Юркун, Ахматова, Кузмин. Из дневников Ольги Гильдебрандт-Арбениной
В московской Галеев-галерее завершается выставка, посвященная Ольге Гильдебрандт-Арбениной (1897/98-1980), музе поэтов и художников – и тоже художнице, входившей в группу «Тринадцать».
«В начале 1920-х Ольга Николаевна сближается с кругом поэтов и художников, такими как О. Мандельштам, Б. Лившиц, В. Козлинский, В. Лебедев, В. Дмитриев, М. Кузмин, Ю. Юркун, - пишет Ильдар Галеев. - По настоянию Ю. Юркуна Ольга Арбенина меняет свою фамилию на «Гильдебрандт» и начинает всерьез заниматься рисунком и акварелью.
Примерно с 1923 Ольга Николаевна все чаще посещает квартиру, где совместно проживали М. Кузмин (автор посвященного ей стихотворения «Сколько лет тебе, скажи, Психея?») и Ю. Юркун, и становится частью их дружной «семьи». Там же Гильдебрандт знакомится с яркими представителями литературной и художественной общин: Д. Митрохиным, Вс. Петровым, Д. Хармсом и А. Введенским, В. Милашевским, который и предложил ей принять участие в выставках группы «13» — объединения молодых графиков, апологетов не-академического рисования.
В 1930-е годы Ольга Гильдебрандт — уже признанный в мире искусства график, ее работы выставляют на международных выставках.
В 1938-м ее ближайшего друга и гражданского мужа — Юрия Юркуна — подвергают аресту по ленинградскому писательскому делу и через несколько месяцев расстреливают. Однако Гильдебрандт сообщают о вынесенном ему приговоре «10 лет без права переписки».
Все последующие десятилетия Ольга Гильдебрандт живет в полной уверенности, что Юркун жив и пишет ему письма, фактически — «на тот свет».
В годы войны последовала еще одна утрата — львиная доля художественного наследия, ее и Юркуна, погибла в блокаду в Ленинграде. Работы художницы довоенного времени, чудом сохранившиеся в эти годы у друзей, можно увидеть в нашей экспозиции. Они дополнены акварелями, написанными Гильдебрандт уже в послевоенное время.
В 1950-60-е годы Гильдебрандт перепробовала много разных профессий: работала лаборантом кафедры биохимии, техническим секретарем, библиотекарем «Ленфильма», давала консультации постановщикам фильмов, подбирала изо-материалы, делала переводы. И продолжала писать акварели, считая свое занятие долгом перед ее «Юрочкой» и «оправданием всей своей жизни». (полностью текст и другие иллюстрации - на сайте галереи).
В последние годы Ольга Николаевна писала воспоминания о своих друзьях — выдающихся людях культуры ХХ века. Ее акварели и рисунки в Ленинграде стали «культовыми», многие коллекционеры мечтали заполучить их в свои собрания».
«Московский книжный журнал» публикует неизданные фрагменты из дневников Ольги Гильдебрандт, готовящихся сейчас к печати. Публикация Ларисы Хачевой (Санкт-Петербург), работающей над комментариями к дневникам.
Фрагменты дневников
Когда появился в городе Мандельштам, точно не помню. Внешне он был неприметен. Стихи (неожиданно) меня ошеломили. Может быть, мой восторг перед этими стихами был ударом в сердце Гумилеву?
*****
…Мне хотелось перемен. Европы, других континентов. Всего «другого». Хотела ли я разлучиться с Гумилевым? Нет и нет. Он меня забрал силой, ноя хотела, чтоб он был со мной, и ни на кого не хотела его менять. Вероятно, это была любовь. И может быть, и – счастье?
Как разительна была перемена в мире!.. В мире все другое… разве можно было повторять (и продолжать) то, что было в 16-м году… и чего я не «доиграла». Мне кажется, его возраст перемахивал с лирики на эпос. Наверное, это «нормальная эволюция». Но мне так хотелось того, прошлого!
*****
Кроме его очень некрасивого лица (к которому я привыкла быстро, и оно мне нравилось), у него была стройная фигура, как сосна – гладкая кожа и прямо стерильная чистота. А ведь «Гондла» появился при мне! В 16-м году!.. Что его мучило?.. У меня с ним связан, скорее, образ птицы, чем зверя. Большой птицы. Он был легкий.
*****
Спустя несколько лет, у Фромана, ко мне подошла О. Форш и сказала, что записала в своем дневнике такое мое описание: «Стройная девушка в белом платье, в большой шляпе, с зеленоватыми глазами, а рядом – Рада Одоевцева, как рыжая лисица»
Очень мило – такая Диана с лисицей на поводке?
