MoReBo публикует отрывок из вышедшей вчера книги «Япония: национальная идентичность и внешняя политика: Россия как Другое Японии» (М.: НЛО). Автор исследует отношения между двумя странами с точки зрения национальной идентичности, по-новому интерпретируя историю внешней политики Японии и ее восприятия России. 

В печатаемой главе анализируется нарратив об «оригинальных формах» Японии и России, представленный в работах одного из самых популярных современных исторических романистов и авторов эссе Сибы Рётаро (1923—1996). Ниже будет показано, что его тексты способствовали не только углублению и популяризации иерархической конструкции отношений Японии и России (о ней речь шла в главе 3), но и подавлению возражений айнов по вопросу об «исконных территориях». Кроме того, изучение творчества Сибы связано не только с его популярностью, но и с тем фактом, что он был своего рода связующим звеном между дискуссией об айнах и дискуссией о России. В частности, Сиба был одним из семи членов Экспертного совета, созданного правительством в 1994 году для разработки проекта нового законодательства, направленного на развитие айнской культуры (Siddle 2002: 408). В этом качестве Сиба был одним из непосредственных участников пересмотра закона о «бывшем коренном населении».

«Россия» Сибы

В свете позитивного отношения Сибы к японской истории до Русско-японской войны прогрессивная критика японской колонизации айнских земель ставит ряд вопросов перед его концепцией «оригинальной формы» Японии. В данном параграфе рассматриваются работы Сибы, посвященные России; я покажу, как эти вопросы прорабатывались в контексте культурно-исторического конструирования России и Японии. Этот анализ опирается в основном на сборник эссе «О России — оригинальная форма Севера» (Roshia ni tsuite— hoppo no genkei) (Shiba 2002), опубликованный в 1986 году и годом позже получивший престижную премию Йомиури по литературе. В этом сборнике, как указано в предисловии, Сиба формулирует взгляды на Россию, которые складывались у него в период написания романов «Облако на вершине холма» и «Открытое море рапса в цвету», касающихся истории японско-русских отношений[1]. Как будет показано ниже, работы Сибы принадлежат той же дискурсивной формации текстов о России и Японии, что и тексты, исследованные в главе 3, и причастны к созданию иерархической бинарной оппозиции между двумя нациями. Как и дискурс идентичности, рассмотренный в предыдущей главе, нарратив Сибы «спасает» Японию от теней ее негативного прошлого и заверяет читателя в мирной и высшей природе японской «оригинальной формы». Однако, поскольку нарратив полностью посвящен восточной экспансии России, конструкция японской «оригинальной формы» достигается не только путем сопоставления Японии и России, но и посредством подавления описанного выше айнского контр-дискурса.

Как и Хакамада, который подчеркивал культурную относительность оснований социального исследования, а также уникальность японского понимания России, дополняющего западное восприятие (Hakamada 1985: 321—322), Сиба подчеркивает различия в восприятии России Европой и Азией, к которой относится Япония. Он не опровергает европейский взгляд, но полагает, что они дополняют друг друга и вместе составляют цельную картину истины (Shiba 1999a: 54). Однако, несмотря на все претензии на уникальность японского видения России, нарратив Сибы, как и тот, что мы рассматривали в предыдущей главе, забавным образом в точности следует парадигмам западной конструкции «Я», противопоставленного русскому Другому.

Общая конструкция этого нарратива весьма проста. Большую часть книги занимают описания покорения русскими Сибири, эксплуатации местного населения и природных ресурсов, попыток установить торговлю с Японией. Сиба также упоминает о страданиях русских от монгольского ига (1237—1480) и о еще больших страданиях, которые они претерпевали от собственных правителей. Эти описания время от времени прерывают отступления (yodan), как называет их Сиба, — порой весьма обширные. В них даются картины из жизни Японии периода Эдо (1603—1867) и проводятся сравнения с событиями русской истории в соответствующие годы. Эта техника позволяет Сибе умело использовать статус любителя истории, а не историка-профессионала (Shiba 1995: 77; а также: Sekikawa [2000] 2003: 20), чтобы дать читателю контрастные сравнения японского Я и русского Другого. Принято считать, что только в этих отступлениях Сиба занимается культурно-историческим анализом (Shimauchi 2002: 228), тогда как остальной текст будто бы принадлежит полю объективной истории. Однако утверждения, содержащиеся в этих отступлениях, тесно связаны с остальным текстом, поэтому обе линии нарратива следует рассматривать как единое целое.

