Мадина Тлостанова: «Написание любой книги – это экзистенциальное предприятие»

Первой зарубкой века ХХ принято считать Первую мировую, начало века ХХI хронисты, по-видимому, начнут определять лет эдак через пятьдесят, однако уже сейчас есть подозрение, что противостояние на киевском Майдане и последовавшая за ним цепь событий могут оказаться вековой точкой отсчета. Сброшенные маски торжествующего хама и дебилизация самых разных слоев общества для людей, так и не научившихся обманывать себя и не готовых прислуживать, всегда — либо глухое илистое дно с сомьим побулькиванием, либо устойчивый к пересечениям меридианов и параллелей чемодан и дальняя дорога. Мадина Тлостанова, литературовед, прозаик, специалист в области постколониальных и деколониальных исследований, предпочла океаны не переплывать и пока еще есть время «присесть на дорожку», воспользоваться приглашением шведских коллег из университета Линчёпинга. Продвинутому кругу нашего литературного сообщества ее имя стало известно после того, как в 2004 году в издательстве «УРСС» тиражом в 300 экз. появилась книга «Постсоветская литература и эстетика транскультурации. Жить никогда, писать ниоткуда», в которой автор анализировал такие понятия, как «детерриторизация», «гибридизация», «транскультурация», «креолизация», «полилингвизм», «канонический контрдискурс» и т.д. Хотя с той поры выходили и книги малой прозы Тлостановой, и романы, и научные монографии, к слову сказать, имевшие немалый резонанс в странах Северной и Южной Америки и  Европы,  на мой взгляд,  «Постсоветская литература и эстетика транскультурации», стала определяющей в судьбе автора. Об этой книге и не только мы поговорим с Мадиной Тлостановой.

Афанасий Мамедов Как создавалась «Постсоветская литература и эстетика транскультурации. Жить никогда, писать ниоткуда», каков был критерий отбора авторов, не было ли предложений переиздать ее более солидным тиражом?

Мадина Тлостанова За несколько лет до ее выхода я заканчивала работать над докторской диссертацией по мультикультурализму. Меня замучили нелепые требования, необходимость писать скучным академическим языком, оглядываться на всевозможные «авторитеты». Одновременно начал вызревать замысел книги о сходных явлениях – культурного смешения и разнообразия, языковой креолизации, проблематичных отношений авторов с любым мононациональным каноном, имперских и колониальных литературных «следов», но только не на американском или европейском, а на отечественном и при этом современном материале. Тем более что судьба буквально подсовывала мне на каждом шагу соответствующие книги и журналы. В какой-то момент мне захотелось вынуть русскоязычную транскультурную литературу из ее постканонического гетто и вписать в мировой контекст, со всеми его новыми элементами, тогда не известными нашему литературоведению.

АМ Вы обнаружили пересечения с основными тенденциями глобального литературного процесса?

МТ … но этого почти никто не видел, потому что по инерции критика оперировала языком и инструментами, не отвечавшими изменившейся реальности. Немаловажно и то, что критика зарубежной литературы была отделена китайской стеной от отечественной и получалось, что в современных авторах видели наследников, условно говоря, Толстого вместо того, чтобы видеть современников Рушди. Наконец, эта книга была важна для меня в личностном плане, потому что в ней рассказывалось, по сути, о таких же людях как я – не всегда желанных детях империи, родившихся в СССР, но не русских (во мне намешано много кровей), при этом с родным русским языком, с множественной идентичностью, с эдакой безместностью всегда и везде. Было совершенно ясно, что оценивать таких авторов по паспорту, а не по книгам, против чего предостерегал еще Набоков,  неправильно. А потом в ИМЛИ РАН, где я тогда работала, несколько «коллег» на обсуждении заявили мне, что не позволят писать такую книгу, не утвердят ее в моем научном плане.

