Книга протеста
Тысячелетиями человечество предавалось экономической борьбе, ей посвящало все свои силы и ресурсы; столетиями развивались схватки социальные, революции, реформы, завершившиеся частичным примирением. Современность характеризуется политическим действием, всё более автономным, имеющим смысл само в себе. Будущее, видимо, за духовной реформацией; она подготавливается всем ходом интеллектуального развития последнего столетия и, в особенности, постмодерна и должна завершиться новой классикой. Представленная книга весьма и весьма во многом свидетельствует об этом. Кроме того, ни одно общественное движение, тем более – протестное (начатое Мировой революции 2011 г.), − не может обойтись без идеологии и взгляда со стороны и изнутри. Эту триединую задача и выполняется, не всегда совершенно, рассматриваемый сборник текстов.
Констатируется охватившая наше общество стагнация, институционализация криминализированного человека, гендерная диверсификация женского (капиталистического) и мужского (социального) начал. Престижно теперь: «стать господином, не перестав быть слугой» (16) не в смысле взаимности обязательств, а в смысле менталитета. В результате –«должность – это харизматично и сексуально!» (32, Подорога). Причем нераздельность авторитарной власти и эроса и тела делает всё это перверзивным и гротескным
На основе подобных констатаций с особой ясностью высвечивается необходимость политтеологии освобождения. Поиски общих ценностей властями предержащими оказываются основанными на их публичности, выражаемой скандалами и политическими процессами, например, над Pussy Riot (вообще-то, юродивыми в опале)., противостоянии расколдовыванию мира (36, Надточий) И. в конечном счете, и самой власти, рутинизации харизмы, а значит – безостановочную и беззастенчивую бюрократизацию При этом встаёт вопрос о существовании, отвоевании публичных пространств в городе, зон сопротивления и протеста. Проблема – создание stato аксиологически нейтрального поддержания публичных пространств и гражданского мира в них. Поэтому протестное движение не чуждо политике «распознания и опознания» не столько своих и чужих, а самого происходящего. В него входит понимание политического (противостояния врагов), коллективного действия и авторитета и гомогенность. В подобной перспективе протестные события представляются как «интенсивность противостояния и трансцендирование множественности в единство, опознаваемое в логической конструкции событий» (48, Филиппов). Но последнее более всего определяется не изнутри, как гомогенное по преимуществу, а извне, как полицейское государство, выражающее «суверенную волю» для «благосостояния и безопасности» в «общих событиях». Присутствие полиции делает частный акт протеста общим событием, втягивая в него всё население, планету. Это потребует новой концептуализации множеств, в частности, сделает видимой анонимную виртуальность. Собираясь (на примере Оккупая), люди существуют как сообщество, как «совместное бытие» − хор (57, Овчинников, Темиров). «Занимай, чтобы освобождать!» − то есть создавать автономное, но, добавим мы, лишенное вещей, сообщество. Это есть самое характерное для «окупая», направленного против «слишком имущих». Здесь важен процесс, а не результат, инструмент принятия решений. Главное – решения не «зачем» и «почему», а «как» (58). Это – борьба за освобождение публичных пространств и прямой демократии. Но это еще – протест против своего индивидуализма, оставленности самому себе. «Я чувствую себя по-настоящему свободным, только объединяясь с другими людьми» (62). Авторы полагают движение наследником альтерглобализма и начала политической глобализации, новый Интернационал (65). Делать перемены, создавать мир без денег и паспортов, − вот задача. Это – молекулярная революция через личную трансформацию субъектов. Это – самоотрицание политики и политиканства.
Государство попросту не может быть моральным, не покидая политической целесообразности. Долг неподчинения правительству должен осуществиться солидарностью, прежде всего с чиновником и общностью-в-ущербе (Аронсон о Торо). Идентичность контролируется властью, поэтому протестное искусство проявляется в «производстве новых субъективностей» (103, Яичникова), переводя внимание с объекта на новый опыт, в чем солидаризируется с Дьюи, который, на основании идентичности и завершенности, упорядоченности, единства такого (для него – эстетического) опыта у всякого, говорит о локальных сообществах и участии в них как основе настоящего общества и его постоянного изменения на основе цельного опыта.
