Леонид Гиршович: «Россия сидит на игле русской литературы XIX века, это ее главное полезное ископаемое»

RFI: Вы живете в Германии и работаете в оркестре. Вы закончили консерваторию – вы учились в Москве и Ленинграде и даже учились в специальной школе при консерватории…

Леонид Гиршович: Профессионально с детства, как маленькая обезьянка, натаскивался на игру на скрипке.

RFI: Это было решением ваших родителей?

Леонид Гиршович: Родители тоже музыканты. В те годы это было естественно и нормально. Сегодня это было бы уже неестественно и ненормально, поскольку у музыкантов не такие возможности для грубого слова "трудоустройство", как это было 50-60 лет назад.

RFI: А в каком возрасте вы поняли, что вы хотите не только играть на скрипке, но еще и писать?

Леонид Гиршович: Ужасно признаться, но я не помню, в каком. Я был очень маленький.

RFI: Это значит, что когда вы были еще совсем маленьким ребенком, вы не только играли на скрипке, но вы уже и начали что-то писать?

Леонид Гиршович: Каждый человек, так или иначе, является графоманом. Некоторые излечиваются от этой болезни с годами, а некоторые – нет. Я инфантилен, я не вылечился.

RFI: Сегодня, когда вы так и не вылечились от этой болезни,  у вас вышло несколько романов, в том числе, один из этих романов  "Вий: вокальный цикл Шуберта на слова Гоголя" только что вышел по французски в издательстве Verdier под названием "Schubert à Kiev" ("Шуберт в Киеве"). Кем вы себя ощущаете в большей степени – музыкантом или писателем? Я читала в одном из ваших интервью, что для вас скрипка – это ремесло.

Леонид Гиршович: Совершенно верно: для меня скрипка – ремесло. Знаете, что такое играть в оркестре на скрипке? Это, примерно, то же самое, что маршировать строем. Ты даже практически не слышишь того, что играешь. Для меня музыка, действительно, превыше всего. Но как для слушателя. Я потребитель музыки, я воспитан на музыке. Для меня, так или иначе, мир ограничивается своим музыкальным выражением. По этой причине я сегодня испытываю особенное чувство одиночества: мне решительно нечего делать в мире современного звучания.

RFI: А вы сами писали музыку когда-нибудь? Пробовали ли вы себя в качестве композитора?

Леонид Гиршович: Это замечательный вопрос, на который я с гордостью могу сказать: - Никогда! - Я бы не дерзнул.

RFI: Почему?

Леонид Гиршович: Потому что, с одной стороны, музыка для меня значит слишком много. С другой стороны, писать музыку можно, и это каждый знает, либо совершенно, либо вообще не писать. С текстами – иначе.

RFI: То есть, вы считаете, что тексты можно писать не только совершенно?

Леонид Гиршович: Диапазон другой, шкала другая. Музыка – это священное ремесло.

RFI: С этим согласен писатель Михаил Шишкин, который говорит, что музыка – это самое высшее из искусств, и что музыкантам, композиторам дано гораздо больше, чем писателям. Потому что все то, что человек не может выразить словами, все то, что вне слов, за пределами слов, можно выразить музыкой. А писателю нужно очень много, долго и тяжело работать, чтобы хоть как-то попытаться выразить этот священный, сакральный смысл человеческой жизни, который за пределами нашего языка. Согласны ли вы с этим?

Леонид Гиршович: С замечательным писателем Шишкиным, автором, на мой взгляд, исключительного романа «Взятие Измаила», я соглашаюсь с большим удовольствием, тем более, что и он, и я, в данном случае, повторяем сказанное некогда Гегелем. Это очень приятная компания.

RFI: Расскажите о том, как вы работаете. Музыкант в представлении простого смертного – это человек, который с самого детства привык к тяжелому труду. Особенно скрипач. Скрипач, в моем представлении – это человек, который по нескольку часов в день упорно тренируется, играет этюды, гаммы и т.д.  ? Некоторые писатели встают в 5 утра и несколько часов работают. Некоторые пишут всего 2 часа в день. Как работаете вы?

Леонид Гиршович: Я очень дисциплинирован. И как писатель, в известной степени, обязан этой дисциплине, выучке с детства игре на скрипке. Я, действительно, дисциплинирован как писатель, я пишу подолгу. Я знаю, когда я начинаю писать, когда я кончаю писать. У меня есть план, рабочий план дня. И, в этом смысле, я, вероятно, обязан той школе, которую я прошел в детстве.

RFI: Но вы пишете каждый день?

Леонид Гиршович: Я пишу больше, чем каждый день. Я не знаю, когда я не пишу практически. Я же графоман. Графоман пишет всегда и всюду.

RFI: Возвращаясь к Шишкину, в компании с которым вам приятно быть: он считает, что писателя, по его представлению, можно сравнить со слугой, тогда как роман можно сравнить с хозяином. И слуга сидит и ждет, когда колокольчик зазвонит. И тогда он срывается, бежит и исполняет все прихоти своего господина. Согласны ли вы с этим утверждением Шишкина?

