Секс и грех. Магия красных туфелек

Красные туфли — и как реальный предмет обуви, и как символ — обладают завораживающей, магической силой, которая воздействует на представителей разных культур самыми разнообразными способами. Эта сила возникла далеко не вчера. Хорошо известна престижная роль красных башмаков на каблуках при европейских дворах XVII–XVIII веков. Впоследствии красная обувь нередко брала на себя другие важные функции. В этой главе мы сосредоточимся на сказке Ганса Христиана Андерсена «Красные башмаки»[2]. В этом произведении художественной литературы были заложены символические ассоциации, ставшие с тех пор неотъемлемой частью повседневного культурного багажа. Сила андерсеновской сказки в том и состоит, что красные башмаки в ней оказались «дематериализованы»: их буквальное, физическое значение было заменено символическим. Такое «вливание» значения в объект служит важным свидетельством того, что одежда и обувь отнюдь не являются чем-то пошлым или опошляющим. Сказка «Красные башмаки» создала модель для оценки и понимания, особенно женщинами, красной обуви в XX веке.

Андерсеновская трактовка красных башмаков — не просто плод писательского воображения. Автор сказки руководствовался конкретными идеями и концепциями, которые формировались в период, предшествовавший написанию сказки. Чтобы глубже исследовать особую психологическую напряженность образа красных башмаков, необходимо также рассмотреть жизнь и личность самого Андерсена: невротическая одержимость собой была неотъемлемым признаком его произведений. Многие детали сказки «Красные башмаки» психологически укоренились в современной культуре. В этой главе мы рассмотрим, как развивались представления Андерсена о сексуальности[3] и движении, о магическом и гендерном, проследив путь красных башмачков — с середины XIX века, когда он написал свою знаменитую сказку, и до наших дней. Что такое красные башмаки — просто обувь красного цвета? Выводится ли их символический потенциал непосредственно из материальной сущности красных башмаков или же интерпретации порождаются в контексте их ношения? Мужчины в наши дни редко носят красную обувь; почему же красные туфли продолжают нести такой важный заряд, в особенности для женщин, от писательниц до обычных покупательниц?

Символика красных туфель

Красные туфли соединяют в себе множество неоднозначных социальных кодов. Значения и конфликты, связанные с цветом обуви, — сильно заряженный культурный маркер. В европейской и азиатской традиции красный цвет символизирует жизнь и плодородие, однако при этом ассоциируется также с опасностью, войной, смертью. Красный — цвет человеческих крайностей, сильных эмоций, магического и религиозного опыта. Антрополог Клод ЛевиСтросс отмечал, что в этих «диаметрально противоположных» состояниях красный цвет приобретает уникальную амбивалентность, поскольку может рассматриваться как либо позитивный, либо негативный[4]. Красный — это не только цвет одеяний католических иерархов, но и цвет кварталов красных фонарей, цвет блудницы и дьявола. Двойственность между любовью и войной, магией и религией, благородством и плебейством порождает разные векторы напряжения при использовании этого цвета.

В этой главе красный цвет ассоциируется также со страстью — культурной концепцией, характеризуемой эротическим желанием, маниакальными порывами, экзальтацией и страданием. Понятие «красная туфелька» сочетает в себе нагруженный значениями цвет и не вполне «невинную» форму. Как замечает в своей главе Джулия Пайн, сама форма туфли порождает ассоциации, связанные с телом, идентичностью и сексуальностью. Туфли сохраняют в себе отпечаток ноги, и пустота, заключенная в них, может означать место для собственного «я». Такая близость телесного и духовного породила множество традиционных суеверий, связанных с обувью. Эта тема подробно рассматривается в главах, написанных Тунде М. Акинвуми, Сью Бланделл и Мартой Чайклин. И в восточной, и в западной культуре туфли — прямо или опосредованно — ассоциируются с женскими гениталиями, в то время как нога, напротив, символизирует фаллос.

Соединяя в себе два мощных и двойственных элемента, красные туфли приобретают сложный символический статус. Традиционно они предполагали власть, богатство, силу, что было связано с высокой (и повышающей статус владельца туфель) ценой на красные красители, такие как крапп, кермес, кошениль, шеллак[5]. Красные туфли были прерогативой римских сенаторов, а позднее — только императора. Папы носили красное с XIII века, а Эдуард IV и Генрих VIII были похоронены в красных туфлях, служивших символом монаршей власти. В XVII веке Людовик XIV носил башмаки на красных каблуках — символ божественной власти короля. Как показывает в своей главе Элизабет Сэммельхэк, этот стиль распространился путем подражания среди аристократии обоих полов и к XVIII веку стал признаком стремления к фешенебельности. Высокая цена и качество туфель из тонкого красного сафьяна сами по себе служили символами высокого статуса. К концу XVIII века благодаря ориентальной романтике из этого материала стали шить «турецкие» туфли, которые вплоть до XX века предпочитали носить в неофициальной обстановке джентльмены, не стесненные в средствах.