Другая писательница, Л. Чарская, которую я обожала в детстве и с которой я теперь часто «халтурила», хотела написать обо мне детский роман и глаза видала как «лиловатые» (?).
*****
Я всегда мечтала вырваться из России как из плена.
*****
Гумилев познакомил меня с Ак. Волынским, известным балетоманом. Помню формулировку (Волынский был довольно пожилой): «Аким Львович, позволь тебя представить Арбениной, Ольге Николаевне». – Волынский: «Вы – балерина?» - «Нет, я в драме». – «В первый раз ошибся».
*****
Еще одна невольная моя победа: бедный Иван Павлович Беюл, который писал мне смешные письма: «My dear! Сравнивать вас с вашими подружками, это все равно, что сравнивать бриллиант со стекляшками». Он, бедный, заболел и умер. Я хотела пойти на похороны, но его сестра остановила меня, сказав, что он звал меня в предсмертном бреду и родителям неприятно будет меня видеть. Вот чего я не могла предположить! Даже флирта не было!
*****
Как то ехала с нашим директором, актером Аполлонским, который питал ко мне нежные чувства и ехал (морозы), пряча меня в какую-то исполинскую шубу. Он был красавец, но ума среднего. Помню наш неприличный разговор: «Оля, этот Гумилев, что, он вам нравится?» - «Да, Роман Борисович». – «Ну… чем же он вам может нравиться?» - «Он хороший поэт». – «Поэт.. ну, так.. а еще что?» - «У него Георгий за храбрость». – «Так… А еще?» - «Он много путешествовал. Был в Африке. Кажется, у него был роман с негритянкой». – «Ну… Я не понимаю, что за удовольствие побывать в черном теле…»
*****
И вот мы шли через мост (будто лейтенанта Шмидта), разговорились немедленно, и, еще не перейдя моста, я получила от Козлинского самое «законное» предложение! Это было неожиданно – и весело. Несколько месяцев мы встречались почти ежедневно. Он прибегал в театр, мы ходили в балет, в гости, в какие-то столовые, я подружилась с художниками (Левин, Пуни, Богуславская, Сарра и В.В. Лебедев); помню, в балете, в фойе, ко мне приставал Тырса – голос Козлинского: «Не подбирайся, Николай Андреич, это моя девочка!». Меня это не обижало. В другой раз – будто подвиг Геркулеса (хотя я тогда была легкая, но все же, в пальто), было мокро – Козлинский взял меня на руки и понес до угла Невского и Садовой, где оказался извозчик. А двинулись мы из какого-то погребка недалеко от Академии. Я не помню, как и почему мы расстались, - кажется, он уезжал в Москву – во время наших встреч он был в периоде развода и вел себя со мной по-джентльменски. Он любил играть в карты и был очень азартен.
*****
Он был в штатском, по-прежнему бритоголовый, с насмешливой маской на своем обжигающе-некрасивом лице. Тот – и не тот. Главное – время было другое! Проклятое время!
*****
Вторая жена милашевского его обожала, и он от ее любви совсем расцвел. В подарок принеся ему приданое: дачу в Кускове – весной 1937 г. Она была вся в цветущих яблонях, а в траве, в саду цвели нарциссы, маргаритки…
*****
Милашевский был умен, остер и резок в оценках, но иногда будто захлебывался в каком-то самовосхищении и, вероятно, в издевательстве над собой. (О Микеланджело или Сезанне (?) – «Соленая вещь! Как обухом по голове! Совсем Милашевский!». Я к этому «стилю» не сразу, но потом совсем привыкла.)
*****
А в период моего «второго» детства (т.е. лет 13-14), я дышала и думала «Аполлоном», как воздухом, - и на мои позднейшие годы этот журнал отложил какой-то светлый отпечаток, а ко всему «анти-Аполлоновскому» я была невольно враждебна.
*****
Никаких указаний в смысле живописи мне не давалось – да я и не сумела бы выполнять чьи-то советы и указания, я «технически» совершенно бездарная особа, в любой области бездарная к чужому. Так было и в театре. Меня хвалили только в тех ролях (или моментах), когда я все делала сама.
*****
С Митрохиным у меня связан белый цвет. Когда я к нему пришла в первый раз, то была очень удивлена: это напоминало Украину с выбеленными стенами. Потом я узнала, что он родом из Ейска и происходит от казаков. Вероятно, он с детства привык к таким белым стенам. Казацкая кровь у такого «тихого» человека! Но у него было большое внутреннее упорство. Я встретилась с ним впервые у Михаила Кузмина, а потом стала бывать и у него. И в Ленинграде, и в Москве – те же белые стены , те же садики во дворах. И везде – очень чисто, ничего лишнего. Одна или две картинки на белой стене.
