Запоздалое предисловие к повести «Архитектор и монах»

ЗАПОЗДАЛОЕ ПРЕДИСЛОВИЕ К  ПОВЕСТИ «АРХИТЕКТОР И МОНАХ»,

не вошедшее, разумеется, в книгу. Поскольку запоздалое.

Иосиф Сталин вспоминает 1937 год:

«Москва обеднела и пожухла. В ней оставалось жителей спасибо полмиллиона. Все потянулись в Петроград и в Ростов. Купцы, заводчики, рабочий народ – все тянулись туда. Говорили, что там легче платить налоги и вообще, «сейчас там вся жизнь». Верующего народу сильно убавилось. Отчасти по причине общего неверия и некоторого научного цинизма, который распространился вместе с обязательным средним образованием. Отчасти же просто потому, что Москва сильно оскудела людьми – вчетверо, я же сказал.

Священников, однако, не хватало.

Поэтому я служил еще и в маленькой церковке в Кунцеве.

Я садился на трамвай – остановка, слава богу, была совсем рядом с Чудовым монастырем, у фасада Кремлевского дворца, который уж два десятка лет был закрыт на ремонт, совсем облупился и потерял всю красоту. Тем более что всей длине здания был сделан широкий деревянный козырек на высоких столбах, целая галерея: штукатурка обваливалась и могла прибить прохожих. Трамвай подъезжал совсем пустой – почти все пассажиры сходили у Спасских ворот. Я садился слева, у окна, платил до конечной, трамвай звенел, катился вниз, выезжал из Боровицких ворот, и, если это был третий номер, то шел вверх по Знаменке и прямо на Арбат, а если четвертый – поворачивал сразу направо, доезжал до Сапожковской площади, там налево и по Воздвиженке опять-таки до Арбата. По Бородинскому мосту – и к Дорогомиловской заставе. Там было трамвайное кольцо, и оттуда ходил автобус номер два, до Сетуни. Я ехал до остановки «Монастырская улица». Была такая улица в селе Кунцеве.

Не доезжая до храма, но уже вблизи от него, по левой руке, если ехать из Москвы – то есть как раз из окна, у которого я сидел – я видел большой кусок чистого и густого леса. Мне сказали, как он называется: Матвеевский лес. Я думал и мечтал, что вот если бы православная русская церковь была не в таком загоне, была бы она сильна и богата – взять бы да и поставить посреди этого леса монастырь…»

Адольф Гитлер вспоминает 1937 год:

«Вся эта жутко высокая политика отозвалась на жизни простых немецких бонвиванов. На любителях небольших дневных приключений: отпроситься на пару часов со службы и убежать в дешевую гостиницу. Вдруг все изменилось. Теперь в гостинице надо было регистрироваться. Почему? «Безопасность!» Какое внушительное слово! Особенно если его произносит портье, строго вращая глазами. О, с каким удовольствием портье смотрит на твое удостоверение. С каким наслаждением вписывает твое имя и номер удостоверения в журнал. Фото! С каким упоением он сличал твое лицо с фотографией, а иногда вежливо просил снять шляпу или откинуть волосы со лба…

Гениальность Тельмана в том и состояла. Он дал власть всякой швали. И вся эта шваль его поддержала и поддерживает.

При кайзере никто не смел проверять документы у офицера или вообще у прилично одетого господина. Прилично одетый господин всюду проходил без спросу, а в гостинице, заказывая номер, просто называл свое имя. При Гинденбурге проверить документы мог военный патруль или полиция. А при Тельмане любой гостиничный швейцар, любой дворник, любой привратник любой конторы – в Германии сразу расплодились привратники! Миллион привратников! – любой привратник мог спросить удостоверение личности у кого угодно. Законы о безопасности! Появились «ответственные за безопасность».  В ресторане это был метрдотель, в многоквартирном доме – старший водопроводчик.

