Парадигма мобильностей

«Никогда перемещение со скоростью в сто миль в час не сделает нас хоть на йоту сильнее, счастливее или мудрее...настоящие ценности – это мысль и взгляд, а не скорость»

(Джон Раскин, процитировано в: de Botton 2002: 222)

В предыдущей главе я представил некоторые теоретические и методологические основания для разработки парадигмы мобильности в рамках социальных наук. Был показан широкий спектр теорий и методов.  В этой главе  я предъявлю основные тезисы книги, которые будут развиты в последующих главах. Отправной точкой является идея о том, что анализ мобильностей трансформирует социальные науки. Мобильности все меняют. Они не просто дополняют статический или структурный анализ. Они требуют полноценной ревизии того, как рассматривались социальные феномены раньше. Как мы видели, все социальные науки должны отражать, запечатлевать, отслеживать и исследовать движение на различные расстояния, потому что это показывает, как осуществляются, организуются и мобилизуются социальные явления. Они преодолевают разные «дистанционные помехи» на локальном, региональном и глобальном уровнях, и недавно ставшие заметными глобальные процессы уже вынесли эти темы на передний план современного анализа.

Однако прежде всего я кратко рассмотрю значение моих тезисов для дебатов, которые ныне ведутся в социальных науках в отношении понятия «постчеловеческий» (post-human) (см.: Hayles 1999). На первый взгляд, анализ мобильностей и особенно множественных и пересекающихся систем мобильности, где каждый находится в адаптивных и эволюционирующих отношениях с другим, является примером «постчеловеческого» анализа. Однако, утверждение о том, что сейчас происходит переход от человеческого к «постчеловеческому» предполагает, что была какая-то предыдущая эпоха, когда мир был «человеческим» и предъявлял себя через некое бесплотное и дематериализованное знание. Это — взгляд эпохи Просвещения, которая ценила голову больше ног, разум больше тела, а людей считала отделенными от общества и культуры, но производящими их (Ingold 2004).

В этом смысле мобильный поворот — часть критики подобного гуманизма, который постулирует бесплотное «cogito» и особенно то, что люди способны думать и действовать каким-то образом независимо от своих материальных миров (Latour 1993; 2004). В данной книге будет показано, что силы «людей» всегда дополняются различными материальными мирами: одежды, инструментов, вещей, маршрутов, зданий и т.п.

Таким образом, мы никогда не были просто «людьми», не говоря уже о просто социальных существах (Latour 1993). Нужно признать, что человеческая жизнь никогда не бывает исключительно человеческой. На самом деле, если следовать Марксу, существуют не только отношения жизни, но и силы жизни, чьи множественные объекты «готовы-к-употреблению» (ready-to-hand), а не просто находятся «под-рукой» (present-at-hand). Предметы готовы к употреблению, согласно Хайдеггеру, потому что мы делаем с ними нечто, имея в виду получение какого-то результата (Heidegger 1962). Молоток готов к употреблению, он используется без теоретизирования. Только когда он ломается или что-то идет не так, мы видим молоток как готовый-к-употреблению, даже когда он просто лежит. Парадигма мобильностей подчеркивает, что предметы, готовые к употреблению, чрезвычайно разнятся друг от друга, они обеспечивают различные возможности, особенно в том, что касается движения.

Итак, объекты можно поделить на зафиксированные на месте (железнодорожные пути, отели), временно стационарные (автомобиль в гараже, паровоз в депо), переносные (книги, автомобиль на транспортере), телесно связанные (плейер, часы), протезирующие (кардиостимулятор, мобильный телефон), образующие мобильную систему (автомобиль, самолет) или содержащие в себе программу (посудомоечная машина, компьютерная таблица). Хотя такая классификация объектов и демонстрирует громадные вариации в их готовности-к-употреблению, однако во всех случаях люди — ничто без подобных объектов, организованных в различные системы. Эти системы, как я покажу ниже, всегда идут впереди и служат для усиления ничтожных без них индивидуальных человеческих сил. Люди-субъекты сходятся вместе и служат для развития чрезвычайно могучих сил только потому, что этого от них требуют системы, и особенно те, которые двигают их самих, или их идеи, их информацию и различные объекты.

