Признаться, мне как издателю этого сборника в честь Александра Парниса не сразу пришло в голову написать нечто вроде воспоминаний о нашем давнем с ним приятельстве. Однако вдруг стало ясно, что тут имеет место круглая дата: 50 лет нашего знакомства, и грех был бы не отдать этому должное…

Итак, совсем молодой Александр Ефимович появился в Москве и в нашей квартире на ул. Усиевича весной или летом 1962 года. Интерес его к моему отцу Василию Петровичу, бабушке Наталье Константиновне и всей семье объяснялся, естественно, хлебниковской темой и всем, что ее окружало, – ведь они на тот момент были едва ли не единственными свидетелями последних дней Велимира [1][1]. Я тогда еще только заканчивал школу, готовился к поступлению в Полиграфический институт, и подробности жизни и творчества не только Хлебникова, но и моих собственных родственников меня не сильно интересовали. Однако исследовательский энтузиазм Саши Парниса и его включенность в контекст истории культуры начала ХХ века завораживали и возбуждали неподдельный интерес. Таким образом, оглядываясь назад, могу сказать, что присутствие этого человека – вблизи или в квадратных скобках, хотя бы на заднем плане – затем практически постоянно сопровождало меня в моей жизни и работе.

Хорошо помню один из дней лета в середине 60-х, когда по какой-то надобности я посетил Сашу и его очаровательную подругу Анну Заварову в их убежище на Мясницкой, 21. Они снимали пустую комнату у кого-то из «маяковских стариков» [2]. В комнате и на кухне почти не было мебели и царил аристократизм предельной бедности. На столе, однако, лежал экземпляр газеты «Красный Иран» 1921 года с хорошо известными мне строками Велимира; на стене висел великолепный портрет Бориса Пастернака – рисунок Марии Синяковой [3].

Наш разговор об Иране одновременно со сборами хозяина в булочную (еды в доме, видимо, никакой не было) прервался звонком в дверь. Вошел сухонький старичок в полотняном костюме. Парнис познакомил нас: «Алексей Елисеевич, это младший Митурич». Я наизусть помнил текст литографированной книжечки Крученых: «Иесли Пушкин – холодное зеркало, то железный кулак Маяковского шутя сотрет его в порошок!». Было о чем поговорить, спросить старика. Он вспоминал Петра Митурича, которого, разумеется, знал, и стал о чем6то рассказывать. Парнис, однако, его сердито прервал: «Ошибаетесь, Алексей Елисеич, в том месяце вас не было в Москве, вы были в Баку!». Крученых слегка опешил и начал новую историю. Она была прервана тем же не слишком вежливым образом: «Вы снова ошибаетесь, Алексей Елисеич!»

Затем Саша вышел за хлебом. Наша беседа с «Кручей» продолжалась недолго, он попрощался и вышел. Через несколько минут Саша вернулся обратно и с беспокойством спросил: «Он уже ушел? Он ничего не спёр?..» [4].

Ранний парнисовский быт и Сашины творческие устремления вызывали понимание и симпатию. Довольно часто он бегал встречать поезд на Киевском вокзале – мама из Киева передавала ему с проводником домашние котлеты, иногда вареную курицу. (Уже вначале 1980-х, когда Сашина мама, которую я никогда не видел, сломала ногу, нам с женой предоставилась возможность добыть для нее через наших друзей в Туркмении великолепное мумиё.) В общем, А.П. был для нас и наших друзей своим человеком. – Но это иногда приводило к курьезам.

Парнис, как все люди азартные, а особенно как истинный коллекционер, настойчиво добивался контактов с «хранителями информации» по интересующим его темам, в том числе и с разного рода «божьими одуванчиками», которые вовсе не всегда были счастливы от его напора и попросту пугались мощной Сашиной энергетики. Однажды к нам примчалась одна из таких дам, в молодости знакомая с нашей семьей и даже якобы, по ее словам, спасшая моего отца в детстве от смертельной болезни. Ей казалось, что наш герой почему-то преследует ее. «И вы представьте себе, вчера мы с сестрой переходим улицу, и вдруг на нас со страшной скоростью летит огромный самосвал! Мы едва успели отскочить в сторону. И вы знаете, кто сидел за рулем? Эта банда Парни 'с!» [5].

Еще одним интересным для меня контактом – также благодаря Саше, который посоветовал мне посмотреть выставку в музее Маяковского в Гендриковом переулке, – было знакомство с Н.И. Харджиевым. (Я знал его понаслышке, поскольку еще в 12-летнем возрасте занимался в «бумажной» студии его жены Лидии Васильевны Чаги, она была дружна с моей мамой.) Это было около 1964 года. Николай Иванович выставил небольшие рисунки из своей коллекции. Больше всего меня привлекли мелкие вещи Малевича. Незадолго до этого вышла книга Камиллы Грей «The Great Experiment», одна из первых современных монографий о русском авангарде. Саша хранил ее у нас дома, и я с энтузиазмом неофита копировал цветными карандашами репродукции абстрактных вещей Малевича (которые в те годы в СССР нельзя было увидеть). К своему восторгу, на выставке в Гендриковом я вдруг увидел маленький карандашный эскиз к композиции, которую только что копировал. Я подошел к Николаю Ивановичу и попросил разрешения задать ему вопрос. (Надо сказать, что в те годы я был довольно щуплым юношей, Харджиев относительно меня был грузен и броваст.) «Вот этот рисунок – не эскиз ли это к картине Малевича, которая висит в амстердамском музее?» – спросил я его. Реакция мэтра была неожиданна: он набросился на меня, обеими руками схватил за воротник и просто взревел: «Да кто вы такой, молодой человек?». Я пропищал свое имя, он отпустил мой ворот и буркнул: «А, тогда понятно». К слову сказать, в наш с женой приезд в Амстердам в 2003 году этот рисуночек висел в Стеделийк Музеуме рядом с тем самым холстом.

С Николаем Ивановичем мы общались затем много раз в течение нескольких лет. Хорошо помню его последнюю сентенцию в телефонном разговоре, после долгой паузы: «Злой человек был ваш дедушка Петр Васильевич».

