Сделай, чтоб тебя искали: Повести и рассказы

Колонка редактора

Аннотация

Главное, что отличает лирическую прозу Исаака Шапиро, — неповторимая интонация повествования, или, по определению Марины Палей «авторский голос», которому присущи «деликатность, глубина, печаль и тихая, осторожная ласка…», а также ощущение абсолютной достоверности происходящего, какой бы темы ни касался автор. В новую книгу И. Шапиро вошли две повести и рассказы. Это автобиографическая повесть «Сделай, чтоб тебя искали», в которой через детское восприятие показаны размеренная жизнь довоенного прошлого, начало войны, эвакуация, возвращение. В повести «Соломон Второй» автор не только рассказывает удивительную историю жизни главного героя, но и с необыкновенным теплом описывает свои родные Черновцы, именуя этот город, обладающий особым провинциальным шармом, «зелёным брильянтом в Габсбургской короне». 

Об авторе

Исаак Зиновьевич Шапиро родился в 1934 году в г. Виннице, по образованию и роду занятий - гидротехник, Печатался в журналах: "Грани", "22", "Континент", "Синтаксис". Автор книги повестей и рассказов Черемош (2009). С 1971 года живет в Израиле. Исаак Шапиро родом из Черновцов, диалектной лексикой Карпатского региона он владеет в совершенстве. А еще он искренне любит этот край, а потому так тепло, с легкой иронией и ностальгией рассказывает он о коренных жителях Карпат, чьи села раскинулись вдоль Черемоша, притока реки Прут.

Отрывок из книги

Мне четыре года. Маленький, щуплый, личико узкое, будто сдавленное, и прилежная челка. Я не особо капризничал, не баловался, всегда говорил «спасибо» и первым здоровался со старшими. Гости считали — воспитанный ребенок. Мама вздыхала: одни мученья с ним. Настя уверена: хлопчик добрий, але трохи виродок. А папа молчал, курил трубку.  

Мама обо мне говорила: «Он ничего не ест, он чахнет». Мама уговаривала покушать, обещала повести в цирк, там живые слоны, там медведи танцуют, там... но зубы я не разжимал. Ей надоело упрашивать, она готова наказать. Я убежал на кухню, спрятался за широкой Настиной попой.

— Выходи, я кому говорю! Настя, он съел только две ложки!

— Да шо вiн дурний — ложки iсти! — Кашу не ел, кашу... — Добре, я за нього зiм. Днём меня укладывали спать. Я слышал, как Настя говорила маме: — Нехай бiда спить... Я не понимал, зачем большие заставляют маленьких делать неприятное. Жизнь и без того нелёгкая. Почему маленькие должны сидеть на горшке? Зачем пить молоко или рыбий жир? Почему надо умываться мылом, ведь оно щиплется! А каждое утро — манную кашу? Я не мог её видеть, от неё тошнило...  

Я жил среди взрослых. Это скучно. Они целый день заняты ненужными делами: стирают, варят, смотрят в толстые книги, обедают. И не болеют.  

А я болел. У меня гланды. Мне запрещали пить холодную воду, есть мороженое, снег, сосульки, ходить по комнатам босиком.  

Доктор приходил к нам домой. У него совсем голая голова, зато волосы растут из ушей и носа. И всегда ледяные пальцы. Он просил чайную ложечку и протирал её свежим полотенцем. На лбу у него круглое зеркальце. Мне трудно было открыть рот, а он ложечкой давил на язык, чтоб заглянуть глубже. Я задыхался, внутри всё переворачивалось, пот стекал по лицу. Доктор поднимал густые брови и спокойно объявлял родителям:

— Гланды необходимо удалить.  

Я хрипел: что такое — удалить? Он показывал двумя пальцами: чик-чик — и нету.

— Но сначала пускай окрепнет.  

Я отворачивался к стенке. Мне совсем не нужно «окрепнуть». При мысли, что будут делать «чик-чик», хотел заснуть и не проснуться.

Им не жалко меня. Таблетку не могу проглотить, а они хотят резать... Только Настя жалела. Слышал, она сказала маме: — Вiн худий, як цуцик. Тiльки козяче молоко поможе.  

Мама смеялась:

— А где будем ее держать? У вас в комнате, в нашей спальне или в гостиной?

