Юрий Левитанский. Сто лет.
“Московский книжный журнал” предложил литераторам и филологам ответить на вопросы анкеты к 100-летию Юрия Левитанского:
1. Был ли и остаётся Левитанский самым негромким поэтом эпохи?
2. Какие его стихи или сборники вы больше всего цените?
3. Завершился ли с Левитанским спор физиков и лириков?
Евгения Басовская (РГГУ)
1. Мне кажется, Левитанский отнюдь не самый «негромкий», хотя бы потому, что некоторые его стихи стали песнями. Если же иметь в виду уровень «громкости» гражданской позиции, то и она заявлена вполне отчетливо, например в «Каждый выбирает для себя».
2. Люблю «Кинематограф». Ощущение собственной жизни как фильма, который иногда будто смотришь со стороны.
3. Было бы странно, если бы этот спор когда-либо завершился. И начал его не Левитанский, и ярче всех описал в стихах тоже не он (поколение моих родителей взахлеб цитировало Слуцкого: «Что-то физики в почёте. Что-то лирики в загоне…»). Левитанский был безусловным лириком – поэтом не только по роду творчества, но и по восприятию действительности. Но я не помню, чтобы он когда-либо спорил с физиками. Его мир был не полемичным, а гармоничным.
Дмитрий Быков
1. Думаю, это критический штамп. Левитанский поздно сформировался, возможно, в силу особенной деликатности натуры, поскольку не позволял себе многое сказать вслух. А может быть, просто освобождался от слишком многих влияний. Но поэт он как раз довольно декларативный. «Каждый выбирает по себе», «Сон о рояле», «Кинематограф» — совсем не тихие стихи. Иное дело, что многое у него зашифровано. Но «тихость» в русской поэтической критике с легкой руки В.В. Кожинова обычно отождествляли с отсутствием гражданского темперамента, а это совсем не про Левитанского. И жил, и умер он как человек активно неравнодушный к происходящему. Если на то пошло, тихими лириками были скорее семидесятники, и то не все. Левитанский, напротив, часто работает на обнажении приема, а в последней книге («Белые стихи») обретает ту свободу высказывания, какую иногда дает только поздняя любовь. К счастью, в его случае, так оно и вышло.
2. Некоторые стихи из «Земного неба», цикл «Как показать», «Белые стихи». Ну и к пародиям его я неравнодушен.
3. Думаю, сам он к этому спору не имел никакого отношения. Эта тема волновала скорее Слуцкого. Левитанского, разумеется, любили физики, но скорее по недоразумению. Он им казался понятным — и вдруг выпустил совсем иррациональную книгу о Фаусте. Спор физиков и лириков вообще вряд ли закончится. Они расходятся все дальше, ибо для понимания современной физики (как и современной лирики) дилетантом быть уж никак нельзя. Так что, видимо, гуманитарии и технари будут достигать компромисса только в любви — она у нас обычно бывает удачной.
Юрий Левитанский
Данила Давыдов
1. Понятие «самый» вообще опасное, как и любое выстраивание иерархий. Но если попытаться извлечь хоть какой-то смысл из заданного вопроса – то даже в рамках советского критического жаргона Левитанский не помещался в разряд «тихих лириков» (почему-то объединявших преимущественно почвенных авторов), а автоматически проходил по разряду поэтов-фронтовиков, среди которых, несмотря на важную для формирования метапоэтики данной страты первую книгу «Солдатская дорога», он выделялся, пожалуй, максимальным уходом от собственно фронтовых мотивов. Негромкость Левитанского в заданных таким образом рамках скорее всего связана с уходом в философско-медитативную, основанную на богатстве культурных отсылок поэтику – что роднит его среди фронтовиков с Давидом Самойловым и противопоставляет авторам, максимально «депоэтизирующим» поэтическую речь, стремящимся к «прямому высказыванию» – в первую очередь, Борису Слуцкому, но и Николаю Панченко, Александру Межирову, Юлии Друниной. «Культурность» и «вневременность» Левитанского (проявлявшаяся и в декларируемой им аполитичности поэзии – при всем том гражданском мужестве, к которое он был способен проявлять как человек) могли быть восприняты как «негромкость» - хотя даже навскидку можно назвать множество даже легально публиковавшихся авторов, к которым это определение можно применить уда с большими основаниями – начиная так примерно от Ксении Некрасовой. При этом нельзя забывать, что все-таки Левитанский существовал в пространстве советской литературы (пусть и «прогрессивного» или, если угодно, «либерального» ее крыла), а огромное поле неподцензурной поэзии при взгляде из советского контекста как единственного просто теряется, и множество авторов просто будто бы будут изъяты из рассмотрения. Мне кажется гораздо более релевантным иной подход – когда системообразующей воспринимается именно неподцензурная литература, а достойные авторы легального советского пространства читаются в сопоставлении с ними, и в таком случае ни о какой «негромкости» просто речи уже быть не может.