Развитие темы: красное, обувь, грех

Ганс Христиан Андерсен был первым писателем, у кого красная обувь превратилась в литературный прием, однако следует признать, что Яков и Вильгельм Гриммы в сборнике сказок (1812–1815), изданном, когда Андерсен был еще ребенком, тоже задействовали эту концепцию, хотя и несколько иным способом. В их версии в конце «Белоснежки» злая мачеха пляшет в докрасна раскаленных железных башмаках. Возможно, Андерсен впитал что-то из датских народных сказок, которые слышал в детстве от бабушки, — в фольклоре часто фигурирует обувь. «Красные башмаки» (De Rode Skoe) были опубликованы в 1845 году в Дании, в третьей и заключительной части книги Андерсена «Новые сказки» (Nye Eventyr). Главной героине сказки — прехорошенькой, но очень бедной девочке по имени Карен — в день похорон ее матери дарят красные башмаки. Старой барыне, которая едет в своем экипаже мимо похоронной процессии, становится жаль сироту, и она берет девочку к себе, дает ей образование, заботится о ней и, помимо всего прочего, сжигает ее неуклюжие красные башмаки. Затем барыня, выбирая Карен одежду для конфирмации, позволяет ей купить блестящие красные башмачки, поскольку из-за слабого зрения просто не видит, что они красные; так в тему башмаков вводится тема обмана. Во время конфирмации Карен «только о них [башмаках] и думала»[6]. Она решает надеть их в церковь в следующее воскресенье. Однако около церкви она встречает старого солдата, который говорит: «Ишь, какие славные бальные башмачки! Сидите крепко, когда запляшете!» — и Карен пускается в пляс и не может остановиться, пока не снимет башмаки.

Это — образ оргастического переживания и оргастический момент повествования. Далее Карен, вместо того чтобы заботиться о заболевшей опекунше, отправляется в красных башмаках на бал, и они заставляют ее танцевать, уводя из города в лес. Прекратить танцевать девочка не может, потому что башмаки накрепко приросли к ее ногам. На церковном кладбище Карен встречает ангела, который ее проклинает: в наказание она будет танцевать во веки вечные, «пока не побледнеешь, не похолодеешь, не высохнешь, как мумия». Карен танцует день и ночь; наконец, палач, сжалившись над ней, отрубает ей ноги, и башмаки вместе с пляшущими ножками убегают прочь. Палач приделывает ей вместо ног деревяшки, и Карен ковыляет в церковь, но башмаки, внезапно появившись на церковном пороге, преграждают ей путь. Тогда Карен просится в услужение к священнику и не покладая рук работает на его семью. Когда в ее молитвах наконец слышится искреннее раскаяние, ангел благословляет Карен, и ее душа вместе с лучами солнца отправляется к Богу.

Эта довольно мрачная история в переводах звучит иначе. Приведенная здесь версия опирается на два перевода на английский, выполненных датчанами: Херсхольтом (Hersholt, 1949) и Хаугором (Haugaard, 1993). В более ранних переводах сказка была изрядно подчищена и смягчена; один переводчик предположил даже, что Андерсен вряд ли мог иметь в виду именно такую концовку.

Неуютное, тревожащее содержание сказки не может не быть связано с жизнью самого писателя. Ганс Христиан Андерсен был, по его собственному признанию, самовлюбленным «нарциссом», по-детски одержимым собственной персоной и тем, как он выглядит в глазах других, с «отчаянной жаждой признания и похвалы»[7]. Присущее ему чувство социальной изоляции проявилось в таких сказках, как «Гадкий утенок» и «Стойкий оловянный солдатик». Учитывая силу эгоцентризма Андерсена, резонно было бы предположить, что его героям приходилось испытывать те же эмоции, что и их автору. «Красные башмаки» — не только знаменитая датская сказка, но и красноречивая автобиографическая работа.