Леонид Гиршович: С Шишкиным, в данном случае, я не могу согласиться. Вернее, если соглашусь, то с оговоркой: писатель – тот самый слуга при господине, которым является роман, подобно тому, как слуга Сен-Симона каждое утро будил его словами: «Вставайте, граф, вас ждут великие дела!». Нянька, камердинер, слуга, опекун – кто угодно.

Я допускаю, что у романа может быть статус, если угодно, японского императора Средневековья. Священна была его особа, но всегда был сёгун, который помыкал этим императором. Так вот, писатель, личность писателя помыкает романом. Роман неприкасаем, но безвластен.

RFI: Следите ли вы за писателями вашими современниками, кроме Михаила Шишкина, который постоянно возникает в нашем разговоре?

Леонид Гиршович: Кроме Шишкина, я, безусловно, могу назвать несколько писателей, которыми, на мой взгляд, современная русская литература сможет гордиться перед будущим.

Для меня, гениальной является уже покойная Елена Шварц. Для меня крупнейшим  современным прозаиком здравствующим - да живет он до 120 лет! – является Сорокин. Молодой Сорокин, Сорокин 80-х – исключительный писатель. Совершенно невероятный. Но и в 90-х годах, когда мне казалось, все кончено с советской властью, что будут делать концептуалисты, кого они будут высмеивать и пародировать? Какой кукиш они будут показывать в кармане? Так вот, Сорокин – из тех, кто выжил, преобразился и написал уникальную книгу "Голубое сало". Сорокин восхитителен. Это исключительное явление, некая перверсия русского классического романа, что вызывает у многих отвращение.

RFI: А какие-то другие имена?

Леонид Гиршович: Сколь замечателен Лев Рубинштейн. Его все любят. Он прелестен и как человек. Это удивительно гармоническое явление. Автор и человек в одинаковой степени прекрасный, обаятельный. Дополняют друг друга. Можно и дальше называть имена, конечно. Нет смысла перечислять, потому что всегда рискуешь забыть кого-то и потом себя ругать. Я специально остановлюсь в перечислении, хотя знаю замечательные имена.

Вот, например, имя не очень известное в России – Игорь Померанцев. Он замечательный. Он изыскан до бесконечности. Он очень мало написал.

Имя более чем позабытое в России – живущий здесь, в Париже Владимир Марамзин. У него, видимо, нелегкий характер, насколько я понимаю, с Россией и с русскими он сегодня ни при каких обстоятельствах дела иметь не готов. Он взрывоопасен, Марамзин. Он автор замечательных книг, а точнее, небольшого числа текстов, которые уложились в одной книге, изданной в свое время издательством Ardis. Вероятно, в России уже мало кто знает об этом издательстве. Это издательство находилось в городке Энн-Арбор в Америке.  Если бы меня тогда  в 80-е напечатали в этом издательстве, я бы этим, наверное, гордился по сей день.

RFI: Во Франции очень любят вести разговоры о том, что литература умирает, у литературы нет будущего. Как вы относитесь к такого рода высказываниям? И что вы думаете об исключительности русской литературы в литературе мировой?

Леонид Гиршович:  Я так часто слышал о себе, что я – не русский писатель, что, (притом, что я не настаиваю, что я русский – в конце концов, я израильтянин, в конце концов, моя жизнь прошла вне России), я никогда не считал, что прилагательное "русский" к слову писатель или какой-то другой, немецкий, французский – я называю великие литературы –  может быть уже само по себе заслугой. Заслугой может быть умение хорошо писать или плохо.

Мои любимые русские писатели? Не будем говорить по принципу "часть лица – нос, фрукт - яблоко". Набоков – да. А Пушкин – бессмысленно говорить. Набоков, безусловно, оказал на меня невероятное влияние, я ему обязан всем. Оказавшись в эмиграции совсем юным, я понял, что можно писать, благодаря Набокову. Что это другая литература и другой язык. Но я боготворю Лескова, я считаю, что мир несправедлив к нему. Я не в состоянии быть в такой степени эстетом, как Сорокин, для которого превыше всего – Тургенев. Для меня из того, что было в XIX веке превыше всего – Лесков.

Вообще, на самом деле, Россия сидит не на нефтяной игле, а она сидит на игле русской литературы XIX века. Это ее главное полезное ископаемое. Россия еще не исчерпала запасы, она может еще долго-долго существовать за счет того, что было написано в XIX веке.

RFI: А следите ли вы за теми событиями, которые происходят в России сейчас? Сегодня важную роль в протестных акциях, которые происходят в России, играют, как раз, российские писатели. В частности, Улицкая, Быков, Акунин…

Леонид Гиршович: Да, я знаю, что играют. Да. Я знаю, что Быков – гражданин-поэт. Я знаю, что Рубинштейн, о котором я говорил и с которым я близок,  невероятно активен. Конечно, я слежу за этим. С одной стороны, я могу быть только с этими людьми, но, с другой стороны, я – субъективист, индивидуалист.

Лично меня бы ни на какие баррикады не потянуло, разве что когда-то, когда я был молод. Тогда все было иначе, когда я жил в России. Если бы я жил в России, все было бы по-другому.