— Современная литература продолжает жить по канонам XX столетия или у неё есть своё лицо? Кому из ныне живущих прозаиков Вы бы дали билет в вечность?

— Своего лица она ещё в полной мере не обрела. Кончился модернизм, и постмодернизм кончился — нужно что-то новое. Пока что литература живёт по просроченному паспорту. Всё-таки наша элитарная литература очень пожилая. Многие продолжают писать по канону XX века. Но когда-то этому должен быть положен предел. Я думаю, он будет прежде всего поколенческий. Я возлагаю надежды на тех писателей, которые состоялись уже в XXI веке, у которых инерции XX века в биографии нет. На таких прозаиков, как Роман Сенчин, Сергей Шаргунов, Александр Снегирёв, то есть тех, кто независим от традиции. В хорошем смысле они какие-то традиции продолжают, но говорят языком нового поколения. Из совсем молодых, скажем, Арслан Хасавов, который пишет о жизни в Чечне и уже привлёк внимание американских издателей. Ему двадцать пять лет, это писатель нового менталитета. Что характерно для них, так это витальность, жажда жизни. Они не решают пенсионерский вопрос о том, куда мы идём, а решают практические проблемы нового времени. Вот мои первоначальные наблюдения.

— Вам не раз приходилось быть членом жюри различных литературных премий. Насколько достоверно они отражают современный литературный процесс? Объективны ли критерии, по которым выбирают победителей, и что нынче привлекает экспертов?

— Я только что составлял полушуточные тесты по новейшей литературе, чтобы студенты могли проверять свои знания. Причём не хотел в них вкладывать никакого сарказма, но родился такой вопрос: какой из этих писателей не является лауреатом Букеровской премии? Четыре варианта: Андрей Битов, Денис Гуцко, Михаил Елизаров, Александр Морозов. Ответ: Андрей Битов. Он не является лауреатом Букеровской премии, а вот эти авторы более скромных произведений, которые даже и не каждый знаток литературы назовёт... Так что премиальный процесс изначально несовершенен. Это началось ещё в 33 году нашей эры, когда в шорт-лист попали Христос и два разбойника. И кто победил? Варавва! Ему была дарована жизнь. Эксперты часто действуют по принципу раскулачивания: когда выбор стоит между эффектным и амбициозным писателем и его менее ярким коллегой, лучше отдать предпочтение тёмной лошадке. Тут и человеческий фактор, от него никуда не деться. Ещё одна беда в том, что нет чистых критиков. Копни любого критика — у кого-то сборник стихов, это уж несомненно, у кого-то роман, как у меня. Раньше мне казалось: хорошо, что критики стали креативными, а сейчас я тоскую по критику-читателю, у которого нет соревновательных амбиций. Он болеет за какого-то своего прозаика или поэта. Вот я стихов не пишу, и, кстати, в своей премиальной борьбе добился того, что Виктор Соснора получил премию «Поэт». Это моё достижение, потому что у меня не было соображения: а может, мне самому стишки написать и премию получить? К тому же, у нас нет литературного общественного мнения. В те времена, когда советским писателям давали Ленинские премии, мы твёрдо знали, что настоящие писатели не они, а Битов, Искандер, Трифонов, Аксёнов. Естественный процесс, когда общественное мнение и пресса упреждают премирование. Например, говорят: ну сколько можно не давать премию Андрею Битову? И, наконец, благодаря обсуждениям дают. Или появляется яркое молодое дарование, все сейчас ходят и читают его — даём ему премию. А у нас проблема премии обсуждается уже когда её дали. Говорят: что за ерунда получила премию? Критики, журналисты, а где вы раньше были? У нас машут кулаками после драки. А надо как? Нравится тебе какой-то писатель — ты жужжи всё время про него, приставай ко всем, чтобы в конце концов его и другие прочитали. У Гоголя в «Театральном разъезде» один персонаж говорит: «Вот, например, и Пушкин. Отчего вся Россия теперь говорит о нём? Все приятели кричали, кричали, а потом вслед за ними и вся Россия стала кричать». Это шутка, но именно так делаются литературные репутации. Молва должна их создавать, надо приближать писателей к премиям в наших ежедневных разговорах.

— В предисловии «Больше чем поэт. Мир Геннадия Айги» к его сборнику стихов «Разговор на расстоянии» 2001 года Вы характеризуете его творчество ёмкой фразой: «Жизнь есть тишина. Поэзия есть молчание». Научилась ли публика понимать молчание Айги со временем? Интерес к его творчеству растёт? Изменилось ли  сегодня Ваше собственное восприятие поэта?