АМ Забавно…

МТ Более чем… «Забавно» еще и потому, что для меня написание любой книги, и научной и художественной – это экзистенциальное предприятие. Запретить писать книгу можно с тем же успехом, как запретить думать или дышать… В итоге через несколько месяцев я ушла из ИМЛИ профессором в один из университетов и издала эту книгу в издательстве, которое как и большинство местных издательств, озабочены только скорой прибылью, но при этом совершенно не умеют книги ни рекламировать, ни продавать. Это я говорю уже по дальнейшему, гораздо более адекватному опыту издания двух своих научных книг в издательствах Palgrave Macmillan и Ohio State University Press в США. А здесь книгу я издала, конечно же, за свой счет, поскольку ни на какие риски издатель идти не хотел. Отсюда и мизерный тираж, который, впрочем, разошелся за два или три месяца. У меня и дома-то осталось только два экземпляра. Я часто слышу от молодых ученых и даже от авторов, что хорошо бы ее переиздать. Вообще, я не люблю возвращаться к прежним текстам без того, чтобы их радикально менять. И хотя сейчас заканчиваю исследование, во многом возвращающееся к тем же проблемам, что и «Постсоветская литература», но это уже другая книга, написанная спустя 13 лет. И у меня нет ни малейшего желания поддерживать очередного московского издателя. Так что, увы, скорее всего эта новая книга увидит свет на английском языке и за границей.

АМ Вам не кажется, что интерес к «Постсоветской литературе» был вызван еще и тем, что автор ее не зависел от литературных кланов, не вел активной закулисной игры?

МТ Мне приятно, что к этой книжке, по вашим словам, был интерес, пусть и в узких кругах. Но это осталось совершенно неизвестным мне как автору, потому что я в этих кругах не вращалась, ни тогда, ни теперь, и никого из писателей, о которых идет речь в книге, не знала лично и, кроме вас — не знаю и сейчас. Более того, мне совершенно не интересно, к каким кланам и группировкам  относятся авторы. Мне интересны прежде всего тексты, а не писатели. Закулисные игры я могу изобразить в романе, но проживать их в жизни у меня нет совершенно никакого желания. Точно так же меня не интересует неопрятная кухня раздачи литературных премий и то, как создаются сегодня писательские репутации и рейтинги. Поэтому, наверное, вы правы. Интерес к монографии, если он действительно был, возможно, оказался связан с ее непривычной оптикой  —  она написана с неожиданного  ракурса пограничного и даже маргинального человека, который не публикуется в толстых журналах, не тусуется в местной литературной среде и не отрабатывает чьих-то заданий.

АМ И потому смотрит на все как бы со стороны.

МТ Да еще при этом и жонглирует не только десятком фамилий мейнстримовских авторов и критиков, но и выкапывает откуда-то совершенно экзотические для России имена (теоретиков и писателей, которых здесь никогда не переведут) и еще пытается показать, что отечественная словесность похожа на афро-карибский роман или франко-магрибскую повесть в каких-то фундаментальных ощущениях, настрое, комплексах и путях их художественного воплощения и преодоления. Когда границы проходят прямо внутри тебя, вспарывают твое «я», это трудно, но зато с такой границы видно то, что не видно из центра, в данном случае, из гущи, так сказать, национальной литературной жизни.

АМ Как вы относитесь к книгам схожего направления, скажем, к книге Андрея Немзера «Литературное сегодня. 90-е» или книге Александра Чанцева «Литература 2.0»?