Отношения Харджиева с Парнисом (как и со многими другими молодыми исследователями) были весьма сложны, поскольку Н.И. был человеком весьма тяжелым и до начала 1960-х практически монополистом в исследовании русского авангарда, со страшной ревностью относившимся к конкурентам. – Но об этом А.П. в интервью с Иваном Толстым сам рассказывает подробно.

Примерно в это время или чуть позже Александр Ефимович менял свое первоначальное техническое образование на гуманитарное. Как я понимаю, в стенах Ставропольского института это был единственный студент с довольно большим уже количеством серьезных публикаций, вызывавших почтение местных профессоров. Сашины рассказы о его сессиях обычно включали большую долю юмора.

Особенностью А.П. как исследователя – и тогда, и теперь – было очень активное общение с возможными носителями информации по русскому авангарду и особенно, конечно, по Хлебникову. Их поиском он занимался с невероятной изобретательностью и затем подолгу состоял с ними в переписке: с Давидом Бурлюком в Америке, Юрием Анненковым в Париже, с Ермиловым в Харькове [6], еще с массой людей… У меня до сих пор хранится пара открыток с репродукциями работ Бурлюка, присланных в Москву автором и подаренных мне Сашей. Думаю, материалы этой обширной переписки и заключенных в ней воспоминаний могут быть кладезем материалов для будущих книг Александра Ефимовича [7].

Порой эта невероятная исследовательская цепкость приводила к неожиданным результатам. Помню с его слов две таких истории. Однажды А.П. удалось идентифицировать на фотографии 1920 года нескольких человек – участников концерта на палубе военного корабля знаменитой Волжской флотилии, стоявшего на бакинском рейде [8]. Более того, ему удалось отыскать адрес уже очень старого еврейского музыканта, участвовавшего в том концерте. Ему немедленно было отправлено письмо с запросом примерно такого содержания: «Уважаемый N.N.! во время выступления перед матросами на таком-то корабле (название, место, дата) Вы стояли со своей скрипочкой, судя по фотографии, рядом с поэтами-футуристами Х. и Y., один из них наклонился и что6то сказал другому. Вы случайно не помните, о чем они говорили?» – Разумеется, ответа Парнис не получил, и остается только надеяться, что старый скрипач не умер от неожиданности.

Второй эпизод также забавен, но говорит к тому же о репутации нашего героя, в 80-е годы докатившейся до отдаленных окраин СССР. Известно, что непознаваемость поэзии Велимира Хлебникова, ее неотъемлемая эзотерическая составляющая странным образом оказалась близка ментальности наших спецслужб, выходцы из которых не раз (и вполне успешно) пополняли ряды хлебниковедов. В те годы стал известен некий поэт и литератор, сын одного из высших иерархов КГБ, с дружеской помощью которого наш А.П. решил выяснить судьбу одного интересного ему старого футуристического архива, который мог находиться в распоряжении этой могучей организации. Через официальные каналы от имени коллеги-поэта в один из местных архивов КГБ был отправлен запрос, на который, как и положено, через 30 дней пришел официальный ответ. В нем было сказано: к сожалению, указанных в письме материалов в нашем распоряжении не имеется, но если автор запроса хотел бы расширить свои познания относительно данной темы, то ему следовало бы обратиться в Москве к специалисту по имени А.Е. Парнис – адрес и телефон прилагались [9].

Это тем более удивительно, что А.П. – в силу своего сотрудничества со множеством неугодных тогдашним «культурным властям» людей – не должен был вызывать у них особого доверия. Он долгие годы общался и работал с Виктором Некрасовым – вплоть до его вынужденной эмиграции, и сам подвергался обыскам. Здесь также мне вспоминается один эпизод. В начале 1980-х, в разгар кампании против диссидентов и, в частности, против Хельсинкской группы, была арестована моя приятельница Ирина Гривнина, и необходимо было найти ей хорошего адвоката. Наши общие друзья провели маленькое совещание, было предложено посоветоваться «с одним опытным человеком», который мог что-то подсказать. К моему удивлению, этим человеком оказался наш Парнис! Было решено обратиться к С.В.Каллистратовой, с которой, по счастью, я уже был немного лично знаком через ее родственников. (К сожалению, Софья Васильевна к этому времени уже была отлучена от правозащитной деятельности, сама находилась под судебным преследованием и участвовать в процессе не смогла; Ирина отсидела свое, и затем из казахстанской ссылки уже при Горбачеве была освобождена благодаря содействию г-жи Миттеран.)

До конца 80-х Парнис, разумеется, был «невыездным», несмотря на многочисленные приглашения на международные конференции. Что же касается благосклонного взгляда, которым советские чиновники иногда одаривали Александра Ефимовича, в некоторых случаях вполне отдавая должное его профессиональной компетентности, то делалось это неспроста. Так однажды ему было предложено в какой6то фантастически короткий срок подготовить для некоего дипломата материал об истории советско-японских культурных связей [10]. С задачей наш автор вполне справился, рукопись была передана «заказчику», который тут же улетел с ней в Токио, чтобы прочитать доклад перед почтенной японской публикой. Насколько помню, наш герой не услышал даже простого «спасибо».

Зато довольно теплые отношения связывали А.П. со многими достойными людьми. Как «соавтор» хроники жизни В. Маяковского он, разумеется, был близко знаком с Лилей Брик, с Василием Катаняном. Однажды ранней весной Саша заехал к нам рано утром с вокзала, где откуда6то с юга получал посылочку для Лили Юрьевны [11]. Это было редкое тогда раннее лакомство: гора чудесной клубники, которую из размокшего пакета надо было срочно переложить в стеклянную банку. Две ягоды не поместились, и Саша предложил нам с Людмилой произвести их ритуальное поедание. «Запомните эти две ягоды!» – сказал тогда Парнис. Что ж, мы их помним.