—  Геннадий Айги уже принадлежит вечности. Но всё-таки должен сказать, что мне и моим единомышленникам удалось повлиять на его восприятие. Только что нас встретила девушка с третьего курса, она, правда, из Чувашии, у неё корни те же, но её влечёт именно поэзия, она не кажется ей заумной. Кроме того, репутацию Айги сейчас во многом создают молодые поэты, которые понимают, что уже нельзя писать по-старому. Айги сказал, что русский классический стих в последний раз показал свою силу у Ахматовой и Заболоцкого, что нужен новый стих. Честно говоря, читаю рифмованные метрические стихи и думаю: «Я уже  столько  всего этого прочитал. Ну выйдите вы наконец за пределы!». Потенциал классического стиха исчерпан, уже и рифмы звучат юмористически. Надо вырываться на новые рубежи. Такие поэты, как, например, Наталия Азарова, создают репутацию Айги. Они являются и его исследователями, и последователями одновременно. Про своё восприятие могу сказать, что с течением времени я стал видеть какие-то новые глубины, всё становится прозрачнее. Недавно коллега Олег Лекманов в Фейсбуке изумился: «Начал читать по работе Хлебникова и вдруг понял, что буквально все-все тексты понимаю». Он вообще-то исследователь акмеизма, специализируется на Мандельштаме. О чём говорит такое удивление? То, что раньше литературоведы сидели и расшифровывали, сейчас становится понятным на эмоциональном уровне, а ведь когда-то в энциклопедиях писали, что Хлебникова понять нельзя. Так прямо в «Краткой литературной энциклопедии» и было сказано. Время всё проясняет, и в этом новаторская сила поэзии.

— В биографии Блока Вы назвали последние три с половиной года его жизни после написания «Двенадцати» «тринадцатым часом блоковской судьбы», «жизнью после гибели». По вашему мнению,  на переходе от «Двенадцати» к стихотворению «Скифы» произошла утрата гениальности поэта. Чем обусловлен этот срыв на исходе жизни?

— Тут совпадение. Действует сразу же несколько факторов. Во-первых, социально-политический: после того, как в 1919-м году Блока в кутузку посадили, он там почти двое суток просидел, уже ни одного комплимента советской власти ни устно, ни письменно он не произносил. Фактор психологический можно описать фетовскими словами: «Там человек сгорел». «Двенадцать» написана в тридцать семь лет — роковой возраст для русских поэтов. Затем в развитии языка здесь Блок настолько забежал вперёд, что дальше другие должны были продолжать этот язык и этот стих. Тынянов сказал жестокие слова о том, что смерть Блока была слишком своевременной, но это так, хоть она и затянулась на три года. Чем выше художник, тем беспощаднее к нему судьба. На среднем уровне жизнь сама по себе, а искусство само по себе, но чем выше поднимается человек, тем больше возможность сгореть.

— Блок однажды сказал о себе, что он человек среднего ума. В мемуаристике часто встречаются упоминания о том, что поэту были чужды абстрактные философствования. Вы же высказали в биографии суждение о том, что «художественно одарённый человек — это тот, в ком талант сильнее, чем ум». Как эта характеристика личности Блока проявляется в его произведениях?

— Блок сказал так о себе в беседе с Евгенией Книпович, она передала это Станиславу Лесневскому, а тот дальше. Шкловский, который ещё успел пообщаться с Блоком, говорил, что поэзия — искусство надразумное. Разум для него — только материал. Блок ни в коей мере не был посредственным человеком: поэзия открывает что-то такое, что недоступно разуму. Брюсов более рационален, Гумилёв более рационален. Последний, кстати, к Блоку относился очень хорошо и правильно, а вот Блок сказал про Гумилёва, что может читать его только днём: слишком логично. Умников тоже надо ценить, у каждого поэта своя окраска. Блок не был философом, для него и Владимир Соловьёв послужил только материалом для чисто музыкальных построений. В общем, давайте ценить и тех, и других.

— Высоцкий—поэт народный или элитарный? Чем объяснить любовь к нему как искушённых читателей, так и весьма далёких от литературы людей?