Таким образом, в данной книге я постараюсь рассмотреть широкий спектр того, что Трифт называет «пространствами движения» (movement spaces), т.е. «вполне будничными конструкциями (mundane frameworks), которые движут «субъектами» и «объектами»» (Thrift 2004b: 583). Здесь будут показаны многие из таких будничных конструкций, имеющих отношение к различным «пространствам движения», а не только к современным процессам «квалькуляции» (qualculation)[2], порождаемым новыми компьютерными программами. Также я постараюсь дать представление о некоторых драматических сдвигах, связанных с переходами от одной будничной конструкции к другой, и описать подобные переходы на языке комплексных адаптивных систем. Эти пространства движения все больше зависят от того, что Трифт определяет как вид технологического бессознательного, которое подчиняет и организует тела-со-средой (bodies-with-environment) и порождает действия, не несущие на входе когнитивной информации (Thrift 2004b: 585). Все просто происходит так, а не иначе, и по преимуществу никогда не обдумывается.

Что поражает в современном мире, так это представление о том, что человека можно усовершенствовать. Кнорр Цетина утверждает, что биологические науки побуждают нас отойти от идеалов Просвещения и устремиться в сторону индивидуального совершенствования и улучшения, или даже к переходу от людей к совершенной жизни (Knorr Cetina 2005). При этом «жить» значит не просто выглядеть хорошо в результате такого улучшения, но и быть умным, общительным, цельным, ищущим удовольствий и, особенно, мобильным. И средства мобильной коммуникации, нынешние и те, в которые они сейчас стремительно превращаются, являются символом подобных изменений. Эти маленькие машинки («мобильники», как их называют в некоторых странах) — целая жизнь в руке. Таким образом, жизнь тоже, можно сказать, становится «готовой-к-употреблению», при наличии персонализированной информации, адресной книги, телефона, центра сообщений, фотографий и личной сети. Жизнь «мобильна», и это, безусловно, выражает новую конфигурацию. «Готовность-к-употреблению» путешествует вместе с вами, пока у нее хватает батареек, пока не рухнула вся система, или пока у вас ее не украли (что означает — пока она не стала слишком мобильной). «Мобильник» сам по — себе зависит от среды, полной информации, посланий и, в последнее время все больше  различных чувств (Thrift 2004b: 591).

С учетом всего вышеизложенного, теперь я представлю главные черты парадигмы мобильностей (изначально приводятся в: Sheller, Urry 2006b).

Новая парадигма

Во-первых, все социальные отношения необходимо рассматривать как включающие различные «соединения» (connections), наводящиеся более или менее «на расстоянии», более и менее быстрые, более или менее интенсивные и более или менее включающие физическое движение. Социальные отношения никогда не бывают прочно зафиксированными или привязанными к месту, но представляют собой в разной степени «циркулирующие сущности» (Latour 1987, 1993, 1999). Многие из таких циркулирующих сущностей переносят рациональность внутрь обществ и между ними, на самые разные расстояния.

Исторически социальные науки по большей части концентрировались на географически соседствующих общинах, основанных на социальных интеракциях более или менее лицом-к-лицу. Социология предполагала «метафизику присутствия», т.е. непосредственное присутствие рядом с другими, как базис социального существования. Эта метафизика порождала анализ, который фокусировался на паттернах социальных интеракций более или менее прямого соприсутствия (как это показано в: Chayko 2002: 5).

Однако многие соединения с людьми и социальными группами не основаны на пространственной близости. Существуют многочисленные формы «воображаемого присутствия», которые возможны благодаря путешествиям объектов, людей, информации и изображений, переносящих соединения в другие социальные пространства (Chayko 2002). Социальная жизнь представляет собой постоянный процесс перехода от бытия рядом с другими (на работе, дома, на отдыхе и т.д.) к бытию на расстоянии. Даже в отсутствие человека возможно его воображаемое присутствие, зависящее на множественных соединений между людьми и местами. Вся социальная жизнь, работа, семья, образование и политика, предполагают отношения периодического присутствия и разные режимы отсутствия, частично зависящие от многочисленных технологий путешествия и коммуникаций, которые переносят объекты, людей, идеи и образы на расстояние. Таким образом, присутствие становится прерывистым, и достигается всегда в зависимости от других процессов соединения и коммуникации. Всем обществам приходится иметь дело с расстоянием, но это происходит через различные наборы взаимозависимых процессов, которые включают и различные дискурсы движения.

