- Александр, вы человек, находящийся в эпицентре процесса, именуемым современным искусством и легко вписываетесь в его международный контекст, давно не испытывая на этот счёт комплексов. Вы, как и прежде безудержно развиваете свой эпос, свою легенду, с лёгкостью играя масштабами, которые всё труднее втиснуть в кубометры галерейного пространства. И всё же. Наверное, у каждого значительного автора есть нечто, как бы сокрытое, личное, что не на виду, но, в тоже время не менее значимое. На этой выставке вы не воспроизводите всплытие субмарины, не задымляете острова, выступая не совсем привычным, по крайней мере, для зрителя, образом. Вы показываете свою графику. Она, безусловно, оттуда, из пространств ваших лэнд (точнее аква) и техно артов, но это графика, бумага, карандаш, акварель, тушь. В чём смысл подобного рода смены формата?

- На самом деле никакой смены рода деятельности не происходит. Да формат, безусловно, иной. Но всё, что здесь выставлено, а это очень незначительная часть из того, что есть, существовало и существует в едином хронологическом, а часто и географическом пространстве того искусства, которое создаёт представление обо мне как о художнике. Природа здесь едина и процесс непрерывный. Для меня это органично. Я действительно люблю рисовать, что для художника, полагаю, естественно. Умею ли я это делать, даже не знаю, не мне судить. Что есть умение? Говорят, что лучший рисовальщик, это среднестатистический преподаватель среднего художественного училища. И когда у того же Леонардо вдруг замечаешь, что на портрете один глаз больше, чем он должен быть на самом деле, то понимаешь, - вот оно искусство, вот он автор! А всему остальному можно научиться в художественном училище. Я не рисовальщик как таковой. То есть, мой рисунок всё же нужно понимать неотрывно от моего иного творчества, хотя и последнее напрямую, онтологически связано с рисунком. Подобным же образом я думаю надо воспринимать и рисунки моих выдающихся современников Франциско Инфанте, Эрика Булатова, Ильи Кабакова, да и очень многих других. Всё, что они делают, мне очень нравится. Мне также нравится и классический рисунок, с удовольствием смотрю старых мастеров, Рембрандта, Мурильо, Сальваторе Роза, конечно, Леонардо. Это особая тема - отношение классики и современности, без которой никуда. Моя венецианская подлодка называется «СубТициано», то есть «Под Тицианом». То есть всплытие под Тицианом. В 1996 году я расписал действующую подлодку нашего Северного Флота и назвал этот проект «Северный след Леонардо». Это не моя амбиция, а реальность. Если работать по настоящему, то мы всегда пребываем как бы в диалоге с классиками, я о том, что мы всегда «под» и «с» великими художниками, пытаемся обнаружить их след здесь и сейчас. Игнорировать их значимость для современного художественного процесса равносильно бреду. Для меня, да и для большинства моих современников, кто серьезно работает, это факт. В обратном случае это спекуляция или профанация. Говорить можно, что угодно.

Я люблю классическое искусство, оно питает и учит меня очень и очень многому. Это искусство просто доставляет мне радость, а что касается рисунка, то, может это и банально, но рисунок – это речь художника. Звуки складываем в слова, слова в предложения, и возникает общение, возникает разговор, появляются смыслы. А вот рисунок, это речь без языка, невербальная речь, но не лишённая смыслов. Человек смотрит окрест, размышляет и производит некие очертания на бумаге. Один как Матисс фиксирует «случайный взгляд», другой как Ши Тао «единую черту», или как Тициан оставляет очертания «свободного запястья».

- Но Франциско Инфанте в статье вашего каталога пишет, что вы как раз далеко не «человек случая», а скорее человек, знающий, что делать, увязывая эту особенность с вашим инженерно-морским образованием?

- Может он и прав. Ситуация тут непростая, скажем. Тут дело вообще-то не в образовании. Ведь я с рисунком вырос. По сути дела, первое к чему я прикоснулся в сфере искусства, был рисунок. Когда мне было семь лет, я поступил в художественную школу, учился там десять лет. И всё это делал ни через «не могу», я любил, рисовать, писать акварелью. Это было изначально моё. И художественное образование в Советском Союзе было хорошее, педагоги готовили нормально. Но уже тогда… я мечтал о море. И то и другое было в крови. Техническое образование, как раз было вторичным, то есть необходимым условием, чтобы выйти в море, по серьёзному.