— Вы тут в самый корень попали. Это и есть главный его секрет. Я думаю, что он нашёл тип языка. Что объединяет людей науки, замороченных разными теориями, и простых людей? Язык. И ещё такая интересная вещь: разговорный язык, в отличие от письменного, более вечен. Сегодня все говорят «концепт», а через двадцать лет будут недоумевать, что же это такое. Или какое-нибудь слово «концептосфера», про которое все будут вспоминать: «А, да это было в начале XXI века, сейчас термин неупотребителен». А вот разговорные словечки более живучи. В «Романе с языком» я цитирую потрясающие куплеты 1914-го года, которыми поздравляли Мейерхольда его студийцы:

Многи лета, многи лета

Вселд Эмильич Мэйерхольд!

За тобою на край света

Мы в мороз пойдём без польт.

Как будто сегодня сочинили, правда? Сто лет не прошло. Высоцкий в широком смысле продолжает традицию Пушкина и Блока. Высоцкий меня никак не отпускает. Седьмое издание книги в «ЖЗЛ» было уже четвёртой редакцией текста. Я всё время пополняю его, думаю, не обошёл ли вниманием кого-то из тех людей, которые были важными персонажами судьбы Высоцкого. Так что от него очень трудно отделаться. И мне даже обидно, что пиратские копии в Интернете сделаны по предыдущим изданиям. Я прошу пиратов: пожалуйста, ориентируйтесь на седьмое издание.

— Вы много лет следили за лексическими изменениями русского языка, запечатлевая новейшие тенденции в «Словаре модных слов». Как связано появление моды на те или иные слова с переменами в общественном сознании? Какие выражения сегодня на устах?

— Как говорил Шкловский, книга начала писать себя сама. В первом издании «Словаря модных слов» было 70 дефиниций. Тогда казалось, что это такая игра. В четвёртом издании уже 136 слов, а потом в «Свободной прессе» я напечатал статьи ещё о 37, среди которых были такие крупные модные слова, как «коррупция», «оппозиция», и в то же время совсем новенькие: «селебрити», «фрик», «трэш» и так далее. У меня намечено ещё 27 кандидатов, чтобы общим числом было две сотни. Не исключено, что пятое издание словаря будет называться «200 модных слов». Отбрасываю я очень немного: буквально два-три слова в следующем издании будет исключено из предыдущих. А пополняется список непрерывно, конкурс идёт. Сейчас я хожу и размышляю, надо ли включать слово «стартап», и ещё есть на примете не очень симпатичный глагол «канализировать», то есть давать выход каким-то настроениям. Новые слова постоянно стучатся в словарь, но я не хочу, чтобы это были однодневки. Даже если эти слова устареют, нужен сюжет: жило-было такое-то слово, сейчас оно ушло, но за ним определённая история. Мы же знаем очень многие старинные слова, которые со временем ушли. А иногда и возвращаются, например, слово 1860-х годов «гласность», которое во времена Горбачёва вдруг появилось как совершенно новое. Так что здесь бездна всего интересного. Модные слова появляются, во-первых, вслед за новыми явлениями, во-вторых, люди тяготеют к подражанию. Один наш знакомый сказал какое-то словечко, другой — и вот мы уже не замечаем, как сами его изрекаем. Это совершенно естественный процесс. Но «Словарь модных слов» имеет ещё такую задачу: друзья мои, знать нужно все слова (изучал же Миклухо-Маклай язык папуасов), но не обязательно всем этим щеголять. Думайте, нужно это вам или не нужно. Творческое отношение к языку — вот что я хочу воспитывать в читателе.

— Какую судьбу Вы предскажете толстым литературным журналам? Как сделать их более жизнеспособными и привлечь внимание аудитории? Нуждаются ли они в переформатировании?

— Я уже действую. Специально принёс синенький «Новый мир» и спросил у довольно большой аудитории магистрантов, видел ли кто-нибудь живьём этот журнал. Никто из них его в руках не держал. Он стоит 200 рублей, да ещё в редакцию надо приходить и так далее. То, что есть электронная версия, это прекрасно, замечательный был в своё время проект. Иначе как бы их ещё читали? За рубежом наши люди тоже не бог весть какие богатые, чтобы выписывать, а так они могут читать в Интернете. Сейчас вопрос касается именно специфического контента журналов: каким он должен быть, чтобы издания продолжили существование? Сейчас они стали академичными. Писатели, которые не могут быть коммерческими, печатают в толстых журналах то повесть, то рассказик, то цикл стихов. И таким образом элитарная литература продолжает существовать. Конечно, бессмысленно печатать в «Новом мире» новый роман Акунина с продолжением, хотя его пьеса про Гамлета там публиковалась. В материальном смысле положение толстых журналов проблематично из-за аренды и так далее, но я думаю, что сейчас, когда достаточно комнаты с компьютерами, полностью они не умрут. Главная их задача в том, чтобы быть насущными. Нужно заполнить контент жизненной прозой и обширной, обстоятельной критикой. Та критика, что печатается в толстых журналах, в Интернете не очень читается: там нужны летучие, маленькие заметки. Жизненная проза и серьёзная критика — вот доминанта толстожурнального процесса.