Во-вторых, эти процессы основываются на пяти взаимозависимых «мобильностях», которые организуют социальную жизнь на расстоянии и формируют (и ре-формируют) ее контуры. Эти мобильности таковы:

• Телесные перемещения людей ради работы, досуга, семейной жизни, удовольствий, миграции или бегства, по-разному организованные по отношению к контрастным пространственно-временных модальностям (от ежедневных поездок на работу до единственного в жизни изгнания с родины);
• Физические перемещения объектов между производителями, потребителями и продавцами; равно как посылки и получения подарков и сувениров;
• Воображаемые перемещения при помощи образов мест и людей, осуществляемые через различные печатные или визуальные носители информации;
• Виртуальные путешествия, часто в реальном времени, преодолевающие географические и социальные расстояния;
• Коммуникационные путешествия посредством обмена СМС, текстами, письмами и телеграммами, через факс, телефон или мобильный телефон.

Социологические исследования обычно фокусируются на одной из этих форм мобильности, по отдельности, а также лежащих в ее основании инфраструктурах, а затем делают выводы, исходя уже из ее особых характеристик. Новая парадигма, напротив, делает акцент на комплексной сборке (assemblage) этих различных мобильностей, которые могут, а на самом деле постоянно поддерживают социальные связи на различных расстояниях (Urry 2004a). Она концентрируется на взаимосвязях между этими пятью видами мобильности, равно как и на дискурсах, которые отдают предпочтение одной или другой среди них (таких, например, как вера в то, что бизнес следует делать только «лицом-к-лицу»). Ниточки слабых связей и дальних знакомств, основанных на периодических телесных перемещениях, соединяют людей с внешним миром, обеспечивая еще один мост, в дополнение к тесно переплетенным «клубкам» близких друзей и семьи. Эти экстенсивные слабые связи творят социальные сети, которые поддерживаются через периодические встречи и коммуникации. Подобные сети все больше распространяются по миру и, следовательно, в своем воспроизводстве все сильнее зависят от множественных мобильностей.

В-третьих, физическое перемещение касается тел, грубых и хрупких, старых, разделяемых по половому или расовому признаку. Эти тела встречают другие тела, объекты и физический мир мульти-сенсорно (multi-sensuously). Путешествие всегда включает телесное движение и разные формы удовольствия и боли. Тела действуют в промежутке между прямым чувствованием «другого» и различными эмоциональными ландшафтами. Тела не зафиксированы и всегда представляют себя по-особому, чтобы спрятать понятия движения, природы, вкуса и желания внутрь тела. Тела передвигаются туда и обратно между прямым чувствованием внешнего мира, по мере телесного продвижения в нем и через него, и дискурсивно опосредованным эмоциональным ландшафтом, который определяет социальный вкус и распознавание, идеологию и значение. Тело особенно чувствительно, когда оно движется. Это связано с кинестетикой, шестым чувством, которое информирует человека о том, что делает его тело в пространстве благодаря регистрации движения в суставах, мышцах, хрящах и т.п. Особенно важно в этом чувстве движения, в «механике пространства» соприкосновение ноги и асфальта или горной тропы, руки и поверхности скалы или руля автомобиля. Различные объекты и будничные технологии способствуют развитию этого кинестетического чувства, так как они расширяют сенсорные способности человека, способствуя их распространению дальше во внешний мир. Таким образом, различные сборки (assemblages) людей, объектов, технологий и скриптов обеспечивают стабильность и долговечность мобильности. Такие гибридные совокупности могут бродить по городам и селам, переделывая ландшафты самим своим движением. Одно из последствий этого — изменение природы зрения. «Статические» типы взгляда посетителей, такие как с «пункта наблюдения на балконе», фокусируются на двумерных форме, цвете и деталях вида, который расстилается перед ними и который можно охватить глазом (Pratt 1992: 222). Такой статический взгляд хрестоматийно фиксирует фотокамера. Однако в модерном мире появляются различные способы фиксировать виды на ходу, из вагона поезда, через ветровое стекло автомобиля, иллюминатор парохода, видоискатель кинокамеры, или мобильного телефона (Urry 2002c).

