодержавием, неприязнь Достоевского к социалистам и т.д. В 1970-е гг. “злобные антисоветчики” взяли под сомнение авторство “Тихого Дона”. Среди тех, кто доказывал принадлежность романа Шолохову, был норвежский славист Гейр Хетсо. Но его работы в Советском Союзе не печатали. Ведь аргументы в пользу Шолохова означали наличие вопроса, существование сомнений, чего нельзя было допустить. Лишь после поездки Г. Хетсо в Вешенское и по протекции самого классика кое-что просочилось в малотиражную научную периодику. Подобные примеры можно приводить без конца.

Разумеется, такое национальное достояние, как “Слово о полку Игореве”, находилось под неослабным надзором компетентных органов. О. Сулейменов не мог не понимать, что любое отступление от догматов, которыми обставлены представления о поэме, будет воспринято как крамола. Название “Аз и Я” он сопроводил ироническим подзаголовком: “Книга благонамеренного читателя”. Конечно, он не рассчитывал кого-то убедить в своей благонамеренности. Он предвидел обвинения, которые на него обрушатся, и наперед посмеивался над обвинителями, для которых “благонамеренность” — положительное и даже необходимое качество.

С первых строк книги О. Сулейменов вводил читателей в мир, совершенно непохожий на тот, который царил в трудах о “Слове”. И дело не только в образности и раскованности слога, но и в подходе, в пафосе автора. Не могу удержаться от нескольких примеров.

“Спор скептиков и защитников (подлинности “Слова о полку Игореве”. — Л.Ф.) по сути напоминает известный диспут Остапа Бендера и ксендзов.

— Бога нет, — сказал Остап.

— Бог есть, — сказали ксендзы.

Скептики целиком отвергают “Слово”, апологеты с такой же категоричностью признают его” [1].

“Скептическая школа (несмотря на целый ряд неточных практических результатов) сыграла весьма положительную роль в истории русской историографии. Она способствовала созданию нравственной атмосферы в науке, утверждению строгих моральных критериев, без которых наука как объективное знание существовать не может.

Скептики прошли сквозь “пытку” патриотической критики. Чрезмерной подозрительности им не прощали и не прощают. Отдельные ошибки, и серьезные (неизбежные в практике любого научного метода), позволили противникам объявить эту школу консервативной и т.д.” (с. 12).

“В последние десятилетия советская “словистика” находится в состоянии динамической статики, природа которой не в самой науке, а возле нее.

Научный коллектив, говорят математики, дееспособен до тех пор, пока в нем есть некая критическая масса, то есть сумма полярных идей. Когда все сказали “да”, то или тема исчерпала себя, или коллектив исчерпал свои возможности.

Незримый коллектив специалистов по “Слову” существует в нашей стране издавна. И все говорят “да”. Любые попытки изменения всеобщего взгляда на биографию “Слова” вызывают немедленную анафему” (с. 15—16).

Но главным источником раздражения, вызванного книгой О. Сулейменова, была, конечно, не раскованность ее слога и не полемическая заостренность каких-то положений. Ее автор попытался развеять героическую мифологизацию облика Игоря и затеянного им похода и восстановить в правах действительность XII в., когда “свой” и “чужой” были лишены той прямолинейности, которую они приобрели в последующие эпохи. Распространенные княжеские браки с тюркскими невестами означали возникновение военных союзов: род, выдавший девицу, относился к князю как к родственнику, не только не нападал на него, но порой и защищал.

“Прямодушный и честный Игорь”, пустившийся в свой “безумно смелый поход” “во имя служения Русской земле”, — такой образ героя поэмы, получивший распространение в популярной и учебной литературе, как нельзя более отвечал требованиям военно-патриотического воспитания. Понятна вся неуместность напоминаний О. Сулейменова о том, что Игорю “приписываются чувства и мысли ему не свойственные. Его вели не патриотические чувства, а непомерное честолюбие. Корыстолюбивый, вероломный, в воинском деле “несведомый”, нечестный по отношению и к Руси, и к Полю — вот каким характеризуют Игоря его деяния, отраженные в летописях” (с. 95).