Да, Франциско прав, наверное, я действительно знаю курс, я знаю подход, но мне  часто не важно, где конечная цель. В этом смысле, конечно, я знаю, что я делаю. Но для меня, как это не странно звучит, очень важно окончательно не знать результат. Я его не просчитываю.

- То есть на уровне стратегии вам курс ясен. На уровне же тактики, вы доверяете его «величеству случаю»?

- Абсолютно верно! Рисунок в этом смысле самый важный, самый адекватный язык. Я, наверное, окажусь радикальным, а может наоборот, очень консервативным, но без рисунка, по моему глубокому убеждению, художника нет. Нерисующий художник нонсенс, что-то очень странное. Это что-то иное, некий необузданный активист!

- В чём смысл названия вашей новой выставки? Оно, на мой взгляд, опять же содержит излюбленную вами многозначность. Как та «Майя. Потерянный остров», что вы у нас показывали в Крокин галерее на заре ХХI столетия? «Уводящие очертания». Вы опять об иллюзии, которая слегка материализуется, и очертания которой наконец-таки стали проступать? Или эти очертания - корреспонденция к всё той же графике?

- Точно, как у Германа Мелвилла  «…очертания проступают». Так и остров Седловатый, превращённый в иллюзию, снова стал обретать свои очертания. Уводящие очертания, это линия, это черта граница, контраст, это основные категории визуального искусства и рисунка, в частности, которые позволяют нам неким образом уйти от реальности в некий её образ, в наше представление о ней. То есть, проступил не сам «остров», а его образ обрёл некие очертания. Искусство ведь всегда абстракция, даже если оно делается с натуры. Натура, это вообще отдельная тема. Я никогда не прекращал работать с натуры. И на этой выставке будут некоторые из моих натурных зарисовок. Путевых зарисовок. Это один из моих любимых жанров, это одна из принципиальных концепций моего рисования, да и не только моего. Так и рисунок своими очертания, даже если он делается с натурой, он эту натуру преодолевает и уходит в поэзию. Художник, рисуя с натуры оказывается её внимательным поклонником, но не слепым подражателем. Восхищаясь натурой, я виду с ней диалог. Она оказывается импульсом, мотивацией, мотивом, а дальше включается авторское видение, прочтение, отношение к ней, отход от неё. Именно рисунок своими очертаниями оказывается уводящим из мира реального объективного в мир авторского видения. Способность мыслить синтетически, цельно, мыслить линией, это и есть то самое, что превращает обычного человека в художника. Именно художник способен преодолеть привязку к реальности, являя её отпечаток, след, являющейся уже фактом искусства. В этом смысле меня всю жизнь сопровождает некий опыт рисования, моего активного взаимоотношения с реальностью. И когда это происходит, я могу на этих очертаниях, на этих иероглифах, следах реальности строить всё, что угодно: инсталляции, огромные объекты и прочее.

Ну и конечно, как часто бывает в моей жизни «уводящие очертания», это очертания, которые у воды. Почти по Всеволоду Некрасову. Рисунки на воде, по воде вилами, круги на воде, это как бы «живая» графика, след которой напрямую смыкается со временем, а особую ценность обретает сам процесс, а не результат. Ведь искусство, очень часто и есть круги на воде. Этим художники и живут. Особенно это начинаешь ощущать после пятидесяти. Вот поймал ты эти очертания, а может и не поймал. По сути дела вода это символ времени, Эта буддийская эпистема многое объясняет, расставляя акценты. Очертания, которые позволяют тебе каким-то образом подцепить это время, войти в него. Понимаешь? Ну как отрефлексировать время? Можно нарисовать силуэт города, можно, что угодно, но если не зацеплено время,…Рисунок развивается и корреспондирует только ко времени. Ритм линий, это же синхрон всё тому же времени. Существует уже давнее, но очень важное правило применительно рисунку. На каждом своём этапе, рисунок должен иметь качество оконченного произведения. Это ни я придумал, этим руководствовались классики. Я вижу сразу основные контрасты, очертания. Как фотобумага в момент проявки проявляется постепенно, но целое угадывается сразу. Так и рисунок позволяет схватить время. Отсюда в рисунке столько индивидуального, интимного. И это всегда хорошо. Я не люблю только того, когда рисунок превращается в нечто засушенное, когда исчезает жест. Хотя и сделанность тоже может быть жестом. Это нюансы стиля, это уже тонкости. Как говорят китайцы «Избегай медлительности и сложности, кисть должна скользить по бумаге словно молния». С другой стороны я люблю переделывать. Помнишь, как Фаворский говорил: «Как приятно. Нарисовал, линию, стёр. Нарисовал, линию, стёр».