Всякая шваль принялась вдохновенно блюсти безопасность. Высматривать и доносить. Не пускать, задерживать, выспрашивать: «Кто вам эта женщина?», «Откуда вы приехали? С какой целью?». А приличный господин, который раньше чувствовал себя хозяином – потому что у него был хороший костюм, дорогая сигара, деньги в бумажнике – он сам по себе стал подозрителен в государстве рабочего класса. Даже слова «приличный господин» стали насмешкой, ругательством. «Ишь ты, какой приличный господин!» Приличный господин стал заискивать перед швейцаром и метрдотелем. Я демократ и социалист. Я не презираю людей за то, что они бедны или плохо одеты. Я сам из бедных. Но я ненавижу, когда шваль за мной следит и шваль мною командует».

Алексей Федорович Лосев, ссылаясь на Джона Дьюара Деннистона, говорил, что греческий язык есть «симфония частиц» – то есть словечек вроде «вот, ли, ведь, уж, де, да, же, таки, ка» - которые накинуты на любой греческий текст то ли как кружевная вуаль, то ли как дырки на этой самой вуали. Придавая греческому тексту легкую зыбкость, усомненность и неопределенность – ту самую мягкость и хрупкость, которая и сделала Греческий Текст (с большой буквы, да) неразрушаемым фундаментом мировой литературы, философии и всего, чего только хотите.

С историей похожая история. Ибо история – да и вся наша жизнь, частью которой эта ваша История является – есть не что иное, как симфония неопределенностей. Все, что случилось – случилось, в общем-то, случайно. Совпало. Стасовалось и выпало. Или не случилось. Выпало рубашкой кверху.

Вот вдруг выпало в конце января 1913 года, что тридцатитрехлетний Иосиф Сталин (он только что взял себе такой псевдоним) и двадцатитрехлетний Адольф Гитлер (который, надо еще раз подчеркнуть, ни секунды не был Шикльгрубером) – итак, выпало вдруг, что оба указанных крупных деятеля в конце января 1913 года одновременно оказались в Вене. А значит, могли встретиться. Где? Да хоть бы в кафе. Ну, а раз так, то могли и перемолвиться двумя словами. А там и познакомиться.

И почувствовать друг к другу некий человеческий интерес. Даже, можно сказать, особую приязнь. Влечение, не побоюсь этого слова. И вы, любезные читатели, не бойтесь – оно, это взаимное влечение, у героев моей повести довольно сильное, но вместе с тем почти неосознанное. Платоническое, можно сказать.

Кстати, в те же самые дни в Вене жил и Троцкий. И вот означенное сильное, хоть и неосознанное влечение, привело к убийству пророка и трибуна революции; Ленин тоже попал под раздачу – «бешеные троцкисты», то есть личные боевики Льва Давыдовича, утопили в пруду. Правда, по ошибке, но ведь утопили же. А всё из-за чувств. Капельку похоже на закон Томаса, помните? «Если люди принимают фантазию за реальность, то эта фантазия имеет совершенно реальные последствия». Так и здесь: очень часто бывает, что люди не осознают своих переживаний и влечений – но им все равно приходится с горечью и испугом осознавать то, что получилось в итоге буйства этих неосознанных чувств.

Эту книгу в анонсах называют «иронической повестью», - а то и вовсе «альтернативной историей». Хотя тут нет никакой иронии и никакой альтернативности. Сами судите: Гитлер стал вполне преуспевающим, хоть и незнаменитым архитектором, а Сталин постригся в монахи и в конце концов возглавил Екатеринодарскую епархию. Однако история как шла, так и продолжала идти, и в Германии был (то есть всё равно был бы!) настоящий тоталитаризм, а в России – тоже не слишком-то демократическое правительство с имперскими амбициями, в результате чего Россия и Германия все равно столкнулись в войне. Германия Тельмана и Россия Набокова: велика ли разница? Тем более что Даладье и Чемберлен со своей политикой умиротворения (России, на сей раз) – остались. Хотя жертв, конечно, было значительно меньше. Примерно втрое. Но всё равно это не альтернатива, а модификация.