Конечно, темпераментно написанная книга О. Сулейменова оказалась не свободна ни от неточностей, ни от передержек. Но если бы дело было только в этом, все ограничилось бы появлением двух-трех рецензий, пусть включавших какие-то возражения, но написанных с должной мерой почтения к репутации известного поэта, лауреата казахских и всесоюзных премий. Но случилось иначе. Вопрос рассматривался и решался в сферах не научных и не литературных, и там книга О. Сулейменова была воспринята как инакомыслие. Это и определило ее судьбу.

Что это за поддержка скептиков? Зачем советскому народу культивирование скептицизма, подрыв доверия к основополагающим принципам, сложившимся в нашем обществе? Не кроется ли за этим скрытое одобрение деятельности диссидентов и прочего антисоветского отребья? Еще подозрительнее, что О. Сулейменов откровенно бросает тень на патриотические побуждения. С давних, но памятных времен, когда статьей об одной группе “антипатриотических критиков” “Правда” открыла кампанию против “безродных космополитов”, патриотизм воспринимался как признак благонамеренности советского человека, составная часть морального кодекса строителя коммунизма.

Так что внимание, которое привлекла к себе книга “Аз и Я”, было совсем не безосновательным, расправа с ней стала органической частью тотальной борьбы с любыми проявлениями инакомыслия.

Первый удар по крамольному сочинению нанес журнал “Молодая гвардия” статьей доктора исторических наук А. Кузьмина “Точка в круге, из которой вырастает репей” [2]. Основного содержания книги автор не касается. Ему важно уличить исследователя в политической неблагонадежности, в пренебрежении методами советских историков-марксистов: “В духе позитивизма О. Сулейменов настаивает на независимости истории от политики. Он полагает даже, что история “дискредитировала себя в последние столетия” именно потому, что была “прислужницей политики”...”, “Позитивизм — основа буржуазного мировоззрения и методологическое кредо буржуазной науки, и не случайно большинство философских работ Ф. Энгельса и В.И. Ленина посвящены именно критике позитивизма. Жонглирование лежащими на поверхности фактами могло предстать перед обыденным сознанием как само воплощение объективности. И Ленин вскрывал тенденциозность и ограниченность, необъективность объективизма” (с. 272).

Установив антиленинский характер философских позиций О. Сулейменова, А. Кузьмин переходит к разоблачению его антипатриотизма: “Немец А. Шлецер, германофил русский грек М. Каченовский, француз Л. Леже и в самое последнее время проживавший во Франции А. Мазон, а также его последователь А.А. Зимин, уже в наше время бросивший вызов патриотическому “болоту”, — это почти все, что О. Сулейменов находит положительного в изучении древнерусской письменности” (с. 273). Но главное обвинение А. Кузьмин приберег на конец статьи, и состоит оно в том, что О. Сулейменов, призывая избавиться “от предрассудков христианских, мусульманских и буддийских знаний”, освободиться “от догм философий расовых и рациональных”, “обходит иудаизм, содержание которого как раз шовинизм и потенциальный расизм: противопоставление “высшего”, “избранного народа” всем прочим “гоям”. У О. Сулейменова не вызывает никаких сомнений ненаучный тезис о существовании единого во всем мире и неизменного с библейских времен “еврейского народа”, тезис, реакционное содержание которого было раскрыто В.И. Лениным еще в начале ХХ века” (с. 279).

В заключение А. Кузьмин формулирует вопрос, “сознательно запутываемый определенными реакционными политическими силами”: “почему иудаизм в действительности не стал мировой религией?” (с. 280). Рассуждение на эту тему, уснащенное ссылками на П. Гольбаха и Ф. Энгельса, стало завершающим аккордом рецензии на книгу о “Слове о полку Игореве”.

Вслед за “Молодой гвардией” к расправе с О. Сулейменовым подключился журнал “Москва” статьей Ю. Селезнева “Мифы и истины” [3]. В ней та же масштабность подхода к предмету: “Мифы ХХ века (германо-нордический, сионистский, маодзедунистский) — о “культурно-исторической миссии” того или иного “главного героя” — всегда служили в конечном счете практически интересам колониализма, захватничества, подавления национальных движений, расизма и разного рода интересам империалистического толка” (с. 202).