Году в 74-м именно Парнис соблазнил моего отца поехать в Санталово, где он не бывал с детских лет: через год после смерти Хлебникова, в 1923-м, Петр Митурич навсегда увез Наталью Константиновну с детьми Васей и Машей в Москву. Саша, разумеется, со своими киевскими друзьями уже давно освоил эти мемориальные места [12], а за возвращение туда нашей семьи я и сейчас говорю ему огромное спасибо. Отец вернулся после поездки в восторге: он встретил редких оставшихся местных жителей, которые знали его в 5–8-летнем возрасте, вспомнил свои детские слова на местном диалекте (лососка – форель, селякуши – муравьи, а также таинственные возгри, ломец и многое другое). Особенно вдохновила его, заядлого рыбака и охотника, форель, вместе с драгоценным хариусом таившаяся в речке Олешонке, на берегу которой еще стояло здание деревенской школы, где когда-то преподавала Наталья Константиновна, и виднелись развалины хлебниковской баньки. (Санталово, после окончательного разрушения этой деревни – соседние Хмелевичи, а еще позже Жабницы до середины 90-х оставались основной «летней базой» отца.)

На следующий год мы отправились туда почти всей семьей: отец Василий Петрович, моя жена Людмила с 5-летним Саввой и я – не смогла поехать лишь моя матушка Клара Сергеевна, которая была тяжко больна. Парнис присоединился к нам позже. (Отмечаю, что именно по его просьбе я сделал тогда фотографию остатков знаменитой баньки, которую опубликовал 33 года спустя в своей книжке о Петре Митуриче.) Чудесная природа этих обезлюдевших мест, лес и речная долина – все это обладало огромной притягательной силой.– В один из дней мы с Сашей с удочками отправились вниз по течению; день был жаркий, так что пришлось искупаться в холодной ручьевой воде Олешонки. Речка заросла кувшинками, но воды почти везде было по колено. На 10 или 20 километров окрест не было ни души, мы полезли в воду нагишом, и меня поразил бледный голубовато6фиолетовый цвет его тела, который бывает, видимо, только у очень продвинутых хлебниковедов. При этом наш герой, окунаясь вхолодную воду, бодро напевал известную обсценную частушку: «Я проснулся в шесть часов, нет резинки от трусов...».

В последующие годы отец бывал в санталовских краях гораздо чаще меня, иногда он ездил с Парнисом. Каждый эпизод начинался с довольно комичных сборов в путь. Отец, любитель покушать, и вечно безденежный Саша составляли забавную парочку. «Ну, Василий Петрович, ну зачем нам покупать еще это печенье, ну зачем?» – «Ну что ты, Саша, – весомо и нараспев отвечал тот, – печенье с молочком – это вку6у6у6сно!» По возвращении мы слышали восторженные рассказы о грибах и рыбалке одного и жалобы другого: «Представляешь, твой отец каждый день приносил с реки форель или хариусов, а я должен был с утра до вечера их чистить…» (Любопытно, сколько бы стоило такое меню в сегодняшних московских ресторанах?)

Еще одной инициативе Парниса я обязан уже давним знакомством с Хенриком Бараном, составителем этого тома. Во второй половине 70-х в Доме художника на Кузнецком, 11, обычно под эгидой секции графики МОСХа регулярно проводились так называемые клубные вечера с выставками и обсуждениями. Зальчик с экспозицией был небольшой, человек на сто, посторонние туда обычно не ходили, но очень часто здесь происходило нечто весьма интересное. Так, зимой 78/79 года состоялся вечер памяти Александра Древина. Творчество этого замечательного, репрессированного в сталинские годы художника в советское время замалчивалось, работы его на выставках и в музеях не экспонировались, так что собралась огромная толпа заинтересованных лиц, и обычно либеральные служители Дома художника пускали внутрь только по членским билетам Союза художников. – У входа ко мне подошел Парнис с просьбой провести на вечер одного друга. Это удалось сделать; друг и оказался Хенриком Бараном, молодым американским русистом. Дело было к тому же на Масленицу, и через час сама собой возникла идея заехать к нам в гости. Мне пришлось срочно звонить домой Людмиле (она по какой6то причине не смогла пойти на Кузнецкий), это застигло ее врасплох: кроме муки и молока в доме у нас в тот момент ничего не оказалось – вот разве что большой жбан с красной икрой, привезенный предыдущей осенью с Амура, да бутылка водки. Все это тогда пришлось кстати, а знакомство наше с Хенриком было возобновлено в конце 90-х, в дни Лотмановских чтений в РГГУ, коих мы оба были завсегдатаями.

К концу 90-х мой жизненный статус изменился, я перестал быть «только» художником, уделяя гораздо больше внимания издательской деятельности, которая постепенно поглотила меня целиком. Это помогло нам с Александром Ефимовичем вновь сблизиться уже на новой почве.

Прежде всего я должен здесь сказать о выходе в 2008 году моего сборника статей «Неизвестный Петр Митурич», в котором очень часто использованы материалы, предоставленные мне за многие годы Сашей, – в частности, документы по Киевскому художественному училищу и Киевскому городскому архиву, некоторые вещи из его собственного собрания, среди которых, например, копии интереснейших писем Л.А. Бруни к моей бабушке Наталье Константиновне в Санталово. С другой стороны, я обрел очень ценного автора и консультанта для нашего Пушкинского сборника, тома в честь Витторио Страды и других изданий. Смею надеяться, что хотя бы в какой6то степени мой собственный художнический опыт также стал обоюдно полезен [13].

Так, пару лет назад в одно из совместных посещений Музея Маяковского, куда он пригласил меня для идентификации почерка Петра Васильевича на списках стихов Велимира, сделанных в начале 1920-х, попутно выяснилась и была закрыта еще одна проблема: оригиналы рукописей некоторых литографированных изданий Хлебникова, выпущенных Василием Ермиловым в Харькове

[14], поиском которых в течение многих лет были озабочены литературоведы, физически не могут существовать, поскольку при переводе с литографской переводной бумаги вся рукопись переходит на камень, не сохраняясь на первоначальном бумажном носителе (это, конечно, касается только конкретной версии текста) [15].

Таким же образом с двух разных сторон мы подошли к наследию художницы Варвары Бубновой и к сотрудничеству с японисткой Ириной Петровной Кожевниковой, год назад ушедшей из жизни, душеприказчицей и исследовательницей творческого пути художницы,: Александр Ефимович – как знаток начала века, «Союза молодежи» и Вл. Матвейса, известного художника и гражданского мужа Бубновой, я – сначала как дизайнер, а затем издатель нескольких публикаций о Варваре Дмитриевне...