Один из намеков на биографию автора в «Красных башмаках» заключается в том, что во время конфирмации Карен неотвязно думает о башмаках. Андерсен получил свою первую пару ботинок к собственной конфирмации, в 1819 году, и был так взволнован их блеском и скрипом, что никак не мог сосредоточиться на самом обряде[8]. Тот вывод, что в этих знаменитых красных башмаках отразились личные проблемы автора, вытекает из разных аспектов его жизни. Элиас Бредсдорфф подчеркивает, что Андерсен был человеком «глубоких и, видимо, непримиримых контрастов», чьи тексты проникнуты дуализмом[9]. Как красный цвет сочетает в себе разные смыслы, так и Андерсена его друзья характеризовали как сложную и взрывоопасную смесь тщеславия и кротости, самонадеянности и опасений, благодарности и обиды, нервозности и глубоких чувств.

Следует отметить, что Андерсен, родившийся в 1805 году в Оденсе, был единственным сыном башмачника и рос в бедности. У семьи была всего одна комнатка, служившая и домом, и мастерской. Героями его сказок нередко выступают неодушевленные предметы, например штопальная игла или крышка, но самое близкое знакомство он свел с обувью, которая была неотъемлемым атрибутом его детских лет. Сказочные башмаки свидетельствуют о глубоко личной связи между памятью о реальных башмаках из детства и теми экономико-культурными обстоятельствами, о которых напоминал писателю этот материальный объект. Во многих главах этой книги представлены свидетельства отношения к обуви как к чему-то восхитительно-прекрасному; для Андерсена же обувь скорее являла собой нечто завораживающе-зловещее. Вульшлагер, недавний биограф Андерсена, отмечает, что связь между ногами и человеческой душой прослеживается и в других его сказках: «Русалочка» (1836), «Девочка, которая наступила на хлеб» (1859)[10]. Во всех случаях, когда речь идет об обуви, Андерсен соединяет сексуальность, магическое и гендерное в негативную конструкцию.

Андерсен и женское начало

Мать Андерсена была женщиной доброй и любящей, но необразованной, поскольку выросла в крайней бедности. Наивно-набожная и суеверная, она воспитывала сына в страхе перед темнотой и погостами[11]. Встреча Карен с ангелом ночью на кладбище — в сознании Андерсена особенно пугающий момент. Его религиозность, взращенная матерью, была основана на твердой вере в божественное провидение. Отец же, напротив, был христианином критически мыслящим: он ставил под сомнение догматы, отвергал многое в формальной стороне христианства и поощрял юного Ганса Христиана к тому же. В «Красных башмаках» эти домашние духовные распри проявляются в конфликте между магией и религией. Когда старый солдат, чья рыжая борода навевает инфернальные ассоциации, возникает в сказке первый раз, он хлопает рукой по подошвам и говорит: «Ишь, какие славные бальные башмачки! Сидите крепко, когда запляшете!» При второй встрече он повторяет заклинание: «Ишь, какие славные бальные башмачки!», после чего ноги Карен сами собой пускаются в пляс. Когда девочка снова проявляет непослушание и красные башмачки уводят ее «на улицу и за город… вплоть до темного леса», солдат повторяет эту магическую фразу в третий раз. Три — магическое число, приводящее чары в действие: Карен обречена танцевать вечно. Когда башмачки снова появляются перед Карен и преграждают ей вход в церковь, она воспринимает их как напоминание о ее «грехах», гордыне и непослушании. Окончательное искупление она получает лишь «по милости Божьей», и в раю «никто не спросил ее о красных башмаках»[12]. Андерсен помещает красные башмаки в магическую парадигму, но это разрушительная, языческая магия, которая только подчеркивает греховность обладательницы башмаков.

Важную роль красные башмаки играют и в другой сказке Андерсена — в «Снежной королеве», написанной и изданной всего за четыре месяца до «Красных башмаков», в декабре 1844 года. В этой сказке тема красной обуви получает развитие. Когда маленькая Герда ищет Кая, похищенного Снежной королевой, она предлагает в дар реке свои новые красные башмачки; но река выносит башмачки обратно на берег, и тогда Герда забирается в лодку, чтобы забросить башмачки в воду подальше от берега. Лодка плывет по течению, башмачки плывут за ней, и с этого начинаются приключения Герды. Когда дети возвращаются домой, они уже взрослые и влюблены друг в друга. Как и в «Красных башмаках», обувь служит символом преображающего путешествия; но поскольку Герда жертвует свои башмачки, «первую свою драгоценность»[13], то ее, в отличие от Карен, в конце пути ждет награда. Говоря простыми словами, Герда «хорошая» девочка, а Карен «плохая», и исход истории определяется их отношением к собственным башмачкам. Эта культурная концепция оказалась весьма живучей: красная обувь подразумевает женщин, нарушивших приемлемые в обществе нормы поведения. В XX веке это нарушение чаще всего являлось сексуальным, и в этой теме, хотя она и относится к современности, отразился один из присущих Андерсену внутренних конфликтов.