- Искусство для вас некая совокупность практик, технологий и стилей. Рисунок, исходя из ваших слов, это и тактика и стратегия. Он существует в контексте, он существует в вашей легенде. Он её слепок, онтологически с нею связанный. Он и не вторичен и не первичен. Он не вспомогательный и не отвлечённый. Ведь может ради этого рисунка вы и острова в море «растворяли», и в то же время, как вы сказали ранее, он становился тем самым сплетением импульсов, штрихов и ритмов, что влекло вас эти острова «растворить» в пространстве?

- Именно так оно и происходит. В этом смысле рисунок явление чрезвычайно мотивированное. По нему будут судить и о легенде, и по нему же эту легенду можно воссоздать. Касаемо моей легенды, то на этой выставке я покажу много станковых рисунков, сделанных на старых морских картах. Началось это очень давно и само собой, почти случайно. Когда я начинал это рисование на морских картах, я даже и не думал об этом, не о какой концепции и речи не было. Я просто был в рейсе, и эти карты были единственно доступным материалом. Бумаги не было, я попросил их у капитана. И в дальнейшем, я с ними не расставался, в них многое, что выходит за пределы узко прикладного значения. Это целый мир. Ведь карта это тоже начертание. Это колоссальный коллективный труд. И рисуя поверх карты, я присутствую как бы в этом едином процессе.

- В «Майе. Потерянный остров» вы очертания острова наоборот стирали с карты и вновь воссоздавали его топографию лазерными лучами-линиями. В этом просматривается и артистический жест и некая художественная навигация в пространствах вами хорошо освоенных, излюбленных. Это одна из принципиальных составляющих вашей легенды?

- Да, этим я очень давно занимаюсь, и подобного рода навигация для меня не пустые слова. Человек делает то, что любит и рисует то, что любит. И, слава Богу! Я всегда любил море, корабли, карты. Ведь с теми же картами связано столько всего. Эпоха открытий, миры, история. Карты меняются. Их делали великие люди, великие художники. После того, как мне пришлось бросить мою морскую деятельность, я стал писать абстрактные топографии, здоровые картины, придумывал некие очертания берегов, островов, несуществующих проливов. Происходят действительно удивительные истории. В моей последней экспедиции из Гренландии в Европу, когда я рисовал свой проект на пластиковых стаканчиках и через каждые двадцать миль вместе с океанологическим оборудованием опускал этот рисунок на дно мирового океана. И океан сжимал его, форматировал. Стаканчик деформировался, но удивительное дело, что рисунок, координаты, которые, я там записывал, не изменялись. Я сделал некий разрез океана. Это мои артистические исследования. Я показал всё это в Лондоне. А, когда направлялись из Дании в Гренландию, и должны были пересесть с самолёта на корабль, то, как выяснилось, что мой чемодан с материалами не прилетел. Я опять, как многие годы тому назад остался без бумаги. Мы идём на судне по самой опасной широте, как специально для учёных и художников. А я без материалов, разве, что новый фотоаппарат. Более того, без зарядки аккумулятора. А впереди выставка в Лондоне. Что делать? Пошёл, набрал всё тех же карт, сделал несколько рисунков. Сейчас эти рисунки в хороших коллекциях. А если бы я был коллекционером, то тоже собирал бы только рисунки. Так вот, я рисовал под ходовым мостиком, в помещении так называемого салона на длинном столе. Окна прямо смотрят на горизонт. Стелю карту и рисую прямо на уровне горизонта океана. Утром прихожу, стулья все повалены, и рисунки лежат на полу. Качало лихо. На выставке, кстати, будет рисунок из этой экспедиции.