Какое отношение это имеет к “Слову о полку Игореве”? Самое непосредственное: “...норманистские гнусности нашли многочисленных сторонников и в самой России, в лице так называемой “скептической школы” XIX века, представленной небезызвестными именами Сенковского, Каченовского и иже с ними. В ХХ веке реставрированный и модернизированный “норманизм” лег в основу фашистского мифа, обосновавшего расистскую теорию и практику в отношении “культурно неполноценных славян” и других народов” (с. 203). Далее следует цитата из “Майн кампф”, рассуждения о “необходимости в осмыслении нашей древней истории, истоков нашей культуры, государственности, патриотизме”, о настоятельной потребности общества в “книгах обобщающих... которые возвели бы частные изыскания в акт общественного, массового сознания...”. Эта потребность могла вызвать читательский интерес к книге “Аз и Я”, но ее автор “вполне определенно берет под свою защиту “скептиков”, как старых: Каченовского, Сенковского, Шлецера и др., так и новых: А. Зимина, Луи Леже и А. Мазона из Франции; С. Лескова из Австралии...”. Разумеется, дело не обходится и без обвинения в антипатриотизме: “Нужно сказать, что “грех патриотизма” в книге О. Сулейменова вообще представлен как самый смертный грех” (с. 203).

Как и А. Кузьмин, Ю. Селезнев уличает О. Сулейменова в симпатиях к “главному народу”, “то есть к семитам-иудеям”, но избирает еще более категоричные выражения: “Соотнесенность, порою скрываемая в полунамеках, порою совершенно явная, концепции О. Сулейменова именно с мифом о “главном народе” и составляет “тайный” нервный узел его книги в целом” (с. 207). “Автор “Аз и Я”, — продолжает критик, — неоднократно призывая избавиться “от предрассудков христианских, мусульманских и буддийских знаний”, “от догм философий расовых и национальных”, весьма бережно обходит вопрос об иудаизме” (с. 207—208). Между тем иудаизм несет ответственность за “очень трудное” положение хазарских христиан, принятие иудейской религии привело к паразитическому обогащению правящей верхушки. “Таковы реально-исторические факты, — завершает свой вердикт Ю. Селезнев. — Иных, которые позволили бы “пересмотреть” роль иудейской религии и культурно-историческую миссию мифического “главного народа” в целом, к чему с запалом, достойным лучшего применения, призывает О. Сулейменов, — нет” (с. 208).

Конечно, не все отклики на книгу О. Сулейменова были пронизаны столь откровенным юдофобством и так явно тяготели к жанру политического доноса, как отзывы А. Кузьмина и Ю. Селезнева. Рецензии Л. Дмитриева и О. Творогова ““Слово о полку Игореве” в интерпретации О. Сулейменова” [4] и Д.С. Лихачева “Гипотезы или фантазии в истолковании темных мест “Слова о полку Игореве”” [5] хотя и содержат многочисленные возражения против отдельных прочтений и толкований О. Сулейменова, но выдержаны в академическом тоне. Правда, и здесь ощущается предвзятость, стремление отстоять однозначно отрицательную оценку книги. Поэтому многие убедительные наблюдения О. Сулейменова, которые рецензенты не могли опровергнуть, они обходили молчанием. Вот пример. О. Сулейменов берет под сомнение традиционный перевод последней фразы поэмы: “Мусин-Пушкин расчленил последнюю фразу “Слова о полку Игореве” так: “Князем слава а дружине! Аминь” — и перевел: “Князьям слава и дружине! Конец”. Эта разбивка и перевод приняты всеми следующими переводчиками” (с. 135). На многочисленных примерах О. Сулейменов показывает, что союзы “и” и “а” в “Слове” четко разделяются. Союз “и” встречается в памятнике 88 раз, “а” — 55, и они нигде не заменяют друг друга. “Нет никаких грамматических и исторических оснований подозревать, что писатель вдруг применяет союз “а” в качестве сочинительного, противореча грамматике всего текста... Почему не признают знаменитое “а” противительным союзом? Потому что получается фраза шокирующая: “Князьям — слава, а дружине — аминь!”” (с. 136).