— Есть ли яркие публикации последнего времени?

— Будем говорить об открытии имён: например, Антон Понизовский с «Обращением вслух» в «Новом мире». Отзывы разные, но всё-таки это прозвучало. Как правило, публикации Романа Сенчина привлекают внимание. Он напечатался параллельно в девятых номерах «Знамени» и «Нового мира» — оба произведения живые и задевающие социальный нерв. Так что яркие публикации есть, но книги составляют им всё большую конкуренцию. Сергей Шаргунов, например, выпустил «1993» книгой. Кстати говоря, тут возникает проблема объёма: толстые журналы сейчас не очень любят печатать с продолжением, как это было раньше, а авторы больших книг не склонны делать журнальный вариант. Может даже возникнуть такая жанровая специализация: толстые журналы станут журналами средних и малых жанров, что тоже неплохо. Написал ты рассказ — какова его дальнейшая судьба? Писать ещё столько рассказов, чтоб книга собралась? Любой издатель скажет: «Что? Книга рассказов?». «Люди нашего царя» Улицкой была выпущена издательством «ЭКСМО» без подзаголовка «Рассказы», чтобы кто-то мог подумать, что это единый роман, а в содержании — главы большой книги. Слова «рассказ», «новелла» боятся. Когда выходят сборники рассказов разных авторов, сразу же возникает вопрос: где спонсор? Потому что с коммерческой точки зрения это безнадёжный жанр для книгораспространителей. А написал человек талантливый рассказик, опубликовал его в толстом журнале — вот уже и вхождение в литературу. Журналы ещё нужны для будущего.

— Но можно издать талантливую книгу, а обсуждать её никто не будет.

— Да, сейчас это проблема. Есть рассказ Марка Твена о том, как человек оказывается в раю, и там главный полководец – безызвестный каменщик Джонс. А Цезарь, Ганнибал и Наполеон – все служат под его началом. Так и в литературе: пройдёт какое-то количество времени, и все сегодняшние знаменитости, лауреаты премий будут забыты, а маргиналы взорлят.

— Над чем Вы сейчас работаете?

— Сейчас, слава Богу, Блок и Высоцкий уже в более или менее окончательных редакциях. Не буду уж утаивать, что у меня на столе. В ЖЗЛ создана малая серия наряду с большой, там недавно вышла книга Валерия Попова о Довлатове. Я заканчиваю самую малую книгу в этой серии, буквально книжку-малютку, которая называется «Пушкин». О нём написано очень много больших книг, но возникает вопрос: как простому человеку прочитать простую книгу о Пушкине, где не будет слов «онтология», сложных рассуждений про романтизм, а просто человек впервые узнает о жизненном пути Пушкина? Я взялся за эту очень нелёгкую работу. Эту книгу я даже называю про себя новеллой. Хочу, чтобы она читалась подряд, чтобы человек мог прочесть её не откладывая и получить первоначальное представление. Рискованный шаг, не скрою, но я ни с кем не спорю. Пока писал эту книгу, я примирился со всеми людьми, писавшими о Пушкине. Кто-то называет его Христом — прекрасно, в этом есть определённая правда. Кто-то называет Пушкина авантюристом и донжуаном — да, и это есть. А я вот стремлюсь к тому, чтобы читатель представил фабулу пушкинской жизни. Не весь богатый разветвлённый сюжет, а именно фабулу. Моим вдохновителем в какой-то мере выступал Сергей Довлатов как автор «Заповедника». Мне казалось, что он написал бы идеальный простой рассказ о Пушкине, но Довлатов уже умер, и я пытаюсь осуществить этот проект. В итоге сложится такая трилогия. Книга романного объёма «Высоцкий», книга в формате повести «Блок» и новелла о Пушкине. Словно матрёшка: открываем Высоцкого — внутри Блок, открываем Блока — внутри Пушкин. Он в матрёшке самый маленький, но мал золотник, да дорог. Пушкин — зерно русской поэзии, литературы, культуры в целом.