— Можна у сусiдiв попросити, у них кладовка пуста. До доброго дiла нiхто не вiдкаже. Меня держали в постели с толстым компрессом на шее. Голову не повернуть, и было очень жарко. Зато давали папины шахматы. Они железные, тяжелые. Король и королева как настоящие люди. Кони стояли на задних ногах. А у солдат в одной руке щит, в другой — сабля. Из одеяла и подушек я делал горы. Армии стояли по разные стороны кровати, готовились к бою. Тёмному королю приклеивал на корону красную звезду, и наши побеждали белых. Кончились невыносимые дни, я свободен от компресса. Ощупывал шею: она опять моя! После бесконечных просьб меня выпустили из дома. Но в сад мама не разрешала, ни-ни, там после дождя сыро. Мама насухо вытирала скамейку и стелила мягкую подстилку.

— Сиди на солнышке.  

И я грелся. Смотрел, как муравьи куда-то спешили по своей дорожке. Наш двор тихий, безлюдный, а в соседнем звучали голоса: «Три, четыре, пять — я иду искать!».  

Я прижимался к щелке в заборе, подсматривал, как мальчики бегают, кричат: «Тук-тук за себя!». Это у них называется «прятки». Если бы не забор, я мог бы спрятаться за бочкой, — никто не найдет. Но через высокий забор не перелезть. Потом они ушли на улицу, и я опять остался один. Меня на улицу не пускали. Говорили: по улицам — только уличные дети и шляются.

Мама позвала домой.

— Завтра приезжает папа.

— Какой папа? — спросил я.

Об этом — какой папа? — потом не однажды рассказывали гостям, и те смеялись. Ничего смешного нет. Папы часто нет дома. Я забывал о нём. И он никогда не гулял со мной.

— Вот когда вырастешь, тогда...

— А когда я вырасту? Завтра?

— Ты растёшь каждый день. А завтра мы с тобой — в парикмахерскую.

Страшное слово — «парикмахерская»... Как «чик-чик» в горле. За что мне? Я готов был болеть в кровати, прятаться под подушку, лишь бы не слышать это слово. Согласен пить морковный сок, глотать кашу, только бы не...

— Мама говорит, что ты не любишь стричься?

— Пап, с тобой пойду.

На ручки кресла укладывали специальную доску, чтоб я сидел выше. Видел себя в зеркале: укрытый простынёй, несчастный, брошенный всеми. У парикмахера к толстым пальцам прилипли чьи-то волосинки. В углу висел умывальник — почему бы не смыть их? Над моей головой — скрежет ножниц, и клочки волос падали на простыню, прощались со мной. Жалко их.  

Одна рука парикмахера держала мой лоб, другая — щёлкала машинкой, которая должна стричь. Но машинка не стригла, а больно выдёргивала волосок за волоском. Я изо всех сил зажмуривался, терпел, но слёзы сами ползли по щекам. Хорошо, что папа вышел на порог покурить, ветер доносил запах его табака.  

День за днём я ждал дождей. Не коротких, — после них мелкие лужицы и снова тепло. Я хотел долгих ливней, чтоб тучи закрывали полностью небо, чтоб взрослые брали с собой зонтики, надевали плащи и галоши.  

Меня, конечно, не пускали во двор, боялись, что простужусь. Но я знал: когда на небе вода закончится, всё вокруг будет другим.  

И вот наконец за окном — первый снег! Не в силах удержать радость в себе, я кричал:

— Ура! Снег! Зима! Настя, зима!  

Я в белой шубке. На шнурке из рукавов болтались красные варежки. А на голове — мягкая ушастая шапка. От крыльца до калитки шли следы: папины — с полосками от сапог, мамины — с небольшой ямкой от каблука, плоские — от Настиных валенок, а самые малые — мои.

Такое можно увидеть только зимой. Санки у меня длинные, со спинкой. Я сидел плотно за- жатый подлокотниками. Чувствовал колючесть плотного шарфа, хотя он завязан поверх воротника. На свободе — лишь глаза.  

Настя за верёвку тянула санки, другой рукой размахивала, будто крылом, — наверно, это ей помогало.  

Иногда она поворачивала ко мне раскалённое лицо, широко улыбалась и продолжала смешно бежать впереди санок. Я улыбался в ответ. Конечно, за шарфом не видно улыбки. Но был уверен, она знала: на всей нашей улице нет никого счастливее меня. Хотелось, чтоб так было всегда: зима, Настя и я. А когда вырасту, буду катать Настю. Только подлокотники придётся снять. Иначе она не сможет усесться в санки.