В-четвертых время от времени, по особым случаям, соединения лицом-к-лицу налаживаются через экстенсивные перемещения на дальнее расстояние, так было в прошлом, так остается сейчас (как утверждал Зиммель — см. главу 2). Люди специально путешествуют, чтобы соединиться с кем-то лицом-к-лицу, но, однако, сам этот личный формат встречи требует объяснения. Как и в случае с дискурсами, существует пять процессов, которые порождают встречи лицом-к-лицу (Urry 2003b). Так, есть правовые, экономические и семейные обязанности, которые надо исполнять, и в которых часто заложено ожидание личного присутствия и внимания со стороны всех участников; обязанности соприсутствия с другими в момент подписания контракта, работы с какими-то объектами, письменными или визуальными текстами; обязанности быть на месте и «напрямую» что-либо испытать, через движение  и прикосновение; обязанности «вживую» ощутить какое-то событие, которое происходит в определенном месте и в установленное время. Эти обязанности могут быть очень строгими и вызывать то, что Дюркгейм называл «брожением» (effervescence) (Durkheim 1915). Чайко описывает это как «могучую силу или «прилив энергии», который люди иногда испытывают внутри себя в условиях духовного единения с другими (togetherness)» (Chayko 2002: 69-70). Подобные чувства большой интенсивности могут вызывать стремление путешествовать, часто в определенное время и по особым маршрутам. Эта важность периодических личных встреч – ключевой фактор в моем анализе того, что именно необходимо для поддержания устойчивых форм социальной жизни, когда большая ее часть проводиться на расстоянии от другого (других).

В-пятых, само наличие разделяющей дистанции создает огромные проблемы для верховенства современного государства, которое с XVIII в. стремилось навязать своему населению «управительственность»[3]. Целью власти, как показывает Фуко, была «территория», «подданные» и их взаимосвязи. Господство государства осуществляется над территориями, населением и, как мы можем добавить, над движением населения по территории. Центральное понятие здесь —  дисциплинирование «совокупности населения» (Фуко, процитировано в: Gordon 1991: 20). То, что современные общества считают «население» мыслящей сущностью — ключ к их эффективной «управительственности». Управление, согласно Фуко, включает: «формы надзора и контроля, столь же пристальные, как у главы семьи над его (sic!) домашними и его добром» (Foucault 1991: 92). С начала XIX в. управительственность касалась не только территорий с закрепленным населением, но и мобильного населения, движущегося по, через или за пределами «территории». «Аппарат безопасности» имеет дело с «населением», но любое такое население находится на расстоянии, в движении и поэтому оно должно быть статистически измеряемо и отслеживаемо, чтобы нанести его на карту; именно это Делёз называет обществами контроля, в которых власть более текуча и децентрализована (Deleuze 1995). Такое «мобильное население» чрезвычайно плохо поддается надзору и управлению. Безопасность государства все чаще требует сложных контролирующих систем записи, измерения и оценки населения, в то время как оно периодически движется: начиная со скромной паспортной системы (Torpey 2000) на «Западе», но включая сюда и многие элементы «цифрового порядка» (Deleuze 1995). Наложение рациональных систем на нечто быстро движущееся, беспокойное и постоянно ускользающее весьма проблематично, особенно в настоящий исторический момент, когда дискурсы движения приобретают все больший вес (см. Law, Urry 2004).

В-шестых, хотя социальные науки традиционно воспринимали социальную жизнь как очищенную, независимую от миров «природы» и «вещей» реальность, это представление будет здесь оспорено, как это уже сделал Фуко, указавший на то, что в управительственность вовлечены и «люди» и «вещи». Исследования по науке и технологиям показывают, что такая очищенная формула социального вводит социальные науки в заблуждение (Latour 1993). Вещество социальной жизни фундаментально гетерогенно, и часть этой гетерогенности составляют различные материальные объекты (включая «природу» и «технологии»), прямо или косвенно способствующие или блокирующие движение объектов, людей и информации. Чтобы детализировать этот разворот социальных наук к включению в сферу своей компетенции предметного мира, необходимо рассмотреть, какими такими путями объекты и люди собираются и пересобираются в пространстве-времени. Сами предметы путешествуют на расстояние; есть предметы, которые помогают людям путешествовать, образуя с ними комплексные гибриды; есть такие, которые двигают другие объекты; также те, которые двигают то, что люди сдвинуть не могут; есть предметы и люди, которые движутся вместе; предметы, которые служат напоминанием о движениях в прошлом; предметы, которые имеют такую огромную ценность для людей, что они готовы преодолеть большое расстояние, лишь бы на них поглядеть. Те сущности, которые объединяются, чтобы произвести и осуществить социальные практики, в свою очередь, тоже чрезвычайно гетерогенны. Находясь в периодическом движении, они могут блокировать или поощрять движение других сущностей, с которыми они тесно или свободно связаны.