Вот мысль, которая меня все время беспокоит, и которую я хотел обкатать на стенде этой повести: человек может изменить собственную судьбу, свою жизнь – но ничего не может поделать с судьбой поколения и жизнью страны. В вечной тяжбе «усилия личности vs имперсональные матрицы» победа остается за мощным пульсом популяции, массы, региона. Побеждает тот политик, который умеет подставить свои паруса под дыхание народа. Это грустно, но с этим приходится мириться – единственная светлая надежда, что народ вдруг начнет дышать (жить, думать, чувствовать, любить) – как-то по-другому, не так глупо, не так зверски. Так тоже бывает, кстати говоря. Но почему это случается, по какой причине, кроме колебаний рождаемости и смертности, этих главных рычагов истории? Может быть, на стомиллионную долю – также и по причине чьего-то личного подвига – который для него был и не подвигом вовсе, а спасением. В одном из двух смыслов (спасение шкуры и спасение души) – а то и в обоих сразу – как для Иосифа Сталина в венском лесу, когда он, убегая от бешеных троцкистов, воочию узрел Престол Божий в небесах. Однако, лично спасаясь (даже в самом высоком смысле слова), не надо надеяться, что станешь «живым примером, призывом гордым». Просто – спасение души как интимный акт ответственности перед самим собой.

Меня спрашивали: «Ну как же ты мог так нежно написать о двух самых страшных монстрах ХХ века?» Но тогда они еще не были монстрами. Сталин, впрочем, к 1913 году был уже довольно монстроват (эксы с убийствами) – но все же не необратимо, возможность покаяться у него еще была. А Гитлер тогда был и вовсе, можно сказать, дитя, почти подросток, юноша бледный – сопляк с левыми иллюзиями. Который пока еще никому ничего худого не сделал. Но если бы судьба и в самом деле поймала их в кафе «Версаль» в начале 1913 года – поймала бы и развела по углам – то ничего бы в жизни Европы и мира не изменилось. Машина мировой войны была уже запущена – на полвека вперед, по самым сдержанным расчетам, а то и на более долгий срок, и еще неизвестно, завершился ли он в наши дни, в 2013 году.

Архитектор или фюрер, генсек или монах – без разницы. Царскую семью все равно убьют; Макс Литвинов все равно будет служить по ведомству иностранных дел; а глупенькая хорошенькая Ева Браун будет работать в студии «Эльвира» и позировать фотографу Гофману.

Ева Браун вспоминает 1930 год:

«Еще через месяц господин Гофман сказал, что работать у него я могу и дальше, если захочу, но только чтоб я думать забыла про все эти глупости. Я уже забыла, сейчас я забыла, клянусь вам, но тогда я все очень хорошо помнила, и мне показалось, что все в жизни совсем зря. Я пошла домой, нашла в шкафу старый папин военный револьвер – я знала, что он там лежит, мне Эльза говорила – если ее бросит Микки, она застрелится из папиного револьвера, который в платяном шкафу на самом дне, под картонками со старыми детскими вещами, мама их не выбрасывала на всякий случай. Ха-ха-ха! А зачем стреляться, дорогая сестричка, если всё это – такая ужасная гадость? Вытащила револьвер, почистила его и смазала оливковым маслом, я его сутки держала в мисочке с маслом у себя под кроватью, чтобы вертелся барабан и поднимался курок, и застрелилась. В смысле попробовала. Но у меня не получилось. Я выстрелила мимо. Не смейтесь, пожалуйста. Револьвер был тяжелый, и рукоятка у него была скользкая от оливкового масла. Я ее вытерла, конечно, но масло все равно вытекало из всех щелей. У меня дрожали руки. Когда я нажимала на гашетку – я, к сожалению, взяла револьвер наоборот, так, чтобы на гашетку нажимать большим пальцем – поэтому он выскользнул у меня из руки, и пуля пролетела мимо, только чуть-чуть обожгла шею. Потом на этом месте вздулся пузырь. Потом мама это заметила. Пуля улетела в окно. Интересно, где она шлепнулась на мостовую?»

В самом деле, интересно – где?