Условно пригодные

Колонка редактора

Традиция изображения закрытых учебных заведений в изящной словесности лучше всего представлена в Англии, на дистанции от Чарльза Диккенса до Джоан Роулинг. Потому что сага о Гарри Потере, если вычесть волшебный антураж и неизбежные передряги романа воспитания – это многотомное повествование об идеальной частной школе. От Диккенса идет и традиция изображать голодные школьные пансионы как филиалы царства мертвых.

В России эта традиция беднее, хотя бы потому, что закрытых учебных заведений было меньше: в XIX веке стоит припомнить лишь «Очерки бурсы» Помяловского, которые задали тон. В ХХ столетии к ним прибавились книги о заведениях для беспризорников и малолетних преступников, прежде всего «Республика Шкид» Белых и Пантелеева и «Педагогическая поэма» Макаренко. По условиям времени они казались оптимистическими, хотя в них можно различить все те же диккенсовские лейтмотивы.

Роман Хёга на этом фоне – книжка, ни на что не похожая, хотя в ней речь идет тоже о какой-то страшной антиутопии. Действие происходит в середине 1970-х. Повествование ведется от лица подростка, который всю жизнь провел в закрытых заведениях разного типа. Из дома ребенка он попадает в монастырский приют, где богобоязненные сестры макают его головой в унитаз. Затем в детский дом, прозванный «Сухая корка», откуда выходит натуральным дистрофиком. И, наконец, в элитную закрытую школу в Копенгагене – в результате очередного педагогического поветрия по созданию равных условий для всех. Но если свести вместе нормальных детей и малолетних преступников, то всех придется воспитывать как малолетних преступников.

Элитная школа, воспитавшая когда-то одного из датских премьер-министров – заведение, проникнутое обыденным страхом, хотя кормят там досыта. «В школе Биля я за первый год вырос на двадцать пять сантиметров и набрал семнадцать килограммов. И хотя у меня сильно болели кости и даже иногда поднималась температура, я совсем не жалел об этом». Жизнь школьников жестко регламентирована, наказание – побои. Нередки и случаи сексуального насилия. Огромное значение придается всякого рода тестам, наблюдениям психологов, беспрестанным педагогическим экспериментам.

Несмотря на то, что действие отнесено в прошлое, роман Хёга – приговор всей датской образовательной системе и всей системе пресловутой скандинавской ювенальной юстиции. Дмитрий Быков в связи с поэмами Макаренко писал об «антропологической революции», которую стремились совершить чекисты, воспитывая из беспризорников людей будущего. Но до скандинавских экспериментаторов Макаренко было далеко. В общем, «шведский социализм» по праву заслуживает звания социализма. Только опыты его направлены не вширь, а вглубь: перекроить человеческое существо с вивисекторским размахом доктора Моро. 

Впрочем, роман Хёга не сводится исключительно к жесткой социальности. Здесь имеет место и фирменная полудетективная интрига, и сдержанный мифологический антураж, и философская подоплека, и фантастический гротеск. Вообще, когда имеешь дело с тяжелыми темами, проще всего давить на жалость, тогда получаются книжки типа «Оскара и розовой дамы» Шмитта. Они исправно выжимают читательскую слезу, но это воздействие – вне пределов литературы. Большой художник свои книжки тщательно структурирует и уравновешивает. Хёг делает это с помощью философии времени, ближе к концу его роман вообще превращается в трактат, но в финале все-таки выруливает к приключенческой развязке.

Конец, разумеется, счастливый – иначе книжка была бы совсем беспросветной.