* * *

Завершая этот небольшой «мемуар», куда вошла лишь малая толика того, что достойно упоминания, надеюсь на его продолжение и расширение в будущем – в связи с чем хочется пожелать нашему герою творческих сил и новых удач.

Александр Парнис

Антимемуары, или некоторые комментарии в форме post scriptum'a

Как один из персонажей воспоминаний Сергея Митурича я решил попытаться расширить пространство его текста и как бы вернуться в реконструированное С.М. время, но главное – дать не двойную экспозицию, как в фотографии и в кино, а достучаться, добраться до подлинного факта или до самой сути.

Шестидесятые годы – это прежде всего молодость, любимая подруга, неоднократные поездки из Киева в Москву – здесь я делал свои первые литературные шаги. Казалось, что вся жизнь впереди и что можно многое успеть сделать. В 1960 году в малой серии «Библиотеки поэта» вышла книжка стихов Хлебникова, подготовленная Н.Л.Степановым. Я приобрел ее и сразу же влюбился в главу футуристов-будетлян, хотя мало что понял тогда в его «темных» стихах. Чтобы разобраться в хлебниковских текстах 1910 – начала 1920-х годов, надо было найти ключи или «подступы» к главе будетлян, к его герметичной поэзии, и я решил разыскать людей, которые знали поэта, хотя прошло более сорока лет после его смерти.

Основными источниками последнего, «санталовского», – полуторамесячного – периода жизни Хлебникова являются дневник (1922) и воспоминания П.В. Митурича (далее – П.В.), написанные в 1944 году и вошедшие в его книгу «Записки сурового реалиста эпохи авангарда» (1997). Это поразительные по своей бескомпромиссности и откровенности воспоминания (мемуары художника написаны на основе дневника). Он не пожалел никого, даже самого себя. Душеприказчик Хлебникова был действительно «суровым реалистом».

Через десять с небольшим лет после выхода мемуаров П.В. его внук Сергей составил и издал свою книгу под названием «Неизвестный Петр Митурич. Материалы к биографии» (2008). И хотя она была посвящена главным образом раннему периоду художника, эта книга стала замечательным дополнением к воспоминаниям деда. С.М. выступил не только как составитель и издатель, но прежде всего как исследователь. Этот труд построен в основном на документах– автор очень хорошо понимает, что такое документ, и умеет с ним работать. В книге он широко использовал семейные и другие архивы, свои личные воспоминания и свидетельства бабушки, Натальи Константиновны Митурич (урожд. Звенигородской, 1891–1982, далее – Н.К.). Но, может быть, главной ценностью книги является то, что в ней С.М. дал подробное научное описание всего «санталовского» (или «хлебниковского») цикла рисунков П.В. и ввел их в научный обиход. С «санталовским» периодом непосредственно связаны также еще две отдельные главы книги – о бабушке, Н.К., и няне Федосье («Фопиньке»), которая ухаживала за умирающим поэтом.

[1] Первые шаги я делал почти вслепую, с нуля, а затем разработал особую систему поисков. Свои разыскания я начал с семьи П.В. Митурича, душеприказчика Хлебникова, на руках которого умер поэт. К сожалению, я не помню, где именно я познакомился с художником Маем Митуричем, племянником поэта, возможно, я просто позвонил ему с улицы, и он пригласил меня в мастерскую на проспекте Мира, где он тогда жил с новой женой. У меня сохранилась детская книга с его иллюстрациями и с автографом, датированным 1962 годом. От него я узнал о старшем, сводном брате Василии и первой жене художника – Н.К. Однако они не были единственными свидетелями последних дней поэта, как считает С.М. Впоследствии я разыскал еще нескольких лиц, которые встречали Хлебникова в Санталове и в крестецкой больнице, где поэт находился почти целый месяц в июне 1922 года. В Санталове я застал «бабу Дуню» – Евдокию Лукиничну Степанову, которая участвовала в похоронах Хлебникова и помнила место, где именно на кладбище в Ручьях захоронили поэта. Я нашел врача Бассон, которая лечила Хлебникова в этой больнице. Она испугалась моего визита и с недоверием отнеслась к моим вопросам: ей показалось, что я пришел к ней – через 40 лет! – с обвинениями в смерти поэта. Мне удалось разыскать бывшую крестецкую школьницу, которая по просьбе Митуричей навещала поэта в больнице и рассказала об этом в письмах ко мне. По дороге из Боровенки в Санталово, в деревне Тимофеево, 16 мая 1922 года П.В. и Хлебников неожиданно встретили биолога-генетика И.И. Канаева, историка науки (автора книги о Гёте, друга М.М.Бахтина и известной пианистки М.В.Юдиной), и беседовали с ним о проблеме времени (в письме ко мне Канаев рассказал об этой встрече). В «санталовском» дневнике П.В. сохранилось упоминание об этом разговоре. Я разыскал биохимика С.Е. Северина, который сообщил мне (в письмах), что вместе с молодыми художниками С.П.Исаковым и неким Пеленкиным ездил в Санталово, чтобы перевезти больного Хлебникова в Москву, но, увы, они опоздали… на один день.

Наталья Константиновна, бабушка С.М., была настоящим кладезем информации. Я неоднократно встречался, переписывался с ней, и она по моей просьбе написала воспоминания о «санталовском» периоде Хлебникова. Некоторое время назад я опубликовал подробное письмо П.В. и Н.К.Митуричей к матери поэта, Е.Н.Хлебниковой, о последних днях поэта, написанное на следующий день после его смерти – 29 июня 1922 года.

