«Здесь мы имеем дело с тайной, которая всегда остается тайной. Чем глубже в нее проникаешь, тем дальше она отступает. И это сознание тайны очень важно.  Может быть, оно и является той тайной, что мы хотим постичь. И оно фундаментальным образом содержит в себе феномен свободы».

         М.Мамардашвили. Как я понимаю философию.

В Москве вышел сборник «Франц Кафка в русской культуре», изданный ЦЕНТРОМ КНИГИ РУДОМИНО. Автор идеи и составитель книги — А.О.Филлипов-Чехов, он же автор вступительной статьи и комментариев.

В сборнике представлены не только переводы произведений Кафки, эссеистика, мысли о нем видных деятелей отечественной культуры (Варлама Шаламова, Юрия Домбровского, Константина Симонова, Юлия Даниэля, Юрия Трифонова и др.). Великий писатель присутствует здесь и как художественный персонаж. Сборник снабжен обширным блоком иллюстраций отечественных художников к произведениям Кафки.

Кроме того, в книге много стихов, в которых так или иначе витает дух Кафки. «Родню» тут находишь с трудом: Бэла Ахмадулина, Светлана Кекова, Татьяна Бек… И особенно радуешься встрече с Георгием Адамовичем и Владимиром Вейдле (к сожалению, быстротечной). Поклонники и исследователи творчества Франца Кафки вряд ли откроют тут что-то новое для себя: лишний раз убеждаешься в том, как ошибочно был воспринят Кафка загадочной русской душой, как повредил ему соц-артовский лозунг: «Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью». Можно в очередной раз посетовать на то, что не оказалось у нас своего Мориса Бланшо, Вальтера Беньямина, Теодора В. Адорно, Мартина Бубера… Трудно не согласиться с Геннадием Айги, автором одного из наиболее удачных блоков сборника: «Из нашей литературной критики я знаю только одну рецензию, где не была  унижена его личность, где не выискивались “пороки” в его творчестве».

— Цитирую Макса Брода из «Веры и учения Франца Кафки»: «Просто абсурдом, явной приметой смятения умов в наше время является тот факт, что мыслителя и художника, который как едва ли кто иной глубинно укоренен в метафизическом, сегодня пытаются поместить в один ряд с представителями французского экзистенциализма (Сартр)». Вы согласны с Бродом?

— Дело не в том, кто «глубже» или «метафизичнее»; дело в другом – это разные типы сознания. И историко-культурного, и экзистенциального. В варианте Сартра перед нами типичный галльский публицист (ничего плохого – «публицист» не в русском смысле!), публичный интеллектуал, литератор (в самом наилучшем из смыслов). Кафка никогда не был «интеллектуалом», от слова «публичный», думаю, его могло бы стошнить, и – самое главное – он не был профессиональным литератором. Как и все гиганты модернизма ХХ века, он дилетант, любитель, аматер. Пруст – типичный светский дилетант. Джойс – дилетант-богохульник, дилетант-лингвист, дилетант-историософ. Беккет – вообще «подпольный человек». Борхес – мальчик из хорошей обедневшей семьи, начетчик, принципиальный аматер. Ну и Кафка – страховщик, снедаемый графоманией и графофобией одновременно. Дилетанты создали литературный модернизм; если бы не они, мы бы жили до сих пор в очень профессиональном бальзаковско-тургеневско-диккенсовском мире беллетристики. Собственно, бОльшая часть литературы в нем и живет сегодня — та, что зиждется на идее «романа», который «покупает» и читает «публика». Возвращаясь к сравнению с Сартром: оно некорректно. Они – Жан-Поль Сартр и Франц Кафка – вообще не могу находиться в «одном ряду», как павлин и камень.

— Кирилл, вы автор нескольких эссе о Кафке, по которым можно судить о новом его прочтении. Скажите, на ваш взгляд, отношение к Кафке сегодня заметно изменилось по сравнению с оттепельными и перестроечными годами?