Картины Японии периода Эдо, данные в этих отступлениях, исключительно позитивны и формулируются в нормативных терминах[2]. При первом прочтении кажется, что это всего лишь случайные мысли, никак не связанные с общим нарративом. Однако пассажи эти пересекаются с историей завоевания, жадности и угнетения, характеризующих русскую экспансию на восток. Косвенное сравнение военных флотов двух стран хорошо иллюстрирует эту стратегию. Сиба обсуждает колониальную Русско-американскую компанию (1799—1867) и в мельчайших подробностях описывает непрофессионализм моряков и суровые условия, в которых им приходилось работать на торговых кораблях Компании в Тихом океане (Shiba [1986] 2002: 114—119). Этому описанию предшествует отступление о японском торговом флоте того же времени, где тщательно описывается положительная роль, которую флот играл в экономике Японии периода Эдо (Ibid.: 100—102). Сходным образом в другом «отступлении» говорится о торговле иглами и лакированными изделиями между айнами и японцами. На первый взгляд неуместный, этот пассаж вклинивается в историю завоеваний русскими коренного населения Сибири и Курил в XVIII веке, на фоне которых мирные отношения японцев с айнами выглядят весьма красноречиво (Ibid.: 74). Сиба был не первым японским писателем, кто представил картину насильственной экспансии России на восток и российских отношений с курильскими айнами на контрасте с миролюбивыми отношениями между японскими купцами и айнами (см., например: Takakura 1960; Yoshida 1962). Однако от более ранних исторических повествований, оправдывавших притязания Японии на Северные территории, нарратив Сибы отличают две важные особенности. Во-первых, Сиба был, вероятно, первым публичным интеллектуалом, который говорил в терминах «оригинальной формы» о русской и японской нациях, воспроизводя таким образом социокультурную иерархию того дискурса идентичности, который мы рассматривали в главе 3. Во-вторых, он сместил акцент на завоевание русскими Сибири, уделив относительно мало внимания Северным территориям как таковым.

В выводимой на основе этого анализа «оригинальной форме» России наиболее выпуклыми и константными национальными характеристиками стали шовинизм и экспансионизм. Для Сибы время остановилось; вечное господство «оригинальной формы» над историческими событиями он подтверждает, проводя параллели между СССР и царской Россией и подчеркивая таким образом неизменность экспансионистской природы русской нации (Shiba [1986] 2002: 10—11). Кроме того, в этом нарративе утверждается, что большинство правителей России (тут в одной упряжке оказываются и Иван Грозный, и Сталин, и Ленин) верили в высшую ценность военной силы и считали, что любую внутреннюю или внешнюю проблему можно решить при помощи военной силы (Ibid.: 54, 199).

Источниками «оригинальной формы» России и русского национального характера Сиба считает монгольское влияние на формирование Русского государства и нации в XVI веке (Ibid.: 22). Интересно, что Сиба, придерживаясь, по его словам, подлинно азиатского/японского взгляда на Россию, почти дословно повторяет социомедицинский дискурс разграничения, дихотомию норма/патология, сформировавшую один из основных способов конструирования различия в современном западном дискурсе Я и Другого (Campbell 1992: 92—101). Россия изображается как патологическое отклонение от нормы. Поэтому «ненормальный страх» внешнего вторжения, «патологическая подозрительность» к другим государствам, «вожделение к завоеваниям и ненормальная вера» в военную силу объясняются у Сибы «культурной генетикой», проникшей в самую суть русского характера под влиянием длительного правления покоривших Русь монгольских кыпчакских ханов (Shiba [1986] 2002: 25—26, курсив мой.— А.Б.). Здесь трудно не вспомнить Маркса и Энгельса, которых Сиба, как и другие культурные детерминисты, ненавидел и применимость идей которых к Японии яростно отрицал (Shiba 1998c: 44). Отцы-основатели коммунизма разделяли с Сибой взгляд на Россию как на отсталую в экономическом и социальном плане «варварскую державу». Конструкт русского национального характера в нарративе Сибы воспроизводит это отношение — вплоть до сомнений в способности русских выйти из варварского состояния и стать цивилизованной нацией, усвоив «универсальные ценности» цивилизации.

В отличие от жестокого и циничного русского экспансионизма, воинственности и патологического страха внешнего вторжения, «оригинальная форма» Японии, которая, по словам Сибы, сохранилась до нашего времени, представляет собой детский «пацифизм». Доказывая этот тезис, Сиба проводит параллель между Японией периода Эдо, которая, не обладая тяжелым вооружением, требовала от всех иностранных судов сдавать запасы пороха при входе в порт, и отрицательным отношением Японии к ядерному оружию (Shiba [1986] 2002: 160). Однако основным пафосом этого нарратива является открытие подлинного японского рационализма. Сиба изображает Японию периода Эдо как изысканную и утонченную «морскую цивилизацию», где разрыв между богатыми и бедными был значительно меньше, чем в соседних Китае, Индии и других азиатских странах (Ibid.: 44—46). Меркантилистская экономика периода Эдо получает его высокую оценку не только как развитая экономическая система, но и как фактор развития объективного научного мышления. Высшая природа этого основанного на меркантилистской экономике общества подчеркивается через описание способности общества оценивать события и знания не только на основании субъективного восприятия, но и посредством сравнительного анализа (Ibid.: 84). Экономику Японии до модернизации Сиба изображает функционирующей в целом на рыночных основаниях и обладающей сложной сетью распределения, что позволяло товарам из разных частей Японии циркулировать по всей стране; основывалась эта экономика на поразительно высоком уровне грамотности населения. Честно следуя парадигмам либерального дискурса, Сиба обнаруживает истоки Японии периода Эдо в гуманизме, рационализме и отрицании религиозной власти, характерных для данной экономической системы.

