Русский, немец и француз: роман, персонаж и автор

Роман Джонатана Литтелла «Благоволительницы» — толстенная книга про немца, которому, вместо того чтобы заниматься философией, литературой и музыкой, как ему бы того хотелось, пришлось участвовать во Второй мировой войне и принимать участие в «окончательном решении» еврейского вопроса. На протяжении восьмисот (а если бы диалоги печатались не сплошь, а с отступами, то и более тысячи) страниц он организует расстрелы евреев на Украине; пытается выгородить спорную кавказскую народность, о которой непонятно, евреи они или нет, от уничтожения на Кавказе; составляет рапорты о настроениях солдат в Сталинграде; и тщетно пытается увеличить продовольственные пайки в польских лагерях. Поговорить бы, однако, хотелось не о сюжете и не о нравственных проблемах, поднятых в романе, но о литературном решении — ведь невозможно не увидеть, что роман Литтелла — нечто в литературном отношении новое, уникально и небывалое.

Существует мнение, что великая литература более невозможна, что литература изменилась и больше шедевров не будет, по самым разным причинам — от изменения скорости жизни до возникновения у публики спроса на принципиально другое чтение. С этим бы хотелось поспорить, и я давно уже пришел к мысли, что великая литература будет, но будет совсем не такой, как мы привыкли о ней думать. В первую очередь из-за особенностей производства текста в современных условиях, предпочтений публики, издательской судьбы произведений — словом, скорей по причинам практического, если не экономического характера, великая литература все больше будет — такова моя мысль — выглядеть как причудливый гибрид литературы высокой и откровенно мусорной, макулатурной. Изысканный, философский роман примет в себя черты детектива, фантастики, боевика, триллера, слэшера, но при этом, впитав особенности «низких» массовых жанров, останется высоким, сложным, философским романом.

«Благоволительницы» Джонатана Литтелла как нельзя лучше соответствуют этой формуле.

Как ни странно, но эта книга про эсэсовца, написанная на французском языке — типичный, почти классический, если учесть те самые «гибридные» изменения, о которых я упомянул, русский роман. Роман о войне — но не в традиции «Войны и мира» или «Доктора Живаго», а, скорее, в традиции «Героя нашего времени» (на эту преемственность автор указывает прямо, предоставив своему герою гулять по Пятигорску с томиком Лермонтова).

Материала в «Благоволительницах» хватило бы на четыре романа размером с лермонтовский, так что можно даже разделить книгу на условные четыре тома: про расстрелы на Украине, Кавказ, Сталинград и польские лагеря. При этом каждый из условных четырех томов мог бы стать самостоятельным «русским классическим романом», с одним отличием: романом растянутым, раздутым, при сохранении общего количества событий увеличенным в размерах, нашпигованным множеством деталей, интересных, с исторической и художественной точек зрения увлекательных, но скорее занимающих место, чем несущих весомую психологическую, сюжетную и смысловую нагрузку.

Однако эту сравнительно низкую событийную плотность (событий-то пруд пруди, но они все больше в духе повторяющихся «бюрократических квестов») сполна компенсирует многоуровневый каркас, на который оказывается «нарощены» все эти в чем-то однообразные сюжетные перипетии. На этом втором, многоярусном уровне, роман может быть прочитан в символическом, аллегорическом ключе, его можно разобрать с точки зрения нравственности, исторической достоверности — словом, тут открывается бездна, которая еще только ждет своего Лотмана.

Только для примера. Об изменениях, коснувшихся души главного героя, Максимилиана Ауэ, можно судить — помимо его собственных действий, рассуждений и оценок, — по преобладающему в каждой из условных частей книги настроению. Смятение, ужас — в первой, «украинской» части. Настроение разнузданной черной комедии в «кавказской» и «сталинградской». Отчаяние, вновь ужас — но уже не оттого, что приходится творить, а от того, что вот-вот случится с ним самим — в «польской». И полное решимости спокойствие, готовность понести заслуженное наказание не по суду, а от неизбежного саморазрушения, вызванного непрекращающимися кошмарами и муками совести — в замыкающем круг начале романа, когда Ауэ только начинает свой рассказ, объяснив, что ему удалось спастись от преследования, выдав себя за французского рабочего и обустроившись в послевоенной Франции.

Книга, написанная французским евреем (в данном случае это важно) о нацистском преступнике, но написанная, хотя и по-французски, в традиции русского классического романа — это своеобразный суд. Суд над обычным, ничем не отличающимся от остальных, немцем, не худшим, но даже лучшим, чем многие — с точки зрения как еврейской стороны (происхождение автора), так и русской: ведь «протоколы» суда оформлены в традициях русского судопроизводства. Но, затевая этот судебный процесс, Литтелл приходит к неожиданному результату: не с юридической, но с человеческой точки зрения, он, можно сказать, оправдывает своего героя.

Парадокс заключается в том, что, по мысли автора, в эпоху, когда само общество требует от рядового человека стать палачом и убийцей, мало кому достанет нравственности и трезвомыслия, чтобы не сделаться и убийцей, и палачом. Но в то время, когда вряд ли найдется кто-то, имеющий право бросить камень в ставшего преступником по требованию не просто общества, но и самого мировоззрения, которое ему это общество дало, — в то же время, преступнику, порвавшему своими преступлениями (которых, быть может, мало кто на его месте не совершил) связь с человечеством, уже не нужно никакого наказания, кроме наказания собственной совести. Разорвав, — развивает таким образом Литтелл мысль Достоевского, — связь с человечеством, такой преступник вступает на путь медленного саморазрушения, а это, пожалуй, похуже, чем петля на шее и выбитая из-под ног табуретка.