2. Поздние книги – «Два времени», «Письма Катерине, или Прогулка с Фаустом», «Белые стихи». И, конечно, блестящая книга пародий «Сюжет с вариантами».
3. Сложно говорить об окончании или продолжении того, что с самого начала не имело сущностного характера. «Спор физиков и лириков», заданный великолепным и не понятым в ходе этого спора ни одной из сторон стихотворением Слуцкого, превратился в характерный пример «псевдопроблемы», которые были столь характерны для советского культурного поля. За ними могли стоять и подлинные проблемы более общего характера: об ангажированности или неангажированности поэзии (характерно опять-таки, что именно стихотворение Слуцкого, поэта максимально ангажированного, послужило здесь триггером), которые, однако, вылились в довольно бессмысленный спор о совместимости или несовместимости искусства и НТР. Совершенно очевидно, что точку здесь никто поставить не может, в том числе Левитанский, и, если утрировать, то спор в своем поверхностном варианте вполне может быть спроецирован на позиции тех современных поэтов, что верят в плоскую землю и взывают к различным формам трансцендентной инстанции и прочим метафизическим началам – и тех, например, кто готов сочинять свои тексты в сотрудничестве с нейросетями. Но главное, более глубинный (и более «настоящий») уровень спора – вопрос о «чистоте» и «вечности» поэзии или ее привязке к неким актуальным внеэстетическим проблемам – продолжает влиять на дискуссионное поле сегодня очень сильно (правда, скорее не в аспекте противопоставленности поэзии и науки, а скорее – политики и науки, о чем, как нам известно, Левитанский недвусмысленно высказался).
Андрей Колесников (Московский Центр Карнеги)
1. Смотря что считать громким – стадионную поэзию или прямые, как шпалы, строки «автоматчиков партии»? Вознесенский с Евтушенко – стадионные поэты, соответствовавшие эпохе, но и у них есть совершенно бесшумные тихие углы – лирические. Поздняя лирика Твардовского – удивительно тихая, принадлежащая одному времени года - осени. Хочется сказать, что Левитанский был лирик вне эпох, именно потому, что лирик, чьи стихи вызывают эмоции, одна из которых непременно – боль. Но такой язык, как у него, не существует вне времени – сейчас так уже не пишут, потому что за строчками стоит определенного уровня культура, в том числе культура чувства. Он – не советский поэт, но поэт, живший в советскую эпоху и в определенной – интеллигентской – среде. Время оставляет отпечаток на поэзии и становится узнаваемым. Левитанский стоит где-то в одном ряду с Давидом Самойловым, Борисом Слуцким, Арсением Тарковским. А они все-таки существовали внутри времени… Впрочем, действительно: наверное, в этом блистательном лирическом ряду он оказывался самым негромким.