*****
В конце 20-х гг. встретилась на улице с Лебедевым, и стали часто видаться, и ему я показывала почти все, а я писала в 1927-1929 гг. маслом, чаще на фанерках, иногда углем, иногда пастелью. Лебедев решил мою судьбу: ни за что не учиться. Мне не хотелось, а Юркун, решая все за себя, для меня не решался советовать. Так я осталась «неучем» по воле Лебедева. Много лет спустя одна знакомая упрекнула его: «Что вы советовали О.Н.? Ведь ей очень трудно, она не может работать «на заказ». Он сказал: «Я и теперь повторю: - ей не надо».
*****
При первом впечатлении (как при последнем свидании) у Мавриной «бросались в глаза» именно блестящие огоньками веселые глаза; при виде ее работ – удивительное богатство «всего-всего» - разного, различного между собой материала работ – настоящее плодородие!.. Чего только не успевала натворить эта маленькая, живая фигурка! Сколько трудолюбия! Сколько выдумки! Сколько веселья!.. Из работ Мавриной – был ли это «русский Матисс» ее ранних работ, ее «ню», которых она извлекала, посещая бани; ее московские пейзажи – будь они серые или яркие – всегда какие-то веселые, будто смеющиеся, даже смешные. И всегда все очень русское и свое. Ни Кустодиев, ни Рябушкин, ни саврасов, ни Поленов – с «московскими двориками» - здесь не вспоминаются.
Портреты на ее рисунках (в масле) слегка скомикованно похожи. Звери полны симпатичности. Природа – живая и при самой лубочной обостренности – будто шевелится и даже пахнет. Я думаю, это счастливое свойство натуры – отовсюду «вытягивать» жизнь.
*****
Лето я жила на даче, а тут разыгрывались «страшные» события революции. Надвигался голод. В театры ринулась «масса» и был страх, что в атласных ложах заведутся насекомые. А потом был вечер Маяковского. Я не помню, в каком зале. Не помню, какого числа и месяца. Пьеса Маяковского. Выступал Мейерхольд. Много народу. Я помню восторженную Анну Радлову, в экстазе говорившую про пьесу… и как будто «новые времена». Я со своей «интуицией» почувствовала, что опустился какой-то занавес (позже говорилось «железный» занавес), и все погрузилось в противный серый полумрак. Погас волшебный Мейерхольд, потускнел свет, я не умерла – я «полуумерла», и все события сразу предстали в другом свете – и люди, и желания, и чувства в ту минуту и надолго, надолго вперед. Конечно, жизнь продолжалась, и было все будто по-прежнему, и случались «хорошие» события и интересные встречи, но даже горе (не только счастье) потеряло свою остроту. Настал другой век.
*****
Я обожаю живопись, но мне мои портреты (Юрочкины) так же, как стихи обо мне Мандельштама, - казались более выражением меня и моей души, чем мои картинки. Я их обожала тоже, но конкретной, я бы сказала материальной, почти животной любовью – как мать своих детей, как кошка своих детенышей. Их гибель для меня трагична – ужасна, непоправима.
*****
Мои картины – это я в детстве; в раннем детстве. И в них была сила, которой нет во мне – которая растаяла перед первым ветром жизни – как дым.
*****
Господи! За что сгубили моего Юрочку? Кто ответит за это зло? Почему судят немцев в Нюрнберге – разве Освенцим и Майданек хуже, чем то, что делалось в Советской России – над русскими невинными людьми? За что?
*****
Счастливы умершие – в этой стране нет места для жизни. Надо умирать – уйти от позора страшной неволи.
*****
Подумала о Юрочке и о Бердсли. Последний гораздо «макабристей», у него «ночная эротика», легкий мир на грани трагедии. У Юры – очень точная радость Бытия…
*****
Греция «Прекрасной Елены», дневная эротика, фигуры скользят цветными солнечными зайчиками – и ни у одной нет тени. И ни у одной нет понятия о грехе. Странно, что с его тягой к Гоголю (в литературе), с его трагической жизнью и с его любовью ко мне получалось такое легкое, бездумное, светлое творчество. Я сказала ему как-то, что его место между греческими вазами и Вертэсом.
*****
Вчера во сне опять был Сталин; Лина Ивановна; я старалась объяснить Сталину про мои картины, про Юру, про всё. Вчера был и долго сидел Полонский.