Что думают по этому поводу маститые специалисты по “Слову”, неизвестно. “Мы прерываем перечень примеров, ибо и приведенных достаточно, чтобы познакомиться с методом работы О. Сулейменова...” — пишут Л. Дмитриев и О. Творогов (с. 258). “Я лишен возможности даже в сотой доле перечислить все исторические фантазии О. Сулейменова...” — говорит Д. Лихачев (с. 210). К сожалению, остается впечатление, что разборы и этого и некоторых других положений книги не попали в рецензии не из-за недостатка места. Похоже, что контрдоводов не нашлось, а соглашаться не хотелось.

Как рассказал много лет спустя автор “Аз и Я”, “яростно-критическая кампания в центральных журналах” должна была стать лишь первой фазой намеченной “экзекуции”. “Готовилось обсуждение книги в ЦК КПСС силами трех отделов — науки, культуры, пропаганды и агитации. После чего планировали издать соответствующее постановление ЦК и закрепить разгром строгой строкой в докладе на XXV съезде. Откровенно говоря, помешали осуществлению “сусловского” плана товарищи из Бюро ЦК Компартии Казахстана... Обсуждение было перенесено в Академию наук СССР и состоялось 13 февраля 1976 года... Академический разнос для республики был менее опасен, чем партийный, но Суслов обязал обсудить и осудить книгу на Бюро ЦК с последующим покаянным письмом автора в газету” [6].

В середине 1976 г. поток рецензий на “Аз и Я”, следовавших одна за другой на протяжении нескольких месяцев, мгновенно иссяк. Эта четкая управляемость обличительным пафосом прессы — характерная черта всех советских кампаний. Живущий на Украине, я хорошо помню кампанию, развернутую в 1968 г. против романа О. Гончара “Собор”. Не только центральные, но и областные газеты республики печатали подвалы с бранью по поводу этого произведения. Целые полосы отдавались под читательские письма, где врачи и колхозники, артисты и электромонтеры изливали хорошо организованное негодование по поводу культивирования религиозных предрассудков, уступок буржуазному национализму и прочих идеологических издержек романа. И вдруг по чьему-то сигналу мгновенно все стихло. А через несколько месяцев “Собор”, первоначально напечатанный в журнале “Вiтчизна”, вышел отдельным изданием, что было симптомом его реабилитации.

Итак, ЦК КПСС прекратил всесоюзную травлю “Аз и Я” и отдал книгу на расправу казахстанским товарищам. 17 июля 1976 г. последовало соответствующее постановление Бюро ЦК КП Казахстана. Его содержание стало достоянием общественности лишь через восемь месяцев, когда “Казахстанская правда” изложила его в редакционной статье “Высокая идейность — главный критерий”. “Серийные идеологические и методологические ошибки... Попытки опровергнуть принятые в науки представления о “Слове о полку Игореве”... Неправомерность авторских суждений о так называемом “избранном народе во Вселенной” — иудеях... Научно несостоятельные ошибочные выводы... не способствуют делу интернационального воспитания” [7] — и далее в том же духе.

Разумеется, лишь по случайному совпадению “в ходе подготовки этой статьи в редакцию поступило письмо Олжаса Сулейменова по поводу книги “Аз и Я””. Сколько ассоциаций вызывает это письмо! Отмежевание от своих произведений было на протяжении десятилетий такой неотъемлемой частью творческой жизни в нашей стране, что дало И. Ильфу и Е. Петрову тему блестящего фельетона “Идеологическая пеня”, содержащего инструкции по отмежеванию во всех видах культурной деятельности. Тем, кто “нашкодил в стихах”, предлагался образец поэтического отмежевания:

Спешу признать с улыбкой

хмурой

Мой

сборничек

“Котлы и трубы”

Приспособленческой халтурой,

Отлакированной

и грубой [8].

“Анализ критических замечаний по книге “Аз и Я”, — читаем мы в покаянном письме О. Сулейменова, — убеждает в том, что мною действительно допущены серьезные фактические неточности, научно необоснованные выводы и вытекающие отсюда ошибочные утверждения, недостаточная аргументированность ряда положений, непродуманность, импровизальность формулировок, их размашистая категоричность и даже прямая несдержанность в отношении бесспорных истин и научных авторитетов” [9].