МТ Если честно, я бы не стала относить свою книжку к этому «направлению», как вы его окрестили. Андрей Немзер – прекрасный литературный обозреватель, газетно-журнальный критик, хотя его прихотливая избирательность, на мой взгляд, иногда «схлопывается» в откровенную вкусовщину, да и читать его самого интереснее, чем те книги, о которых он пишет. Здесь как раз налицо напрочь отсутствующая у меня тесная связь с журнально-издательской средой. Как бы то ни было, он работает в особом жанре и, опять же, с особой оптикой. Вместе с тем, мне кажется, что рецензии, даже собранные под одну обложку, да еще по алфавиту, не становятся книгой, потому что отсутствует единый замысел. Есть только слабое обозначение временного объекта и периода — литература 90-х, и все, собственно больше никаких ориентиров, никакой проблемы, вокруг которой бы выстраивался его труд. Такое царство чистой описательности, просто срез литературной реальности, как его видит Немзер. Мне этого не достаточно, но, правда, я не газетный критик и рецензии писать и читать не люблю, считаю это пустой тратой времени. Сказывается мое научное прошлое и исследовательский темперамент: для настоящей книги нужны концепция, единый замысел, тщательно выверенные внутренние связи, осознанные автором цели и задачи. Иначе это просто ворох текстов, в чем-то занятных, но не более того. Александр Чанцев – это немного другая и для меня, менее герметическая история. Он в большей мере разомкнут в мир. Это мне импонирует. Но хотя этот автор и попытался сложить свой ворох рецензий в изящную трехчастную, если мне не изменяет память, композицию (тенденция-эксперимент-традиция), по жанру и по духу это все равно то же самое, что и у Немзера. И тому и другому важно воспроизвести непосредственную картину современной литературной жизни, текущей прозы. Но если в газете или журнале это выглядит нормально, то спустя несколько лет в книге, да еще с настойчивым нежеланием что-то менять или пересматривать в собственных «старых» сиюминутных текстах – у меня уже вызывает вопросы. Возможно именно потому, что мне не свойственно  переиздавать  старое, даже если оно мне когда-то нравилось. Моя же книжка не состоит из рецензий и ни одна из ее частей никогда не публиковалась даже в виде статьи. Это с самого начала был замысел книги, причем совершенно не описательной. Это не была книга обо всей литературе 90х, но скорее об одной сложной, но внутренне цельной тенденции в мировой культуре, связанной с размыванием понятия национальной литературы, с культурной глобализацией, с критическим переосмыслением имперско-колониальных комплексов. Эта тенденция набрала силу в последние десятилетия XX века. И когда в 90-е годы внезапно закончилось существование советской литературы, то ее наследники – опять же не все, а те, для кого вышеописанные проблемы транскультурации были актуальны, стали работать с определенными темами, приемами, ракурсами, лейтмотивами, эстетическими особенностями, языковыми играми, которые были и есть в постколониальной литературе. Чаще всего они делали это на ощупь, не осознавая, что их путь уже пройден в мировой словесности теми авторами, которых у нас никогда не переведут и о которых вряд ли напишет журнальная критика. Вот мне и показалось важным осуществить мысленный диалог  постколониальной и постсоветской литературы на страницах моей книжки. То есть, для меня на первом месте – совершенно конкретная проблема транскультурации и ее литературного воплощения, некая концепция, а не срез всей литературы вообще, созданной в какой-то период.

АМ Вы не только лингвист, историк литературы, вы сами – прозаик, работающий в жанре, как малой прозы, так и романа, это помогало вам писать книгу?

МТ Я все же литературовед, а не лингвист.  Да и то в прошлом. Я изначально поступала на романо-германское отделение филфака МГУ с целью стать специалистом по зарубежной литературе. Но увы, там было явное засилье лингвистики и столь же явная слабость всей литературоведческой программы – и по замыслу, и особенно, по исполнению. Впоследствии историей литературы я занималась поначалу охотно и мои годы в ИМЛИ – и аспирантские и затем годы работы в качестве научного сотрудника, скрашивались возможностью хотя бы немного заниматься литературой, хотя не той и не так как хотелось. Но в какой-то момент я поняла, что литературоведение — слишком консервативная для меня дисциплина, и пришло время куда-то уйти. Сначала это были постколониальные и культурные исследования, потом гендерные,  сегодня это альтерглобализм и деколониальный поворот,  дискурсы постзависимости. Но фишка как раз в том, что они не чисто литературные. И о себе могу сказать, что пытаюсь размышлять об определенных аспектах современного общества и культуры, изменениях в природе человека, его отношениях с миром и другими, в том числе и через анализ литературы и искусства. Именно так, а не наоборот. Что касается моих прозаических опытов, то они, как правило, идут вслед за научными. Сначала я пишу исследовательскую работу, а потом ощущаю, что какие-то моменты просто невозможно  объяснить на научном языке, они ускользают, не поддаются рационализации. Но при этом остается необходимость о них говорить. И тогда я начинаю рассказывать ту же историю, но уже в прозе. Но это я сейчас так анализирую. А в тот момент, когда возникает замысел, этого  параллелизма не осознаешь. Книжка о постсоветской литературе помогла мне понять, что на самом деле я хочу написать роман. Рассказы у меня были и до этого, а вот повесть и роман лежали вчерне, незавершенные. В тот момент мне еще нравилось писать научные книги. Это теперь я уже делаю это скорее по инерции, и девятую монографию выпускать не тороплюсь. Литература победила. А тогда я просто рассказала историю транскультурного художника, писателя, человека научным языком. Но меня это не удовлетворило, стало ясно, что нужно сделать то же самое языком художественным. И появился новеллистический  роман «В вашем мире я – прохожий». Потом я написала еще одну монографию  о незападном феминизме, в том числе и постсоветском. И снова, этого было недостаточно. И появилась «Залумма Агра» - та же траектория пересекающихся жизней нескольких поколений женщин в бурной истории XX века, но рассказанная в форме почти детективного романа.  И сейчас я заканчиваю книжку под названием «The Postcolonial-Postsocialist Juncture: Resistance and Re-existence in Verbal and Visual Arts» и одновременно, роман «Flotsam and Jetsam».