2. В 1987-м в «Советском писателе» вышел сборник «Годы». Там есть и 1970-е, и 1980-е, и первый сборник «Кинематограф». Интересно читать вразнобой – самый естественный способ чтения поэзии, но и хронологически. Как странно выглядят сегодня выходные данные: тираж – 50 тысяч…
3. Спор был искусственным, хотя, опять же, соответствовавший времени. А Левитанский – какой-то не вполне шестидесятнический, хотя и несущий в себе, в своей биографии все черты шестидесятника, в том числе ту демократическую политическую позицию, которую он занимал в 1990-е годы. Интересно, что, будучи биографически одним из самых военных поэтов, он мало писал про войну. Не будучи советским поэтом, стал, по сути, народным в позднем угасавшем СССР – во многом благодаря песням на его стихи, саундтреку эпохи. Народный - это когда строчки, допустим, «жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино» утрачивают авторство и встают в ряд крылатых выражений – и мало кто может вспомнить, откуда они взялись.
Борис Минаев
1. Смотря какой эпохи. Левитанский как явление, мне кажется, возник значительно позже других своих друзей, фронтовиков. Я имею в виду даже не сами стихи, а славу, репутацию. Межиров, Самойлов, Поженян, Слуцкий, и целая группа других фронтовых поэтов – они уже были, и были давно. И вдруг (благодаря крупным и достаточно частым подборкам в «Юности», как мне кажется), возникла его фигура с этими бесконечными разматывающимися стихами, белыми, с этой длинной тягучей строкой, очень меланхоличной, медитирующей интонацией. Это пришлось как-то очень в точку тогда – само время было таким, аутичным, рыхлым, странным. И нужен был очень странный поэт. Поэтому я бы не назвал его «негромким». Он был именно что самый громкий – внутри этой глухой, я бы сказал, оглохшей эпохи 70-х.
2. Я покупал тогда стихи в книжных магазинах, в основном в Доме книги на Новом Арбате (тогда – Калининском проспекте), в отделе поэзии. Левитанского было купить можно. Его еще не «распробовала» массовая публика. У меня было два или три его сборничка. Тогда издавали тонкие-тонкие бумажные книжечки стихов в очень изящных рисованных обложках. И стоили они недорого, копеек 60-70. У меня была целая коллекция таких книжечек, то есть всего того, что было доступно, что продавалось свободно. Это были Межиров, Винокуров, Мартынов, Петр Вегин, Поженян, Слуцкий, Вознесенский (но он уже в твердом переплете, помню, стоял, долго думал, отдавать ли мне эти два с половиной рубля), и Левитанский. Мне невероятно жалко этой бумажной коллекции стихов, этих крошечных книжечек, частично купленных на свои деньги, частично уворованных у друзей. Я ее любил, просто за один внешний вид. И стихи читал часто. Это отнюдь не была великая поэзия. Но это была поэзия честная и правильная, очень точная, очень личная, очень близкая мне своей интонацией – и «обучающая». Они все учили меня понимать стихи. Поэтический язык. Я им благодарен за это. Среди них Левитанский был, конечно, самым, самым любимым. Вот этим своим нутряным буддизмом, отсутствием какого бы то ни было «социального заказа», тягучей строкой, своей ошеломляющей «белой» техникой. Среди сборников я помню лишь одно название – «Кинематограф», но на самом деле это были другие сборники – более ранние. Те, на которых я учился читать стихи. В памяти многие вещи стоят своими заглавными строками: «А как я умирал на железной койке, молодой, со вспоротым животом…». «Я медленно учился жить, ученье трудно мне давалось, к тому же часто удавалось урок на после отложить». Вот эти последние строки – девиз всей моей жизни, так получилось. Пару раз (может, больше) слышал Левитанского на поэтических вечерах – в ЦДЛ, в Лужниках на зимнем стадионе, может, где-то еще (например, в таком странном месте как институт стали и сплавов). Как правило, это были сборные концерты, собиравшие от тысячи человек до пяти тысяч, честно. Где главными героями были Самойлов, Окуджава (причем, напомню, это середина и конец 70-х, начало 80-х). Но для меня все же главным был Левитанский.