Началом подлинной ответственности является место неопределенной ответственности (119 Новиков, Деррида). Ответ делает свободным. Это этическое требование, требование суверенной речи, зона «самоотправления разума». Поэтому «демократия и оказывается местом «безграничного гостеприимства», местом, где «своё-иное», «дружелюбное-враждебное», «полезное-бесполезное» перестают в каком-то смысле различаться» (126). Говорение оказывается ценностью, создает некоторую эмоциональную спрессованность; здесь не столько лозунг важен, сколько индивидуальность высказывания (133, 135, Петровская). «Россию охватило чувство»− в данном контексте значит, что чувства нас объединяют как проявление совместного существования. «Вы нас даже не представляете» − яркий пример кризиса представительства. Протест «должен стать антибуржуазным и антимонопольным, а главное – стихийным» (Петровская, 137), самосоздающимся, самоподдерживающимся. Для этого главное − эмоциональный тон и заражение, что характерно для тут же родящегося слова-лозунга. «Толпа», «множество», «сеть» конституируется как социальный субъект. С. Зенкин даже решается утверждать, что «заново формируется русская интеллигенция, то есть в буквальном переводе, «умопостижение», аналитическое сознание (153), в остроумии крайнем и даже запредельном по отношении к власти, которой самой нечего уже сказать. В оскорблениях вырабатывается политический смысл, новый язык для политики. Но важна и констатация, касающаяся символики, что «сформировалась новая юридическая реальность, где на смену праву пришел произвол» (Мокроусов, 157) не только полицейский, но и административный и управленческий.
По существу, люди пришли за истиной, а «всякое отношение к режиму истины будет в то же время отношением к самому себе» (Батлер, 172). Меняется отношение людей к самим себе, и это − главное, что свершается в движении протеста; меняются сами нормы признания другого. Никто не может быть вставлен вместо меня, поэтому я незаменим (Хайдеггер). Но на месте Другого может оказаться всякий, и так может свершиться «молекулярная революция». Возникает, и не только так, под покровом политических разногласий, «радикальная редукция всех разногласий к простейшим этическим, а порой и «физически» обозначенным различиям, конфликтам, единствам» (194, Болдырев). Идет борьба за более простые, чем политические, сущности. Происходит рождение нового этического начала. Прежде всего – справедливость. Умение прислушиваться, разговаривать, понимать, договариваться. «Спасение, если оно придет, будет составлено из элементарных этических актов, актов между Я и Ты – во всё том же учрежденном усилиями единичностей пространстве регрессии. Только в таком пространстве имеет смысл говорить о пресловутом столкновении нескольких Россий» (199). Поэтому важна не только и не столько политическая, сколько гражданская активность (203, Брагинская). Участники протеста имеют не собственность, а «достаток», раздвоены между улицей и работой. Эта расколотость очевидна и вырастает в протест. Он вырастает из созидающих и растет как созидание. «Созидание – смысл жизни» (216, Негри). «Мир строится и перестраивается в борьбе против зла», - продолжает он. И заключает: «Конечной цели нет, есть лишь борьба и изобретение, победа, созидание» (там же). Можно сказать, что само протестное движение – не накапливает энергию, а само есть накопление энергии. Протестанты еще не прошли до конца опыт Иова, книги, главной для России.
Протест имеет свою неизбывную классическую логику. И у нас от диссидентов она переходит к индепендентам, независимым не только политически, но и социально, экономически, духовно. Так закладываются основы нового общества, где ядром станет личность. Как выражение индепендентского движения, принципиально немонолитного и непартийного, лишенного внутренней войны, потому не несущего ее вовне, книга представляет собой Книгу Протеста. Критиковать ее можно, только написав веще одну книгу протеста, но не лучше ли перечитать вновь "Синий диван" № 17? Она – если не вожделенный новый «Левиафан», то во всяком случае, Анти-«Бегемот, или долгий парламент», если вспомнить Гоббса.
Редакцию сохранила авторскую систему ссылок.