[2] В 1964 году мы (Анна и я) сняли комнату в коммунальной квартире №3 в знаменитом доме ВХУТЕМАСа на улице Мясницкой, №21, но не у «маяковских стариков», как вспоминает С.М., а у младшей сестры Синяковых – Веры Михайловны Гехт. В этом доме в разные годы проживали известные художники и поэты – Н. Асеев, А. Родченко, А. Крученых, П.В. Митурич, А. Древин, Р. Фальк, А. Лабас и многие др. Зимой и весной 1922 года в одной из студенческих коммун, находившихся в этом же доме (во втором корпусе), в последний приезд в Москву несколько месяцев проживал Хлебников. В дарственной надписи, сделанной в это время на отдельном издании поэмы «Ночь в окопе», глава будетлян даже назвал себя «Гражданином Хутомаса». В «нашей» комнате в 1920–1930-х годах жил Н.Асеев, а затем он передал комнату своей свояченице, В.М. На письменном столе стоял старый телефон, на который звонил Маяковский накануне своего рокового выстрела – 13 апреля 1930 года, он спросил у В.М.: «Дома ли Коля?». Если бы Асеев оказался дома, то, может быть, поэт и не довел бы до конца свой трагический замысел. Я жалею, что не передал этот телефон в музей Маяковского.

[3] Нас часто навещал А.Крученых. Он ходил даже не ко мне, а скорее всего, к Анне, которая ему очень нравилась. Несколько раз он читал в «нашей» комнате свои ранние стихи в виде перформанса – с шумовым эффектом. Сохранилась фотография, заснятая в этой комнате, на которой запечатлены А. Крученых, Анна, Иржи Тауфер, переводчик Асеева, Маяковского и Хлебникова на чешский язык. На стене комнаты висел портрет Б.Пастернака работы М.М. Синяковой, выполненный тушью, вероятно, в 1920-х годах и подаренный автором Анне. В 1989 году он экспонировался на юбилейной выставке «Мир Пастернака», приуроченной к 100-летию со дня рождения поэта и состоявшейся в ГМИИ.

[4] Эпизод с Крученых, вероятно, произошел весной или летом 1966 года. В это время я активно занимался поисками материалов о Хлебникове и людей, знавших поэта. Мой не очень корректный выпад против Крученых, о котором вспоминает С.М., был вызван следующими обстоятельствами. Мне очень повезло, я разыскал два архива Хлебникова. Первый архив – в Тбилиси, у искусствоведа Д.П.Гордеева, старшего брата поэта Божидара (Б.П.Гордеева), о котором я писал статью для 16-го тома энциклопедии «Русские писатели (1800–1917)». Я приобрел рукописи Хлебникова у вдовы Д.П., поэтессы Н.Н.Васильевой, по тем временам за очень большие деньги, которые одолжил у знакомых. Среди рукописей Хлебникова, обнаруженных у Д.П.Гордеева, оказалась ранняя поэма «Марина Мнишек». Другой архив – в Баку: мне удалось «вычислить», что в подвале одного из домов должен был находиться архив, в котором могли быть рукописи Хлебникова. Поиски этого архива – настоящий детектив, который требует отдельного рассказа. Это был архив близкого знакомого поэта, востоковеда Рудольфа Абиха, который встречался с Хлебниковым в 1921 году в Персии и который в 20–30-х годах работал над книгой «Хлебников и Тиран без Тэ». После находки «персидского» архива вдова Абиха передала мне его для работы. Так как мебели в нашей комнате, кроме тахты и письменного стола, не было почти никакой, все эти рукописи лежали на полу, покрытые газетами. Я очень волновался за судьбу этих бумаг. Среди них были и редчайшие номера газеты «Красный Иран», которых не было даже в «Ленинке».

[5] Странная дама (даже более чем странная, она была психически больной), которую упоминает С.М., – это Агния Михайловна Россова (1890–1980) – врач и этнограф, первая жена Б.А. Куфтина, известного ученого-этнолога и археолога, большого поклонника Хлебникова. Вместе с главой будетлян и поэтом Д.Петровским он ездил в 1916 году в Сергиев Посад к отцу Павлу Флоренскому с предложением стать членом Общества Председателей Земного шара. Весной 1922 года и накануне отъезда с П.В. в Санталово Хлебников бывал у Куфтиных в их квартире на Малой Бронной. Примечательно, что в этом же доме, в котором в начале 1910-х годов находилось общежитие консерватории, в комнате, где проживала молодая жена Д.Д. Бурлюка М.Н. Еленевская, Хлебников и его друзья поэты-футуристы (Д.Д. Бурлюк, Маяковский и А.Е. Крученых) в ноябре–декабре 1912 года сочинили свой знаменитый манифест «Пощечина общественному вкусу», напечатанный в одноименном сборнике. Сюжет как бы закольцевался – накануне своего отъезда в Санталово Хлебников пришел в дом, ставший в конце 1912 года стартовой площадкой для футуристического движения.

Куфтин был каким-то образом связан с кружком поэтов, объединившихся вокруг Вяч. Иванова и печатавшихся в альманахе «Гюлистан» (1916, вышли два номера). В его неизданных записках сохранилось свидетельство, что Вяч. Иванов назвал Хлебникова гениальным поэтом. По просьбе Куфтина мэтр символизма подарил ему автограф своего раннего стихотворения «Подстерегателю» из книги «Cor Ardens», посвященного Хлебникову (1909, ныне в РГАЛИ). А.М. Россова сохранила ценный архив мужа, в котором были не только рукописи Хлебникова, но и его прижизненные издания, главным образом футуристические книги, неизвестные фотографии поэта и игрушки, приобретенные ими во время посещения Сергиева Посада. Вместе с П.В. и Верой Хлебниковой она составила и издала (хотя ее фамилия и не указана в выходных данных) посмертный сборник Хлебникова «Стихи» (1923), который открывался упомянутым стихотворением Вяч. Иванова.

В начале нашего знакомства Россова подарила мне стеклянный негатив, запечатлевший молодого Хлебникова (на фоне книжного шкафа), и корректуру сборника «Стихи», но затем что-то произошло, у нее стали проявляться какие-то странности, и она стала меня подозревать и обвинять во всех смертных грехах. Обо мне можно, конечно, многое рассказать, но то, что я за рулем машины преследовал ее, – это полный бред. Кстати, ее младшая сестра, которую я также будто бы преследовал на машине, в то время была уже покойницей.