В-седьмых, для анализа всех этих отношений важнейшей является концепция «возможности» (affordance). Люди не сталкиваются в своем окружении с набором объективных «вещей», которые могут быть, а могут и не быть восприняты визуально (Gibson 1986: ch. 8). Скорее, различные поверхности и различные объекты, относящиеся к конкретному человеческому организму и его технологиям, обеспечивают ему возможности. Они объективны и субъективны, являются одновременно и частью среды, и частью организма. Возможности проистекают из их взаимности (reciprocity), и образуются благодаря кинестетическим движениям людей в их собственном мире. Возможности конструируют поведение через ряд вероятностей: «существует ряд выборов (options)... изначально присущих физической среде, и эта их имплицитность напрямую связана с телесными способностями и ограничениями [человеческого] организма (Michael 1996: 149). Имея некоторые социальные отношения в прошлом и настоящем, конкретные «объекты» среды предоставляют возможности и оказывают сопротивление, при условии, что люди — это чувствительные, телесные, технологически расширяемые и мобильные существа. Вот примеры таких возможностей: путь, который приглашает людей пройтись; пляж, который манит на нем позагорать; гора, демонстрирующая, как на нее можно взобраться; дерево, эта сокровищница детских приключений; и музей, который облегчает «прикосновение» к экспонатам, визуально подстегивая двигаться через себя.

В-восьмых, акцент на объекты в сочетании с людьми в различных взаимоотношениях также указывает на значение систем, которые распределяют людей, поступки и объекты по пространству-времени и являются ключевыми в метаболических взаимоотношениях человеческих обществ с природой. «Овладение» природой наиболее эффективно достигается через движение над, под и через нее. В современном мире автомобильность — пока самая мощная из таких систем мобильности, в то время как другие подобные включают пешеходную систему, железнодорожную и авиационную. Исторически, более ранние включают систему дорог Римской империи, средневековую конную систему после изобретения стремени, и велосипедную систему Китая XX в. Исторически большинство обществ характеризовалось одной основной системой мобильности, которая находилась в эволюционирующих и адаптивных отношениях с их экономикой через производство и потребление товаров и услуг, а также привлечение и циркуляцию рабочей силы и потребителей. Такие системы мобильности также находятся в адаптивных и коэволюционирующих отношениях друг с другом, поэтому некоторые из них расширяются и множатся, а у других сокращается масштаб их распространенности и влияния. Такие системы обеспечивают среду, внутри которой каждая другая система аутопойетически функционирует.

Далее, чем богаче общество, тем шире диапазон имеющихся систем мобильности, и тем комплексней пересечения между ними. Следствием этих систем мобильности является и значительное неравенство между местами и людьми в смысле их положения и доступа к данным системам. Все общества предполагают, что люди могут быть эффективными участниками множества мобильностей. Доступ к ним распределяется неравномерно, но структурирование этого неравенства зависит inter alia[4] от экономики производства и потребления объектов, имеющих отношение к данной мобильности, к природе гражданского общества, географическому распределению людей и их деятельности, и, особенно, от действующих систем мобильности и форм их взаимозависимости. Можно сказать, что «добровольное» движение — это власть; ибо возможность  двигаться (или, по своему желанию, оставаться на месте) для индивидов и групп является главным источником особых преимуществ, концептуально не зависящих от экономических и культурных. Высокий уровень доступа к мобильности зависит от доступа к более мощным системам мобильности. Он также требует, чтобы передвигающийся не был прикован к относительно скромным по масштабу и значимости системам мобильности.