3. Вот это странный, конечно, вопрос, никакого отношения к этому спору Левитанский вообще не имел, вроде бы. Но дело в том, что его вспыхнувшая абсолютно вдруг - среди нашего поколения - слава совпала по времени с развитием такого явления, как слеты клуба самодеятельной песни. Огромные слеты. Я говорил уже, что на сборный поэтический концерт в каком-то ДК тогда легко могло собраться тысяча человек, две тысячи. На слетах в подмосковных (или не подмосковных) лесах могло собраться значительно больше людей – десять, двадцать тысяч. Блин, сто тысяч! Вот реально, как на футболе. И среди главных хитов были, конечно, песни на стихи Левитанского. Ну вот тут и выяснилось, что спор физиков и лириков закончился. Бард Юрий Визбор и физик из фильма «9 дней одного года» в начале 60-х - в этом еще было некое противопоставление. Физик работал на оборону, лирик работал на пацифизм. Но вдруг в середине 70-х выяснилось, что если «лирики» эпохи ранней оттепели все как-то или пристроились к советской культуре, даже Окуджава, даже Ким писали песни для кинофильмов! – или уехали к чертям, то вот физики, они почти все как один взяли их песни, их слово как оружие и ушли в эти самые леса делать песенную революцию. Одним словом, песни на стихи Левитанского были страшно, дико популярны. Ну, это прежде всего «Диалог у новогодней елки», песня в которой завуалированно говорится о том, что брежневщина, казенный чугунный этот строй все равно закончатся, политическая зима пройдет, очень близкий нынешней эпохе посыл. Но в трактовке Сергея и Татьяны Никитиных это была нежная и сентиментальная песня про любовь. И только. Поэтому я с тех пор еще ее не очень люблю и не пою никогда. Но были и другие – камбуровская вещь «Не поговорили» (с диска Таравердиева, если я все правильно помню). «Каждый выбирает для себя женщину, религию, дорогу» - просто гимн какой-то для КСП, один из гимнов. Берковский ее сочинил, по-моему, бог КСП, великий мелодист. Впрочем, песня эта существует в совершенно разных вариантах, в том числе в варианте ВИА «Пламя» и эстрадного исполнителя Сергея Березина. Наконец, Никитины написали целый цикл на стихи Юрия Давыдовича. Но, конечно, самая моя любимая песня – «Сон об уходящем поезде». И стихи великие, и песня получилась ничего себе.
Так что да, тему о споре физиков и лириков они закрыли – доктор биологических наук С.Я. Никитин и поэт Юрий Левитанский.
…Хочу книжку купить, перечитать. Страшно немного, но хочу попробовать.
Алексей Мокроусов («Московский книжный журнал»)
1. У «стадионной поэзии» и уж тем более вечеров в Политехническом - своя всемирно-историческая роль, но часто мифотворчество, возвеличивая одних, если не калечит, то скривляет судьбы других, заглушают голоса тех, кто предназначен к разговору, а не спору.
2. В моей библиотеке есть сборник «Годы» - там и "Кинематограф" (1970), и "День такой-то" (1976), и "Письма Катерине, или Прогулки с Фаустом" (1981), и другие стихи.
3. Может, споры "физиков и лириков" - самая важная и самая симпатичная история 60-х, она выглядит сегодня битвой титатнов, борьбой на Олимпе и одновременно довольно бессмысленно, а потому запоминается своей романтической ненужностью. Этот спор особенно привлекает в эпоху, когда искусство держит в уме вкусы сисадминов, динамику тиктока и короткую память социальных сетей.
Наум Ним
1. У Левитанского и правда "скромная" популярность, но это не потому что его стихи из так называемого второго ряда. Мне кажется, дело в том, что Юрий Левитанский не умел, а может, не любил себя рекламировать.
2. "Жизнь моя кинематограф". Этим сборником я узнал о Левитанском и сразу полюбил его. И этот сборник остался самым любимым.
3. По-моему, этот спор никогда не завершится. Сегодня, например, этот спор наглядно продолжают Невзоров, отрицающий художественную литературу и культуру вообще, и Быков, для которого литературное творчество -- высшее проявление человека.