[6] В 1960-е годы еще были живы многие современники Хлебникова, которые лично знали поэта. Я пытался их разыскать. С некоторыми я встречался или переписывался, а главное, – пытался сподвигнуть их написать воспоминания о поэте. Я буквально хватался за каждую фамилию, упоминаемую в письмах, за каждую ниточку, пытаясь раскрутить клубок, и даже разработал целую систему поисков. Тогда компьютеров еще не было, и мне приходилось практически ежедневно обращаться в адресные бюро и в домоуправления, иногда количество подаваемых мною запросов в день доходило до 20 фамилий.

Я разыскивал не только лиц, знавших Хлебникова и проживавших в нашей стране, но и друзей и знакомых поэта, оказавшихся за рубежом. В декабре 1962 года мне в голову пришла безумная идея обратиться к «отцу российского футуризма» Д.Д. Бурлюку, который жил в США, с просьбой поделиться воспоминаниями о Хлебникове. Он охотно откликался на мои письма, и мы переписывались до последних дней его жизни.

Художник Юрий Анненков, проживавший в Париже, написал по моей просьбе воспоминания о главе будетлян и прислал мне рукопись. Этот текст он затем напечатал в своем двухтомнике мемуаров «Дневник моих встреч».

В 1964 году я написал письмо художнику Михаилу Ларионову, но он в это время находился в больнице и не ответил мне.

Композитор Артур Лурье по моей просьбе написал воспоминания о футуристах и назвал их «Наш марш». Рукопись ко мне не дошла, но в 60-х годах кто-то из его знакомых опубликовал эти воспоминания в нью-йоркском «Новом журнале» (1969. № 94).

Б.К.Зайцев откликнулся на мой запрос и рассказал в письме о встречах с Хлебниковым.

Мне удалось разыскать немецкого переводчика русской поэзии Йоганнеса фон Гюнтера, которого Хлебников упоминал в одном из писем. До 1914 года он жил в России, сотрудничал в журнале «Аполлон» и был знаком со многими представителями Серебряного века. Александр Блок посвятил ему стихотворение «Ты поэт осыпан звездным светом». Его упоминают Андрей Белый, А.Ремизов, С.Городецкий, М.Кузмин и многие др. Он прислал мне интересные воспоминания о молодом Хлебникове, которые он затем включил в свою книгу «Ein Leben im Ostwind» (München, 1969).

[7] Моя обширная переписка со всем миром, секретарство у В.П.Некрасова и всяческого рода разыскания, где я переходил границы дозволенного, разумеется, не могли не вызывать подозрения у «всемогущих органов». У меня было два обыска. Первый – в 1959 году, второй прошел 17 января 1974 года на квартире моих родителей в Киеве, где я был прописан, в мое отсутствие. Изъяли всю переписку и много книг и документов, скопированных в госархивах.

В «докладной записке» с грифом «Совершенно секретно» от 20 января 1974 года первому секретарю ЦК КПУ В.В. Щербицкому Председатель КГБ УСССР В. Федорчук сообщал: «В дополнение к №30 от 14 января 1974 года докладываем, что 17 января сего года с санкции Прокурора республики у члена Союза писателей Украины Некрасова Виктора Платоновича и его близких друзей – Житниковой Т.И., Парниса А.Е. и Ткаченко А.К. проведены обыски, в результате изъяты враждебные, клеветнические и идейно вредные документы…».

В той же «записке» перечислялось, что у меня изъяты идеологически вредные документы, такие, как «Сказка о царе Никитке», «Письмо зятя», далее значились… «и другие». Под определение «другие» попала моя литературная переписка, связанная с Хлебниковым, – около двух тысяч писем. По совету моего друга Гарика Суперфина я обратился к диссиденту Павлу Литвинову, который помог мне написать жалобу на действия КГБ. Я написал такую жалобу в Прокуратуру УССР. И, как ни странно, через полгода я неожиданным образом добился позитивного решения вопроса. Мне вернули почти все изъятые у меня письма, но некоторые документы и книги все-таки были уничтожены.

[8] К сожалению, я не помню эпизода с фотографией на корабле. Скорее всего, у С.М. здесь контаминированы три «истории», которые трансформировались в один эпизод. Я действительно нашел последнюю фотографию Хлебникова, на которой он запечатлен со студентами ВХУТЕМАСа в коммуне, в которой он проживал зимой–весной 1922 года. Мне удалось идентифицировать всех лиц (около 20), зафиксированных на этой фотографии. И все же была фотография корабля Волжской флотилии и был «еврейский музыкант». Среди фотографий, найденных в архиве Р.Абиха, сохранилась одна, запечатлевшая стоящий на бакинском рейде корабль, но людей на нем нет.

Возможно, я также рассказывал С.М. о поразившем меня первом разговоре по телефону с известным кинорежиссером Г.Л.Рошалем. В ответ на мою старую песню о том, что я занимаюсь Хлебниковым и хотел бы об этом поговорить, он закричал: «Где Вы были, я сорок лет жду Вашего звонка!». Оказывается, он – большой поклонник Хлебникова и мечтает снять о нем фильм. В молодости он жил в Баку, писал стихи, в 1921 году он некоторое время жил на военном судне «Курск», на котором Хлебников 14 апреля этого года отправился в Персию и который он упоминает в своих письмах. Более того, когда в 1922 году Рошаль впервые приехал в Москву, не имея своего жилья, он поселился на несколько дней в той самой студенческой коммуне, в которой жил Хлебников. Но ни в коммуне, ни на «Курске» их пути не пересеклись.

«Еврейского музыканта», который был знаком с Хлебниковым, я разыскал. Это был композитор Семен Бендерский, однако он встречался с поэтом не в Баку, а в Харькове и Москве. Он также написал по моей просьбе воспоминания.

Я нашел в бакинском архиве список музыкантов флотилии 1920–1921 годов, среди них были и известные мне фамилии, например, С.Гусман (вероятно, отец популярных сейчас братьев Гусманов – кинорежиссера Юлия и журналиста-международника Михаила), Бретаницкий (отец Л.Бретаницкого, архитектора и автора книги о Баку) и др.