В-десятых, системы мобильности организуются вокруг процессов, которые заставляют вращаться людей, объекты и информацию на разной скорости и с разным размахом. В любом обществе существует тенденция доминирования какого-то одного процесса циркуляции. Решающими здесь являются не объекты, вовлеченные в движение (такие как транспортные средства или телефоны или компьютеры), а структурированные маршруты, по которым циркулируют и люди, и объекты, и информация. Такие маршруты в обществе включают сеть пешеходных дорожек и тропинок домашнего скота, велосипедных дорожек и железных дорог, телефонных линий, шоссе, связанных в сеть компьютеров и узловых аэропортов (Graham, Marvin 2001). Именно маршруты определяют различные узлы циркуляции и различные формы капитала мобильности. Чем больше общество организовано вокруг ценности «циркуляции», тем выше значение сетевого капитала в ряду других доступных. Хотя все современные общества ценят циркуляцию, их оценки весьма различаются. Некоторые стремятся к ней более других, как Сингапур, где она существует в многочисленных, пересекающихся режимах (см. Hanley 2004). Другие общества, особенно в Африке южнее Сахары отличаются дефицитом режимов циркуляции. Кроме того, общества разнятся по степени, в которой их режимы циркуляции локальны, национальны или межнациональны.

Более того, размах, комплексность и наличие выбора между маршрутами порождают потенциал движения и подвижности. Высокая подвижность обеспечивает возможности для циркуляции, увеличивая капитал у тех, кто ей обладает и понижая у тех, у кого она ниже. Подвижность также структурирует обязанности. Возможность вызывает обязанность заехать куда-то, нанести визит, поучаствовать в конференции, ответить на e-mail и т.д. Оборотной стороной подвижности является бремя мобильности (burden of mobility) (Shove 2002). Чем больше масштаб и влияние циркуляции, тем выше значимость сетевого капитала, а так же — тем  разнообразнее бремя мобильности и тем больше вероятность различных типов вынужденного движения.

В-одиннадцатых, эти различные системы мобильности и маршруты порой задерживаются надолго. У таких систем иногда вырабатывается мощная пространственная устойчивость. Новые системы тщетно ищут себе место, физическое, социальное, экономическое и дискурсивное, в подходящем для них ландшафте, но там уже существуют иные физические структуры, социальные практики и экономические сущности, преодолевающие расстояния и структурирующие мобильность, но в оседлой или запертой (locked-in) форме. Некоторые из таких оседлых систем занимают широкомасштабную территорию; их пространственная фиксация может быть национальной или межнациональной. Системы организованы во времени и это влечет за собой их маршрутозависимость или «запирание» (Arthur 1994a, 1994b). Последнее десятилетие стало свидетелем утверждения двух новых систем мобильности, «компьютерных сетей» и «мобильной телефонии». Они знаменуют собой приход новых сред, социальных практик, экономических сущностей и дискурсов, которые накладываются на маршрутозависимые паттерны, следствием чего будут перетасовка паттернов мобильности и подвижности,  которая может растянутся на большую часть столетия.

В-двенадцатых, системы мобильности все сильнее полагаются на экспертные формы знания. Это можно заметить на примере перехода телесного перемещения с медленных режимов, таких как пешее хождение или езда на велосипеде, к быстрым, основанным на изощренных технологиях, требующих исключительных технических познаний. Подобные системы мобильности опираются на программное обеспечение, которое все больше управляет, надзирает, регулирует, и иногда ремонтирует сами системы. То, как компьютерам удалось просочиться в автомобили, хорошо иллюстрирует прогрессирующую «экспертизацию» систем, делающую машины все менее понятными, не говоря уже о невозможности ремонтировать их самому водителю — исключение здесь составляют лишь развивающиеся страны, где автомобили восстанавливаются за счет комплексной реутилизации деталей (Miller 2000a, 2000b). Пользователь все более отчужден от системы и одновременно все сильнее зависим от нее. Если системы ломаются, что они, естественно, делают, то починить их практически невозможно. По меньшей мере, их нужно перепрограммировать. Такие системы чрезвычайно взаимозависимы, так что поломка одной обычно отражается на других, особенно когда они тесно переплетены. При этом в обществах с высоким уровнем мобильности социальные и экономические практики все больше зависят именно от сработанности и слаженности подобных систем. Людям нужно, чтобы системы были «готовы-к-употреблению», а они периодически выходят из строя, и все более отчуждаются.