—Я, быть может, ошибаюсь, но Кафка и раньше, и сейчас практически никакого влияния на русскую словесность и русскую мысль не оказал. Все эти ужасные пошлые присказки, имеющие хождение в интеллигентских кругах, говорят только о том, что эти люди либо не читали его вообще, либо (что скорее всего) никогда не задумывались над прочитанным – и никогда не рефлексировали по поводу своего отношения к Кафке (и к своему мышлению о нем, буде таковое имело место). Так что здесь никаких изменений нет. Можно сколько угодно приводить имя Франца К. в качестве аллегории копеечного тоталитаризма, тягостного ужаса, клаустрофобии и проч., но пониманию это не способствует. Ведь надо прежде ответить на вопрос «почему»? Откуда этот кошмар? Как он устроен? Где он находится? Каково мое место в нем? Проще пошутить за водочкой «мы рождены, чтоб Кафку сделать былью» и спокойно продолжать жить по-прежнему, писать по-прежнему, думать по-прежнему. А ведь – если хорошенько обдумать все, написанное нашим пражанином – он как раз о том, что ЭТО НЕВОЗМОЖНО ТЕПЕРЬ.  То есть, невозможно жить, писать, думать, делая вид, что ничего не случилось. И тут мы переходим к более узкой проблеме, но, по моему мнению, очень важной. Русская проза сегодня существует, по большей части, так, будто никакого модернизма, никакого двадцатого века вообще не было. Это половодье новейших боборыкиных и куприных, бурный поток скитальцев и маминых-сибиряков, по поверхности которого носятся совписовские бумажные кораблики. Не было Кафки, не было Джойса, не было Беккета, не было Андрея Белого. Не было (говоря о более поздних временах) Леона Богданова, Беллы Улановской, Павла Улитина. Только Довлатов был. И Трифонов. Скучно это все.

— Вальтер Беньямин считал, что Макс Брод, лучший друг Кафки, благодаря которому мы познакомились с произведениями великого писателя, не совсем понимал суть его творчества, вы согласны с этим? Вообще, кого из исследователей Кафки вы бы особо выделили, ведь писали о нем многие?

— Беньямин, судя по его эссе о Кафке, тоже не шибко понимал. Но дело не в этом. Никто не может «понять» суть творчества Кафки (или Пруста, или Борхеса, или Тома Маккарти); это ведь вопрос интерпретации, не так ли? Чем модернизм и отличается от предыдущей эпохи. Особенно от того, что неточно называют «реализмом». Модернистское произведение, говоря философски (псевдофилософски?) — это «вещь», «феномен» или (уже буддически говоря) «дхарма». Суть ее в том, что она именно есть, существует в этом мире, и все тут. Эту вещь можно видеть, щупать, слышать, думать о ней, включить в свое мышление, в том числе и художественное. В этом смысле Брод не хуже и не лучше «понимал» Кафку, чем, к примеру, Беньямин. Оба в своем мышлении о Кафке – рабы своего времени, только разных его обстоятельств, что ли. Есть, конечно, и другие писатели, другого типа. Вот, к примеру, Ивлин Во, я его очень люблю. Его, как раз, можно «понять» или «не понять», понять «лучше» или «хуже». Это просто другое. Из книг, интерпретирующих тексты Кафки, я, прежде всего, назову «К» Роберто Калассо. Это маленький шедевр. Не уверен, но, кажется, она не переведена на русский.

— Макс Брод пишет: «Он погружался в работу до полной отрешенности. «Писательство как форма молитвы». Поэтому он не любил писать маленькими порциями, не терпел помех, нарушающих ход работы. Так работать он вообще был не в состоянии. Ему требовались многие часы, в непрерывной последовательности  (лучше всего ночью), чтобы по-настоящему разогнаться, чтобы взлететь». Вопрос профессиональный: по письму Кафки видно, что оно ночное?

— Конечно. Более того, видно, что у него, как у нарратора, «короткое дыхание». Его «порция», единица текста, так сказать «корпускула Кафки» — текст величиной в рассказ «Приговор», который он сочинил ночью за один присест. Отчасти оттого и романы Кафки не закончены; он по типу, энергии, интонации своего письма — не романист. Но и не автор рассказов, не Чехов. Я же говорю, дилетант.