АМ Читая «Залуму Агру», я не мог отделаться от чувства, что этот роман хоть и написан на русском языке, не российского писателя творение, что читатель отечественный воспримет его как перевод. Такое чувство, должно быть, появляется неслучайно, должно быть всему причиной интертекстуальность романа, его транскультурность. Созрел ли сегодняшний наш читатель усвоить такого рода романы?

МТ Точно подмечено!..  Не зря этот роман нравится больше всего  эмигрантам из бывших советских республик, живущим на Западе и, как правило, получившим уже западное образование. Наверное, дело в том, что я все же с детства читаю все больше литературы, которую в советское время было принято называть «зарубежной». Правда, для меня такого деления на отечественную и зарубежную литературу никогда не существовало, скорее постепенно в сознании складывалась некая мировая библиотека, в которой не было границ и национальных канонов, отделенных один от другого высокими заборами, а наоборот, все яснее становились переклички, пересечения,  соответствия, какие-то тенденции, которые были крупнее национальных и языковых привязок. Это раздражало преподавателей русской литературы в школе, потому что они кроме мифологизированного национального канона  ничего не знали. А любая попытка его поставить на определенное и далеко не самое последнее место в мировой иерархии воспринималась все равно очень болезненно, потому что это «наше всё». Вот здесь и были корни моей будущей иностранности.  Это произошло благодаря покойной маме, блестящему преподавателю той самой зарубежной литературы, чьи студенты до сих пор и спустя 35 лет вспоминают ее лекции. Именно она руководила моим чтением лет до шестнадцати. А потом в мою виртуальную мировую библиотеку стали добавляться уже какие-то вещи, которых в России просто тогда не было – постколониальные романы, вообще современная неформатная англоязычная проза, которую у нас мало переводили и которой не занимались литературоведы, феминистские произведения последней волны. И эти новые явления в большей мере соответствовали моему самоощущению в мире, нежели любая чисто западная или отечественная или тем более этническая словесность. Сейчас все меняется, но сами установки на форматность очень живучи. Например, от автора с нерусской фамилией ждут, что он будет писать областнические романы с унылой последовательностью и линейностью в подаче сюжета или с фольклорно-сказочными завитушками. Если его такая роль товара в колониальной лавке не устраивает, тогда он должен полностью стереть свои «корни» и стать бледной копией какого-нибудь постмодерниста. Я же выбираю что-то иное.

АМ Мне показалось, что в «Залумме Агре» есть отсылки к Вирджинии Вульф и что они играют немалую роль…

МТ И к прерафаэлитам есть отсылки, и к Умберто Эко, но есть и суфийские притчи, и отчасти буддизм в близких мне формах, и вообще, вся восточная аффективная сфера – я имею в виду вкусы, запахи, звуки, текстуру Востока, причем совершенно мне не известного, Востока как моей несбывшейся жизни. Есть большой нарратив войн, революций, противоборства империй и трагедий целых народов, попавших в жернова истории, миграций и переселений, но есть и частные, даже личные нарративы, неожиданно смыкающиеся с этой большой историей.