Более того, чем больше люди двигаются, осуществляя свой индивидуальный жизненный проект, особенно на «Севере», тем шире они раскидывают свою личную сеть и, как кажется, проявляют все большую «агентность»[5]». Но чем больше они ее проявляют, тем больше оставляют следов в компьютерах, а ведь те являются важнейшими элементами почти всех систем мобильности. Они переконфигурируют людей, раскладывая их на биты рассеянных информационных следов, остающихся в различных «системах», о которых большинство и не подозревает. Таким образом, индивиды все сильнее существуют вне своих личных тел и оставляют все больше следов в информационном пространстве. Личность размазывается или делается мобильной как цепочка следов.

Наконец, взаимозависимые системы «иммобильных» материальных миров, а особенно — исключительно неподвижные платформы (передающие радиостанции, дороги, гаражи, станции, антенны, аэропорты, доки) — структурируют переживание мобильности. Комплексный характер таких систем проистекает из множественных механизмов крепления или «причалов», часто значительного физического масштаба. Таким образом «мобильным аппаратам», таким как телефоны, автомобили, самолеты, поезда и компьютерные соединения, всем приходится пересекаться и делить пространство-время с иммобильностями (Graham, Marvin 2001; Adey 2006b). Не бывает линейного роста текучести без экстенсивных систем иммобильности. Последние включают в себя провода и коаксиальные кабельные системы, спутники для трансляции радио- и телевизионных сигналов, оптоволоконные кабели, несущие телефонный, телевизионный и компьютерный сигналы, вышки мобильной телефонии, которые позволяют микроволновым каналам нести мобильные СМС, и массивные инфраструктуры, которые организуют физическое движение людей и товаров. Самолеты, ключевые для современного глобального опыта, нуждаются в самых крупных и экстенсивных иммобильностях: городах-аэропортах с десятками тысяч работников, помогающих осуществлять миллионы полетов в день.

Некоторые из таких систем, коэволюционирующие и взаимозависимые, продлевают и реорганизуют мобильности модерности. Сюда входит искривление пространства-времени и порождение характерных черт динамических систем. Системы материального мира производят новые моменты неожиданного соприсутствия. «Ворота» (gates), призванные предотвращать столкновение сетей, менее самодостаточны, и поэтому рассекают невидимые связи, что и удерживает системы порознь друг от друга. Некоторые из этих новых материальных миров производят все более волнующие и столь же опасные потоки, проходящие прежде непреодолимые расстояния.

<...>

Заключение

Итак, в первой части я набросал общие контуры парадигмы мобильностей. Я представил некоторые наиболее важные явления, которые являются предпосылками особой мобильной структуры чувств. Я указал на теоретические и методологические основания этой парадигмы. И наконец, я дал пять кратких примеров, демонстрирующих способность такой парадигмы выявить то, что а-мобильная социология оставила бы скрытым.

Во второй части книги я продолжу анализ пяти различных режимов движения, совершаемых телесно, или через виртуальное и коммуникационное путешествие (см. о других формах движения, таких как танец, которые я не рассматриваю: Cresswell 2006). Я покажу, как каждый случай движения организован социально и материально, и лишь очень редко представляет собой простое перемещение из пункта А в пункт Б с максимальной скоростью. Также я покажу, что каждое движение переплетено с социальными практиками, у которых бывают серьезные последствия, зависящие от пространства-времени. Кроме того, эти формы движения являются важными инструментами ощущения и переживания мира за пределами самого себя, т.е. того, как мир видится, ощущается, переживается и узнается, как он становится объектом «чувств». Таким образом, мобильности связаны с онтологией и с эпистемологией. Более того, на самом деле большая часть знания приходит к нам через объекты, каждый из которых вовлечен в какую-либо форму движения. В первой главе второй части я начну с пешего хождения и возможностей, которые предоставляют такие жизненно важные объекты, как тропы и тротуары (равно как обувь, одежда, дорожные карты и т.п.), без которых современный мир был бы совсем другим.