— На сей раз цитирую вас. В эссе «Поиск национальной идентичности в Центральной Европе (случай Франца Кафки)», вы пишите: «Две главные темы писателя Франца Кафки - «приговор» и «превращение». Первая есть не что иное, как тема «проклятия» - достаточно вспомнить рассказ «Приговор», с которого начинается «классический Кафка». Отец «приговаривает сына к казни водой», и тот бросается с моста в реку. Это - тема отцовского проклятия, тема проклятия Бога-Отца, тема отцовской религии Ветхого Завета, тема иудаизма. Если в «Приговоре» отец приговаривает героя в ходе повествования, то в «Процессе» проклятие, иррациональный приговор уже вынесен заранее, до начала действия романа. Йозеф К. пытается доказать свою невиновность, однако он носит в себе чувство вины и оттого обречен. Приговор - это смертельная болезнь, с которой пытается, но не может справиться Йозеф К. Здесь Кафка выстраивает свое отношение к иудаизму - он может вести бесконечную тяжбу с религией Отца, но он обречен остаться в пределах власти этой религии. Проблематика топографии, перемещения в пространстве существует в «Процессе» лишь как нереализованная возможность избавления. Вот эту - вторую - важнейшую свою тему Кафка развивает в первом и третьем своих романах: «Америке» и «Замке».

Не кажется ли вам, что есть еще один подход к прочтению Кафки: его проза — смесь глубочайших эзотерических знаний, полученных часто напрямую, и литературы? Я, например, недавно обнаружил, как перекликается в ряде мест «Замок» с учением кастанедовского дона Хуана. 

— Эзотеризм обычно предполагает какие-то мистерии, ритуалы, алхимические колбы, штайнеровские пляски. Думаю, все это вызывало у Франца К. глубокое отвращение. Но, в то же время, он был человеком Ритуала, в мифологическом смысле — если считать таковым повторяющееся действие, которое нацелено на выпадение из времени, выпадение из истории, с тем, чтобы по «возвращении» видеть все это на дистанции от себя, ментально «быть в стороне». В этом смысле — и только в этом — Кафка человек ритуала. Не мистического, не религиозного, не коллективного вообще. Что же до литературы как источника... Кафка, безусловно, знал жизнь очень глубоко; не забывайте, что он фактически создал систему социального страхования рабочих в Богемии, а такого рода деятельность предполагает знакомство с устройством окружающего мира. (Он специализировался на Северной Богемии; именно там, кстати, располагались главные заводы отца философа Витгенштейна, Карла, одного из самых богатых людей Австро-Венгерской империи и жестокого эксплуататора своих рабочих. Вот бы выяснилось, что Кафка страховал рабочих Витгенштейна-старшего! Вообще сюжет «Кафка-Витгенштейны» ждет своего исследователя). Но читателем он был страстным – и очень странным. «Подвиги Александра Великого» Кузмина читал чуть ли не сразу после выхода книги. Герцен. Достоевский. Воспоминания наполеоновских генералов. Немецкая классика. Гете. Удивительный был человек.

Вот уже двенадцать лет, как мы обживаемся в ХХI веке, и все время в той или иной степени оглядываемся на век ХХ. То ли ждем «ахматовского» вступления нового века в полную силу, надеясь, что событие, с которого начнется «точный» отсчет, будет не в пример событиям века прошедшего милосерднее, то ли следуем извечной привычке строить настоящее, планировать будущее с постоянной оглядкой на прошлое. Мы сейчас находимся в редком, исключительном положении: вылупившись из литературы ХХ века, мы уже имеем возможность взглянуть на нее как бы со стороны. Этот уникальный опыт (к слову сказать, никак не учтенный составителем/составителями сборника) сравним с путешествием воспитанной души, на время оставившей тело для своих высоких мистических нужд. Три титана видятся нам благодаря двенадцатилетнему удалению впереди всей литературы прошедшего века: Пруст, Джойс, Кафка. Хотя понятно, что наш читательский выбор зависит от субъективных причин, и кто-то легко бы заменил нашего Кафку, скажем, на своего Музиля, а Джойса — на Фолкнера или Борхеса. Судьбы трех «гигантов-делитантов» вряд ли кто-то назовет сколько-нибудь благополучными, в особенности же, судьбу Кафки, начавшего проходить науку умирания едва ли не со школьной скамьи. Это пожизненное состояние, отбиравшее у Кафки все силы, приблизило его к загадке бытия современного человека настолько, что и сам Кафка превратился в одного из самых загадочных писателей в истории литературы.

ОТ РЕДАКЦИИ. Через неделю будет опубликована беседа Афанасия Мамедова о Франце Кафке с прозаиком и переводчиком Валерием Хазиным.