*****
Черного нашли зарезанным во дворе Горсовета. Он уже разлагался, а шкуру забрала какая то сторожиха. Вероятно, его убили в ту же ночь, когда обокрали 21 магазин. Это была его территория. Никогда больше не увижу милую собаку, которая так громко и радостно лаяла, видя меня на улице, и мчалась навстречу..<…> Я ее очень любила.
*****
Переписываю рецепты оладьев. По Би-би-си о голубых диких гиацинтах на пути к Оксфорду и смешные описания девиц из Рус<ского> клуба. У нас жизнь тяжелая, как у шахтеров в петровские времена. <…>
*****
Юрочка мой! Вот, судьба Марины как из мелодрамы, а у меня – серость дыма…
*****
Это плохо, что я так умею мечтать, что это по силе заменяет гашиш, эфир, опиум. Если бы я это претворила в искусстве, как в дни моего рисования! – есть ли связь с мертвыми? Или я не стою, чтобы мне помогли?
*****
Бедный В.В.!.. И вспомнила его балетные увлечения. <…>Достоевщина, покаянные проповеди, карьеризм, м. б., нехороший – и чудесный талант, с русской лиричностью и детской мешковатостью подчас… Бедный В.В., трижды лауреат!..
«…М<ожет> б<ыть>, через живопись О<льга> Н<иколаевна> покажет, что она за Личность! И в театре, когда они пришли ко мне в уборную с К. Державиным, я кому-то сказала: «В.В. нашел меня хорошенькой». Он, довольно грубо: «Я сказал: красивая». Я была в траурном наряде, с букетом белых лилий и светлых локонах. Молодость моя!..
Я очень плачу о Дмитриеве, хотя я сто лет его не видала, и он вряд ли бы пожалел теперь обо мне. Мих<аил> Ал<ексеевич> написал о нем много стихов.
*****
Во сне флирт с Всеволодом (!)… Какие-то комнаты; я расставляю мебель – в угол письм<енный> стол. Вчера зашла после службы в Русский музей к Савинову. Он был очень любезен, но ничего, конечно, не мог обещать.
*****
Во сне видала Маврину, Милаш<евского> и Кузьмина, все были много моложе, на какой-то постели; особ<енно> нежно говорила я с Кузьминым (когда-то другие меня к нему приревновали, я и переписывалась с ним больше всего). Сейчас <…> писала Дарану. <…>
*****
…Какая сейчас неинтересная жизнь, несмотря на похвальбу! Безобразная живопись; даже мои талантливые москвичи посерели и иссякли – от страха и отсутствия своб<одного> времени. И какая скучная литература! «Белая береза», «Недалеко от Москвы» и пр. – просто неудобоваримое чтиво. А кому-то нравится. Неглупая Наташа А. уже плачет! Галя умиляется на кинокартинах...... В такое время не хочется жить.
*****
Все что-то хотят от меня, а мне «ни к чему». Я могу дельное только делать рисунками. Это – я. А всё другое? Бесплатное обслуживание желаний других. Даже обидно!
*****
Радовался Мандельштам: «Юрочка такой бархатный». Юра был не бархатный, а железный. Выбросил из моей жизни и Гумилева и Мандельштама.
*****
Было страшно – и не верилось до конца. На панихиде (около Казанского собора, ведь не было тела) Ахматова стояла у стены, одна. Аня – посередине, с черной вуалеткой, плачущая. Я подошла и ее поцеловала. Из-за Юры я старалась держать себя спокойнее. Одоевцева (на улице) упрекнула меня за перчатки – я их, конечно, сняла. Глупо было так говорить. Юра старался меня успокоить.
*****
Ахматова была с царственностью, со стилем обреченности. Как будто в темном. Но говорила весьма просто, если продолжала кривляться (стиль бывшей, дореволюционной эпохи, который мне казался самым подходящим, но моей маме, например, привыкшей к другому стилю, более естественному – «ХIX века» - казался неприятным («в декадентских кругах!»).
*****
Осип стал мне говорить всякие вещи о хитрости и донжуанстве Г<умилева>, чем меня очень расстроил. Не помню, в каких выражениях я выговорила Г<умилеву> свою досаду, но потом разыгралась сцена, которую «обессмертил» Жорж Иванов:
…Сошлись знаменитый поэт Гумилев
И юный грузин – Мандельштам.
Зачем Гумилев головою поник?
Чем мог Мандельштам досадить?
- Он в спальню к красавице тайно проник,
Чтоб вымолвить слово «любить».