АМ У американской девушки, игравшей роль черкесской рабыни в музее, есть исторические прототипы или прототип?

МТ Есть, и сам музей действительно существовал. Для понимающего читателя, знакомого с традицией подобных произведений – литературных, кинематографических и из области современного искусства, она тянет за собой цепочку узнаваемых антропологических персонажей – живых экспонатов на выставках человеческого разнообразия. Но это почти не разрабатываемая в нашей стране тема. Более того, в романе «Залумма Агра» она сплетается с историей  моей семьи, хотя конечно, от подлинной семейной истории, о которой я, к слову сказать, знаю очень мало, там почти ничего не осталось. Это также выдуманная мной история. Но важно другое. Неравность американской судьбы Залуммы Агры, проявленной в названии романа и скроенной по известному принципу Вирджинии Вульф – наличия «собственной комнаты» (достатка и независимости) как необходимого условия женской творческой реализации, и так сказать, евразийской судьбы и исторической траектории, в которой женщины были и остаются вынужденными выживать. Они лишены выбора, путешествуют и утрачивают корни чаще не по своей воле, а к творчеству приходят гораздо более сложным путем. Здесь уже не хватает одной только западной или незападной интертекстуальности, чтобы выразить эту глобальную неприкаянность. Ярче всего такое западно-восточное мерцание проявляется в языке романа. Я разделяю зыбкую позицию Меддеба (арабского писателя, пишущего по-французски). Это письмо на языке метрополии, которое прибегает к лабиринту, арабеске, децентрации, к расшатыванию предложений изнутри, так что самому носителю языка становится  в нем не очень-то уютно, он как бы не узнает знакомое или не понимает незнакомого, скрытого за, казалось бы, узнаваемым. Отсюда и тот эффект, о котором вы сказали – как будто это перевод. Но в моем отношении к русскому языку нет негативизма и отторжения, есть попытка раскрыть в нем неожиданные обертоны путем такой постколониальной деавтоматизации, что не всегда доступно моноязыковому носителю, но ведомо тем, кто знает и другие языки и отчасти чувствует мир на них. В моем случае полиязыковая игра крайне условна, потому что я, увы, не владею ни тюркскими, ни  кавказскими языками. Но у меня чаще прорывается англоязычная языковая стихия и это видно даже в строе некоторых фраз, в фонологической суггестии.  

АМ Вот вы мне напомнили, о чем еще я хотел вас спросить, вы прозу пишете только по-русски?

МТ Научные труды, как я уже сказала, все больше пишу на английском. Хотя что-то выходит и по-русски и даже недавно в «Гефтере» перевели мою статью с английского на русский, это было забавно –  оказаться в роли едва ли не иностранца. А проза – это немного другое. Раньше я писала все только по-русски, хотя интертекстуальность была не из русской литературы, а в основном из западноевропейской, американской и постколониальной. Но это было не проявлено в языке. Сейчас я ловлю себя на том, что перехожу все чаще на английский. Пока в виде отдельных персонажей, говорящих по-английски, или внутренних монологов героев, переключающихся с языка на язык, и не только русский с английским, но и другие языки. Просто, не всё вообще переводимо. Есть какие-то «вкусные» выражения во всех языках, которые теряют прелесть при переводе.  Например, в моем новом романе герои – выброшенные из жизни люди, осколки жизнекрушения. Но по-русски нет емкого и при этом краткого определения, да еще такого, чтобы оно сохраняло ясную связь с морской тематикой, но и одновременно, возможность переносного значения. А английское flotsam and jetsam — обломки кораблекрушения, как раз идеально. С другой стороны, у меня вдруг стали появляться какие-то слова и понятия из совершенно мне неизвестных языков (например, из моих этнических культурных корней – не знаю, что это, может быть, генетическая память?). Но они как-то самовольно являются, тянут за собой определенные метакоды, и потом оказывается, что все это не случайно. Так, в одной из последних моих вещей бедана – это перепелка (тюркс.), по пословице – там, где она поет, там ее дом. Но как мне недавно разъяснил один вдумчивый читатель (я сама этого не осознавала, когда писала), бед-ана – это еще и по звуку русская «беда» и восточная «ана» - мать, и выбор птицы, а не дерева, свободы, а не укорененности.  И все в одном образе странника с птичкой на плече, который меня просто мучил месяцами… 

АМ Почему «Чемодан-вокзал-Швеция»?