Такое описание японской «оригинальной формы» противоречит концепции истории Японии, представленной в других работах Сибы, где он говорит, что ценности Просвещения пришли в Японию во времена реставрации Мэйдзи (см., например: Shiba, Inoue 2004: 44). Однако это противоречие вызвано самим подходом Сибы. Будучи, по всей видимости, не в состоянии преодолеть когнитивные парадигмы рационального Я и иррационального Другого, как они установлены в западном дискурсе, Сиба переносит это различие на Японию до модернизации и Россию, создавая таким образом неизменную во времени социокультурную иерархию. Отдельно стоит отметить, что в этом нарративе постоянно присутствует «Запад» — не только по умолчанию, как поставщик аналитических инструментов для построения подобных иерархий, но и как явный образец для измерения уровня цивилизации. Например, Сиба отмечает, что во времена, когда Европа переживала «расцвет» Возрождения, монголы разрушали городскую культуру Руси. По мнению Сибы, даже если бы идеи Возрождения достигли Руси, эта «зрелая система мысли» там бы не прижилась (Shiba [1986] 2002: 24—25). Русское крепостничество предстает в его описании как система гораздо более жестокая по сравнению с ее европейским эквивалентом. Социополитическая структура дореволюционной России, состоящая у Сибы исключительно из царя и крепостных, описана как упрощенный вариант «сложной» западной модели (Ibid.: 31—34). «Молодость» России как нации Сиба считает одной из причин ужасной грубости, отличающей русских от «старых наций»— например, французов,— в которых старый варварский дух уже ослаб (Ibid.: 12). По этой же причине на протяжении всей книги при изображении цивилизации периода Эдо подчеркивается относительная «древность» Японии как нации. Процесс модернизации/вестернизации России, начавшийся в XVIIIвеке, Сиба оценивает позитивно, уважительно указывая на эффект европеизации высокой культуры. Однако в данном случае он задействует стратегию, сходную с той, что позволяет ему признавать негативные стороны недавней истории Японии, сохраняя при этом значимость ее «оригинальной формы». В случае Японии ответственность за годы империализма возлагается исключительно на военных (Sekikawa [2000] 2003: 16—18), а в случае России ее становление и возвышение как нации отрицается, поскольку утверждается, что «любая модернизация» в России ограничивалась крохотным просвещенным меньшинством. Таким образом, Сиба не забывает напомнить читателю, что процесс модернизации в России касался только аристократии, в то время как 90% населения оставались носителями «оригинальной формы» «кочевников-варваров» (Shiba [1986] 2002: 162—171). Япония же, напротив, как нация принадлежит западной модели развития и модернизации. В частности, Сиба подчеркивает, что, пока Россия изнывала под монгольским игом, Япония и Запад претерпели важные социокультурные преобразования, подготовившие их к модернизации (Ibid.: 22; Shiba 1998c: 56—58). Хотя обе нации изображаются статичными и неизменными, японское «время» приравнивается к западному, тогда как русское неизбежно отстает.

Время от времени Сиба намечает и некоторые черты сходства между Россией и Японией, с тем чтобы еще ярче подчеркнуть иерархические различия. К примеру, он пишет, что в XVI веке в обеих странах шли процессы национального объединения. Далее, почти одновременно в обеих странах на вооружении появились пушки, а в военных операциях стали задействоваться новые стратегии противодействия коннице: у русских в кампании против сибирского хана, а в Японии — у Оды Нобунаги (Ibid.: 49 и 57). Однако сходные черты перечисляются лишь ради того, чтобы подчеркнуть различия в развитии «оригинальных форм» двух наций. В России «национальное объединение» привело к жесткой диктатуре Ивана Грозного, тогда как в Японии оно способствовало расцвету уже упоминавшегося ранее периода Эдо— «изысканного и утонченного» (Ibid.: 49). Два века спустя Россия все еще находилась под сильнейшим влиянием варварского стиля номадов, тогда как в Японии в конце периода Эдо уже установились современные принципы торговли (Ibid.: 138—139).