*****
Молодые художники – красивый Эрбштейн – брюнет с синими глазами – и Дмитриев, тогда неприметный – к удивлению моему, большое увлечение М.А. – потом, через несколько лет, он очень похорошел, стал интересным.
*****
М. Ал. сердился на мою дружбу! Юра тянул меня подальше: я ничего не могла понять.
*****
Петров – Дон Педро большая шляпа.
*****
Я очень любила Кузмина (до знакомства) за мажорную певучесть и мажорную эстетичность (то, что бывает у Бизе). В прозе мне очень нравилась историческая тема. Но «русская» провинция и особенно русские Ванечки мне казались не совсем приличными. Я удивлялась, но не смела говорить об этом – из уважения к его возрасту и таланту. Ведь у Шекспира были женские характеры (как мужские) – даже Джульетта в своей героической стойкости. Совсем не надо было «любовь» облачать в штаны банщика. Ведь это так испортило память о большом поэте!
*****
Мне всегда нравились сказки про принцесс и фей. А среди фей мне хотелось быть королевой. В нашем веке, наверное, мало перед кем так часто и много становились на колени. Я видела на коленях перед собой поэтов и художников, профессоров и мальчиков, и даже девушек. И на руках меня носили много. Правда меня баловали, если не всегда серьезно любили. И называли меня лилией и мимозой (даже учителя в гимназии), ландышем и розой, - Мадонной и Сильфидой, Венерой и Гебой, - но чаще всего Психеей.
*****
Умерли Матвей Ал. Шадрин, Ник. Ник. Вариханов, Маша, Влад. Соловьев, Алексей Александр. Успенский (которого я встречала тоже «без Вас» и который говорил мне, что считает меня гениальной художницей)
*****
Чудное воспоминание у меня о Хармсе. Он внутренне напоминал мне Вас – во многом. Я полюбила очень его жену Марину и ея кузин Ольгу и Марину.
*****
Юра любил «меняться». То с Лебедевым, то с Верейским, Митрохиным, Басмановым (ему очень нравился), Воиновым, Дядьковским, Михайловым. Других сразу не вспомню. Когда они «менялись», лицо у Юры каменело. А мне это ожесточение очень нравилось.
*****
Мы с Юрой много бегали по окраинам. «Дети побежали на свои помойки», - М.А. смеялся, когда спрашивали его о нас. Мы бегали в край Болотной, на Охту, на В<асильевский> остров. Залив по дороге в б<ывшую> Юрочкину тюрьму (Дерябинския казармы) был серо-голубой, дымчатый, красивый. Бегали на Петровские места.
*****
Живопись его – в эфире и эфирна, будто вовсе невесома: игра зайчиков, переливы радужных брызг, веселые, весенние миражи, танцующие – гротесковые или лирические – воплощенные в фигурок, чувства человеческие, сматериализовавшиеся в вербных чертиков – «мечты управхоза», - в современных нимф – «мечты художника», - огромный светлый рой очень реальных нереальных существ, которых никак нельзя назвать «нечистью», потому что они по-сверхземному чисты и, несмотря на вечные плутни и блудни, почти непорочны.
*****
Жить жизнью искусства в «наши» годы (в молодости) – очень трудно! Я, конечно, это счастьем не считаю.
Могла ли я вырваться тогда? – В единственном случае, когда мне этого реально хотелось, - это было бы бесстыдно. Юре было и так очень трудно, просто невыносимо. Мы все как-то «внешне» весело – несли свой крест.
*****
Он в течение многих лет ходил в кино, - убегал от чая, я оставалась рисовать, а М.А. играл на рояле, или еще «досиживали» гости, а он шел один, наобум, иногда даже смотрел в нескольких кино в один вечер и любил смотреть (иногда) с конца, а после оставался досматривать с начала. Но часто мы ходили все вместе – вчетвером с кем-н<и>б<удь>, втроем или вдвоем. Он любил Чаплина и Фейдта, а также Бестер Китона…
*****
Самые любимые из моих картинок были: три девочки в саду – <19>30 года, другие 3 девочки – тоже <19>30 года, вечерняя <нрзб> (две девочки, яркия, красные тона – <19>33 года), «Сентябрь»: дама с девочкой – <18>70-е годы (<19>35), большой пейзаж, маленькие «показывают зайчика» (акв<арель> на полотне), парикмахерская (конец <19>34 г<ода>), масло: три девочки у окна и один из пляжей. Это все было в папке в Эрмитаже. И еще мой его портрет в виде «сумасшедшего» <19>24 г<ода> (впечатление от Фейдта, с которым у него было легкое сходство, - в «Калигари»).
Публикация Ларисы Хачевой (Санкт-Петербург).