[9] Действительно, я был инициатором такого запроса в Азербайджанский КГБ и видел ответ из Баку с моей фамилией. Когда мы с В.П.Григорьевым готовили к изданию «Творения» Хлебникова (1986), я пытался в стихотворении «Ручей с холодною водой…» (1920) дешифровать четвертую строку из него: «Чека за 40 верст меня позвала на допрос…». Ничего не известно о том, по какому «делу» и куда именно вызывали Хлебникова, и почему его вызвали не в главное управление Чека в Баку, а в пригород – «за 40 верст», я надеялся обнаружить в архиве КГБ протокол допроса поэта. Однако ответ из КГБ был, увы, отрицательным, и у меня было ощущение, что эта организация плохо работает, или они просто не желали лишний раз утруждать себя. Моя гипотеза состояла в том, что поэта вызывали свидетелем по делу эсеров, по которому проходила его близкая знакомая О.С.Самородова-Спектор, автор замечательных воспоминаний о Хлебникове. Правда, я не помню точно, были ли тогда эти доводы изложены в нашем запросе.

Мне удалось разыскать некоего бакинца Мхитарова, бывшего сотрудника бакинского Чека, который был художником-любителем и перерисовывал с витрин в свою тетрадку плакаты Баккавроста со стихотворными текстами. Однако тетрадка, увы, не сохранилась. «Хлебниковские» плакаты бакинского периода до сих пор не найдены. Мхитаров в письмах ко мне описал все региональные отделения Чека в окрестностях Баку, куда могли вызывать поэта, но точного названия местности установить не удалось.

У меня был еще один подобный случай. Я попросил мою знакомую, писательницу Н.В.Кодрянскую (душеприказчицу А.М.Ремизова, жившую во Франции) напечатать в какой-нибудь французской газете запрос о розыске фрейлин баронесс Будберг, с которыми в 1910-х годах Хлебников был дружен и которым он посвятил несколько своих произведений. Она напечатала запрос в газете «Les lettres françaises». На него откликнулся человек из какой-то латиноамериканской страны, сообщивший Кодрянской, что в Киеве проживает литератор Парнис, занимающийся творчеством Хлебникова, и с этим вопросом следует обратиться к нему. Таким парадоксальным образом мои поиски вернулись на круги своя. Впоследствии мне все же удалось найти потомков сестер Будберг, но этот сюжет требует отдельного разговора.

[10] Здесь речь идет не о статье для «некоего дипломата», а о моей статье для каталога выставки русского авангарда «Art and Revolution / Искусство и революция» в Токио в 1987 году. Выставка была приурочена к 70-летию Октябрьской революции. Я написал статью о русско-японских культурных связях в первой половине ХХ века, в которой сделал небольшой обзор культурных контактов между Россией и Японией в прошлом веке. Обзор начинался с посмертной выставки художника В.В.Верещагина в Петербурге в 1904 году, где экспонировались его этюды, написанные в Японии в 1903 году, и заканчивался анализом «японской темы» в творчестве Хлебникова. Однако моя статья по каким-то причинам в каталог не попала. Впоследствии мне говорили, что на открытии выставки она была прочитана.

[11] В 1960–1970-х годах я часто бывал у Л.Ю.Брик и В.А.Катаняна в их московской квартире на Кутузовском проспекте и на даче в Переделкине. Для меня Лиля Юрьевна была в первом ряду людей, близких к Хлебникову. Уже после их смерти мне предложили редактировать новое (5-е дополненное) издание книги В.А.Катаняна «Маяковский. Хроника жизни и деятельности» (М., 1985). Я был ее научным редактором и автором предисловия, но не соавтором В.А.Катаняна, как вспоминает С.М. Книга была очень «трудной»: передо мной стояла задача проверить все источники и внести дополнения, которые появились уже после смерти автора. Работа над подготовкой издания растянулась на несколько лет. Эпизод с клубникой для Л.Ю.Брик был связан с австрийской исследовательницей русского авангарда Роземари Циглер. Она в это время стажировалась в Тбилиси и в Баку, где работала над темой «Русский авангард в Закавказье в 1918–1921 годах». Она везла с юга для Лили Юрьевны свежую клубнику, и меня попросили встретить ее на Павелецком вокзале рано утром, что я с удовольствием сделал.

[12] Летом 1967 года я впервые посетил деревню Санталово, где 28 июня 1922 года умер Хлебников. Эту новгородскую деревню увековечил на своих рисунках художник П.В. Митурич, создав «санталовскую» серию, три рисунка из которой сейчас экспонируются в ГТГ. Я не только «освоил» эту местность, но и пытался спасти хлебниковские памятные постройки – пустующее здание школы, в одной из комнат которой провел свои последние дни поэт, и покосившуюся баньку («понитилась баенка» – говорили местные жители), в которой он скончался. Когда в майские дни 1922 года П.В. по приезде в Санталово рисовал эту баньку, как он сам вспоминал, Хлебников ему сказал: «Мне страшно хочется порисовать самому…». И поэт нарисовал бревна сруба двух углов баньки. На этом рисунке П.В. затем написал: «Средний угол бани рисовал Хлебников». На внутренних бревнах одной из стен школы была обнаружена процарапанная надпись, сделанная художником: «Здесь жил с 16 мая и умер Первый Председатель Земного Шара Велимир Хлебников. 9 ч. утра. 28 июня 1922 г. П.З.Ш. П. Митуричь».

В Санталове еще были живы люди, помнившие учительницу Н.К. и ее мужа-художника, двое из них принимали участие в похоронах Хлебникова на кладбище в Ручьях. У меня возникло «безумное» желание спасти школу и баньку. Я поехал в Новгород и выступил перед студентами-филологами пединститута, а также выступил в местных отделениях Союза писателей и Союза художников, уговорил нескольких художников и поэтов поехать со мной в Санталово и на месте все посмотреть. После посещения Санталова у нас возникла идея устроить в школе летнюю творческую дачу для художников. В Москве я пробился на прием к президенту Академии художеств скульптору Н.В.Томскому. Он родился на новгородской земле, в Старой Руссе он установил памятник Ф.М.Достоевскому. Томский охотно поддержал мою идею и обещал помочь.