- Что за работы, вы, думаете показать на этой выставке? Объединяет ли их что-то в единую тему или всё достаточно широко с точки зрения содержания?

- Здесь будет три типа рисунков, если можно так сказать. Основу выставки составляют рисунки к инсталляции «Точка зрения», к той самой инсталляции, что была показана в Италии и Лондоне. Я в миланскую галерею приволок поваленные штормом деревья с миланских гор, распилил, вставил в их стволы конструкции, напоминающие перископы, в которые смотрят манекены в форме российских моряков. На самом деле это не манекены, это только наполненная потоками воздуха одежда, раздуваемая вентилятором, имитируя тот ветер, что повалил деревья. Они как бы дрожат, как белье на веревке наполняемые воздушным потоком и смотрят в эти перископы. Я часто вспоминал Вернадского, говорившего, что наша жизнь вроде тончайшей пелены на поверхности планеты, поэтому человек всегда должен смотреть в природу. Вот и мои «моряки» смотрят и вверх и в корень одновременно. Макроскопия. Человек смотрит в природу, а видит мир. И не важно, где звёзды, наверху или в корнях. «Зри в корень!». Это серьёзная проблема, затёртая постоянным муссированием социального устройства бытия человека. Действительно, сфера современного искусства находится в социуме. Она там развивается. В деятельности галерей, музеев, фондов, ярмарок, взаимодействии с политикой. Но тема «человек и природа», «человек и стихия», «человек и мироздание», далека от передовых полос и социальных дискуссий. Эта проблема, далека от так называемой «актуальной» информации. То, что интересует меня и, к счастью, не только меня, как бы растянуто во времени, её не возможно ежедневно муссировать. Но степень её остроты и актуальности от этого,  не меньше. Именно эта проблема корреспондирует к Большому искусству, а не суете мелочных новостей из области повседневного спроса. Мне интересно то, что менее всего этим социумом обусловлено, им ангажировано. Ведь то, что есть красота в искусстве, не от социума. К сожалению, от русских художников менее всего ждут размышлений о красоте. Так решил мировой рынок искусства, там художникам из России, ищущих эту внесоциальную красоту путь заказан. Им нужен пафос нашего социального, нонконформистского. Это там востребовано, востребовано на их рынке. А я о пространстве, о космосе. И не только я. Возьмите того же Инфанте, он же говорит о красоте. А это им не требуется! Поэтому возникает сложность позиционирования там, да и здесь. Ведь мои «матросики» не из социума, а из русского космоса, из того, о чём говорил Вернадский. Мне это ближе и понятнее.

На выставке будет несколько рисунков в контексте этой инсталляции, или наоборот эта инсталляция сделана в контексте этих рисункам. Здесь полное взаимодействие, как всегда. Я не приступаю к чему-то большому и заведомо сложному технически пока не сделаю уйму рисунков, пока это «сложное» не родится именно на бумаге. От почеркушек до станковых работ. Это поиск идеи, её кристаллизация. Рисунки это процесс, развёрнутый во времени. Это очень и очень важно.

И вот тихо как в рисовании, или громко как в объектах и инсталляциях хочется сказать:

Ребята! Извержение одного вулкана может выключить на несколько месяцев всю систему воздушных перевозок Европы. Одна океаническая волна может уничтожить города и обрушить любую передовую экономику в один миг при всём развитии науки, экономии, банковского дела. Вот вам и социальное планирование. Поэтому, чтобы остаться цивилизованными людьми, надо смотреть в корень, в космос, за горизонт.

Как у нашего любимого Всеволода Некрасова -

«А я сижу и смотрю

Дышу

Сторожу

И обязательно

Скажу и напишу

Если что

Или еще если что»

Этот панорамный взгляд на действительность, в противовес постмодернистскому, клиповому, уже приведшему человечество к «куриной слепоте». Поэтому только панорамный взгляд на действительность адекватен современному русскому художнику, погруженному не только в аристотельские «Топосы», но и идущему по земле Циолковского, Вернадского и Ломоносова.