МТ На практическом уровне все ясно – где заинтересовались моей научной деятельностью, потрудились в нее вникнуть, оценили по достоинству, туда я и улетела с моей птичьей душой и пресловутым довлатовским чемоданом! Так легла карта – был объявлен открытый международный конкурс на профессорское место, подали более двадцати человек, было несколько отборочных туров, мы ездили на собеседования и  читали пробные лекции, и вот, наконец, спустя почти 2 года, результат. Это могло произойти в любой стране, езжу я очень много и часто, но обстоятельства сложились в пользу Швеции! И я этому очень рада. В последние несколько лет мне приходилось здесь неоднократно бывать в качестве приглашенного ученого, пленарного докладчика на конференциях и т.д. И хотя я чаще всего в Стокгольм попадаю зимой, прямиком в более длинную, чем московская, полярную ночь (сейчас здесь световой день длится всего несколько часов),  для меня это, тем не менее - теплая страна. И причина проста – люди. Я не могу говорить обо всех шведах, конечно, но с людьми мне здесь определенно везет. Я имею в виду их отношение  - ровное, благожелательное, внимательное - без показухи, тактичное, но если нужна помощь, ее тут же окажут, а потом снова исчезнут, уважая ваше личное пространство. Вам никто не станет давать глупые советы и навязывать свою точку зрения.  Бросается в глаза и отношение к окружающему миру, который они воспринимают как дом в подлинном смысле слова и стараются его сделать уютным. Простой пример: шведы научились не прозябать в ожидании весны, а из тьмы и сырости  соорудить красоту и надежду, пусть самую простую – зажечь  свечи,  даже если до Рождества далеко, испечь знаменитые шафрановые булочки-восьмерки и отметить день Люсии – не только христианской святой, но и провозвестницы скорого зимнего солнцестояния. В темном декабрьском Линчёпинге по вечерам в окнах выставлены «подоконные» рождественские семисвечники и звезды (которые в российских «икеях» никогда не раскупаются) и раскрыты все занавеси. Никто ничего не прячет и не прячется. И от этого на улицах тоже как-то тепло и по-домашнему. В моей мансарде на Улице Роз тоже в окошке светится деревянная шведская менора. Природно мне тоже всё ближе Север. Я обожаю Балтику, ее особый свет, белые ночи. Здесь они еще пронзительнее питерских. В общем, я совсем не в обиде, что карта легла так! На Новый год собираюсь в Стокгольм… В местной опере дают «Свадьбу Фигаро», а в музее современного искусства -- сразу несколько интересных выставок.

АМ Как вас в Швеции восприняли?

МТ В университете меня знают довольно давно. Поэтому уже сложились определенные отношения и ожидания. И пока я этой стороной очень довольна. В городке всё немного по-другому, как в любом маленьком городке, где все приезжие как на ладони. Но мы же договорились, что я  птица, а может и вовсе сухой кленовый лист, которым ветер шуршит по пыльной ноябрьской дороге – так что если честно, меня это мало волнует. Я не стремлюсь стать своей нигде, потому что понимаю тщетность подобных усилий. А вот среди единомышленников – где бы это ни происходило, как раз все становится на свои места. Практически сразу же с корабля на бал, на второй день моей работы здесь, мне пришлось выступить членом комитета на предзащите докторской и прочесть двухсотстраничную работу докторантки из Ирана за один день, а потом задавать вопросы и делать замечания. Но, во-первых, мне не привыкать, а во-вторых атмосфера была благожелательная и вместе с тем научно насыщенная. Как это и должно быть и как это все реже бывает. Так что воспринимают меня адекватно, зная мою историю и видя мое различие, в том числе и с Россией. И не сводят к абсолютному тождеству или инаковости, как это неизменно происходит в Москве…