Я ездил также в Пушкинские горы к С.С. Гейченко, который обещал мне свою помощь. Кроме того, он рассказал, что в студенческие времена, в 1923 году, принимал участие в спектакле «Зангези» (по Хлебникову), который В.Татлин поставил в Петрограде. У него даже сохранились какие-то фотографии этого спектакля. Я просил его описать этот спектакль. Он обещал, но так ничего и не прислал. Уже через много лет мне подарили книгу о Гейченко Л.Агеевой и В.Лаврова «Хранитель» (1990), там я прочитал письмо С.С. ко мне, которого я никогда не получал и в котором он подробно описал этот спектакль. Таким неожиданным образом я получил письмо «с того света».

Сразу же после этой поездки в Санталово я напечатал (вместе с А.Заваровой) в «Учительской газете» статью «Сберечь дом поэта» (29 июня 1967). Ей предшествовала небольшая заметка в поддержку поднятого в статье вопроса, подписанная издателем Собрания сочинений Хлебникова Н.Л.Степановым, народным артистом СССР Г.Рошалем, поэтами А.Вознесенским, М.Зенкевичем, С.Кирсановым, А.Межировым, Б.Слуцким, З.Паперным, И.Сельвинским, Л.Озеровым. Крестецкая газета «Ленинское знамя» (11 июля 1967) перепечатала нашу статью. Однако мою «кипучую» деятельность по спасению хлебниковских памятных мест остановил… Н.И. Харджиев, который очень не любил людей, занимающихся его «темами» и «сюжетами».

Через некоторое время мы с друзьями купили в Санталове (за 200 рублей) один из пустующих домов и каждое лето на несколько дней приезжали сюда – в забытое Богом и людьми прекрасное место. В Санталове еще несколько лет жили последние жители деревни, которая теперь полностью разрушена и прекратила свое существование.

[13] Вспоминаю совместный с С.М. визит к жене коллекционера А.И. Шлепянова, которая жила недалеко от Сергея, на соседней улице. У нее оказались две заинтересовавшие нас работы – неизвестный рисунок П.В., сделанный на фронте и относящийся к 1915 году (С.М. его затем опубликовал в одной из своих книг), и неизвестный портрет О.Э. Мандельштама работы П.И. Львова. Мы, с разрешения хозяйки, сфотографировали эти рисунки. Меня долго мучила неопределенность – действительно ли на рисунке Львова, на котором был изображен спящий человек, укрытый одеялом так, что видна только голова, был О.Э.Мандельштам. Я показал фото этого рисунка Н.К.Бруни-Бальмонт и скульптору Н.И.Нисс-Гольдман (обе они хорошо знали Мандельштама). Первая – жена художника Л.А. Бруни, автора известного портрета Мандельштама (1915–1916), вторая – высоко ценившая рисунки П.И.Львова, была близким другом брата Н.Я.Мандельштам – Е.Я.Хазина и его жены, художницы Е.М.Фрадкиной. Обе высказали большие сомнения в том, что это Мандельштам. Нисс-Гольдман вообще заявила, что на рисунке запечатлена женская фигура. На одной из выставок я встретил невестку О.Э.Мандельштама – художницу Е.Я.Гурвич (1900–1989), жену его брата Александра, – и показал ей фотографию рисунка Львова. Она внимательно всмотрелась в рисунок и без всяких сомнений заявила: «Вот стоит мой сын, племянник поэта, посмотрите – у него и на рисунке схожая линия носа. Это, конечно, О.Э.». Ее вердикт был окончательным и расставил все точки над «i».

[14] Мне посчастливилось найти друга и издателя Хлебникова – художника В.Д.Ермилова, который проживал в Харькове. До войны к нему обращались биографы поэта с просьбой написать воспоминания о нем, но он не откликнулся на эти просьбы. Мне удалось его «раскрутить». К сожалению, он не успел написать воспоминания, но его подробные письма ко мне я в прошлом году напечатал в монографии о художнике – «Василий Дмитриевич Ермилов. Материалы к творческой биографии художника» (М., 2012).

[15] Сказанное требует некоторых уточнений. В рукописном отделе Музея Маяковского хранятся три самодельных тетрадки с текстами Хлебникова, сделанные П.В. в апреле 1921 года. Это копии трех поэм главы будетлян, переписанные художником (как он сам утверждал в пометах) «с рукописей автора»: «Ладомир», «Царапина по небу» и «Разин» (вторая поэма в авторской терминологии – «сверхповесть»). Однако при тщательном изучении этих «митуричевских» тетрадок удалось выяснить, что П.В. выполнил копии не с рукописей Хлебникова, а с копий Ермилова, которые харьковский художник, в свою очередь, переписал с хранившихся у него рукописных оригиналов Хлебникова и которые он передал О.М.Брику для ознакомления и предполагаемого их издания во время своего пребывания в Москве в марте 1921 года. Этот факт принципиально важен, так как он является еще одним аргументом, опровергающим выдвинутые П.В. в «Открытом письме» (1922) обвинения Маяковского в том, что поэт будто бы утаивал рукописи Хлебникова. Этих рукописей у Маяковского не было и быть не могло, так как упомянутые поэмы Хлебников написал в 1920 году в Харькове, где он тогда находился, а в Москву поэт вернулся только в конце декабря 1921 года.

Кроме того, удалось уточнить, что высокая оценка, данная Маяковским в некрологе о поэте отдельному изданию поэмы Хлебникова «Ладомир» как «изумительнейшей книги», относится к литографированному выпуску этой поэмы, выпущенному Ермиловым в Харькове летом 1920 года тиражом 50 экземпляров: «Из стихов этого времени знаю только стих о голоде, напечатанный в какой-то крымской газете, и присланные ранее две изумительнейших рукописных книги – “Ладомир” и “Царапина по небу”» (курсив мой. – А.П.).

Анализу этих вопросов посвящена моя работа «Из истории хлебниковедения: О неизвестном докладе И.А.Аксенова (1924)», недавно опубликованная в шведском сборнике «Aksenov and the Environs/ Аксенов и окрестности» (Huddinge, 2012).

См. также: сборник «Авангард и остальное»