Разумеется, мало кто поверил в искренность этих самобичеваний. Слишком хорошо было известно, как и почему писались подобные письма. Но если большинство читателей довольствовалось предположениями (достаточно, впрочем, обоснованными), то автор этих строк располагает на сей счет документальным свидетельством. Передо мной книга “Аз и Я” с надписью:

Фризману Леониду Генриховичу

от (вовсе не раскаявшегося)

автора.

Олж. Сулейменов

В 1990 г. книга была переиздана. Из послесловия следовало не только то, что покаянное письмо писалось под давлением, но и то, что оно, по существу, О. Сулейменову не принадлежало: “В газете вышел практически другой текст. Непрошеные редакторы поработали за меня. И все мои попытки выступить с опровержением закончились ничем” [10].

Как показало второе издание, О. Сулейменов тщательно изучил замечания, высказанные в рецензиях специалистов. В ряде случаев он внес исправления, в других остался на своих позициях. В целом же книга сохранила первоначальные смысл и направленность.

Из всех упреков, высказанных О. Сулейменову, самым серьезным мне кажется один: выступая против “патриотической критики”, он, дескать, сам грешил тем, в чем уличал других: боролся с русским патриотизмом с позиций патриотизма тюркского. Положа руку на сердце, должен сказать, что такого не заметил, а впечатление это создается, может быть, потому, что тюркский пласт материала автор знал лучше, чем сотрудники Пушкинского дома, и стремился восстановить его в правах. Может быть, решения, предлагаемые О. Сулейменовым, в чем-то были спорными и даже неудовлетворительными. Может быть, где-то он и увлекся. От этого никто не застрахован. Но в том, что автор “Аз и Я” выступил в защиту скептиков, отстаивал право подвергать сомнению устоявшиеся истины, не верить на слово никаким авторитетам, О. Сулейменов был прав: отказ от этого прекратил бы развитие науки. Не менее прав он и в опровержении “патриотической критики”.

“Это сладкое слово — “патриотизм”, — пишет современный публицист. — Говорят: не бойтесь этого слова. А как его не бояться? По мне, — патриотизм — это всего лишь любовь к дыму отечества. Еще: гордость за его культуру, науку... Но всякий раз — нечто невыразимое. И самое главное — не нуждающееся в выражении. Патриотизм изреченный — не просто ложь, но гнусь. Это индульгенция на право быть необъективным, односторонним” [11]. Патриотизм, превращенный в критерий оценок событий далекого прошлого, глуп и смешон. История сложилась так, что потомки сражавшихся на Каяле или на поле Куликовом — сегодня граждане одной страны. Что ж, им идти друг на друга под разными патриотическими знаменами? Одни будут праздновать взятие Казани, а другие — разорение Рязани?

Кажется, время идеологических проработок и покаянных писем миновало. Но помнить о нем необходимо. Ибо забывший свое прошлое обречен пережить его вновь.

1) Сулейменов О. Аз и Я: Книга благонамеренного читателя. Алма-Ата: Жазуши, 1975. С. 10—11. Далее ссылки на это издание даются в тексте.

2) Молодая гвардия. 1975. № 12. С. 270—280. Далее ссылки на статью даются в тексте.

3) Москва. 1976. № 3. С. 201—208. Далее ссылки на статью даются в тексте.

4) Русская литература. 1976. № 1. С. 251—258.

5) Звезда. 1976. № 6. С. 203—210.

6) Сулейменов О. Эссе, публицистика. Стихи, поэмы. Аз и Я. Алма-Ата: Жалын, 1990. С. 586.

7) Казахстанская правда. 1977. 19 марта.

8) Ильф И., Петров Е. Рассказы, фельетоны, статьи. М., 1985. С. 144.

9) Казахстанская правда. 1977. 19 марта.

10) Сулейменов О. Эссе, публицистика... С. 586.

11) Богомолов Ю. На той далекой, на “холодной” // Известия. 2000. 13 февраля.