MoReBo печатает фрагмент четвертого, завершающего тома издания (М.: НЛО, 2014), посвященного сохранившейся редакционной переписке «Современных записок» - важнейшего литературно-общественного журнала русской эмиграции первой волны. 

Подавляющее большинство русских эмигрантов первой волны покинули страну в годы Гражданской войны. До середины двадцатых годов границы Советской России были сравнительно проницаемы, причем в обоих направлениях, как показывает пример русского Берлина, являющегося в это время как бы перевалочным пунктом между Россией и миром русской эмиграции. Однако со стабилизацией большевистской власти выезжать из Советского Союза, легально или нелегально, становилось все труднее. К концу 1920-х гг. поток людей, покидающих Советский Союз, почти иссяк. Легальный выезд из СССР за границу на постоянное местожительство стал почти невозможен. Сравнительно небольшую группу временно выезжающих из России образовали, наряду с художниками, артистами и спортсменами, в основном советские чиновники — дипломаты, чекисты, полпреды, торгпреды. Так как среди принадлежащих к группе временно выезжающих все больше увеличивалась доля тех, которые предпочитали не возвращаться из командировок на родину[1], в 1929 г. советским правительством было принято постановление «Об объявлении вне закона должностных лиц — граждан СССР за границей, перебежавших в лагерь врагов рабочего класса и крестьянства и отказывающихся вернуться в СССР»[2], отмененное лишь 30 лет спустя[3].

Ужесточение выездного режима не случайно совпало по времени со свертыванием новой экономической политики и введением первой пятилетки в конце 1928 г. Ограничения были не в последнюю очередь обусловлены попыткой контроля нежелательной информации о стране, охваченной массовыми арестами, пароксизмами коллективизации, катастрофой голода.

Западноевропейской общественности представлялось весьма неудовлетворительным положение, когда почти единственным источником информации об СССР была официозная советская печать с ее пропагандой достижений режима. Однако вне Советского Союза все труднее было найти независимую информацию о событиях в России и о настроениях населения; на Западе очень ценились поэтому любые не связанные с советским режимом «свидетели-очевидцы», готовые предоставить свободные от пропаганды сведения о стране. Едва ли не единственными людьми, которые могли претендовать на роль «свидетелей-очевидцев», были немногочисленные «новые» эмигранты, появившиеся в конце 1920-х и в 1930-е гг. в центрах русской эмиграции. Если не считать единичных случаев легального выезда из СССР на постоянное местожительство (например, по состоянию здоровья), группу «новых» эмигрантов образовали в основном представители двух принципиально различных категорий — невозвращенцев и беглецов.

Видным невозвращенцем тех лет был, например, Григорий Зиновьевич Беседовский (1896 — после 1962), советский дипломат, сотрудник ГПУ, бежавший в 1929 г. из посольства в Париже и попросивший политического убежища во Франции. Это была фигура достаточно одиозная — дипломат-чекист, о причинах побега которого вскоре стали курсировать нелицеприятные слухи[4]. Тем не менее Беседовский сразу же после своего побега стал публиковать в эмигрантской печати (в НРС, ПН и «Сегодня») многочисленные мемуарные очерки о Советской России[5]. Выпущенная им в 1930 г. книга воспоминаний[6] была немедленно переведена на немецкий, французский, польский, чешский и английский языки[7]. Даже такое видное либеральное издание, как ПН, сочло возможным опубликовать цикл из трех десятков очерков Беседовского. Однако в списке авторов СЗ имя Беседовского отсутствует. Примечательно, что среди сотрудников журнала нет и других невозвращенцев[8]; в сохранившейся редакционной переписке нет ни слова о том, чтобы вопрос о сотрудничестве представителей этой специфической прослойки в журнале когда-нибудь обсуждался членами редакции. Судя по всему, СЗ не печатали невозвращенцев принципиально — из побуждений «нравственно-политической гигиены».

Иначе дело обстояло с другой группой «свидетелей-очевидцев» — с беглецами из Советского Союза. В 1930-е гг. в журнале выступило несколько авторов из этого разряда с мемуарными очерками о жизни в Советской России и о тюремно-лагерном заключении — Т. В. Чернавина, И. Л. Солоневич, О. К. Фельтгейм[9], А. Цилига[10], а также анонимный автор очерка «Из советской тюрьмы»[11]. В числе сотрудников СЗ оказались, в частности, протагонисты двух наиболее нашумевших побегов из советских концлагерей первой половины 1930-х гг.

В августе 1932 г. из Соловецкого лагеря особого назначения бежала семья Чернавиных. Владимир Вячеславович Чернавин (1887–1949), ученый-ихтиолог и специалист по рыболовству, арестованный в 1930 г. и получивший за «вредительство» пять лет исправительно-трудовых лагерей, отбывал свой срок на Белом море, работая по специальности в рыбопромышленном отделении Соловецкого лагеря. Чернавин использовал свидание с семьей — женой Татьяной Васильевной Чернавиной (урожд. Сапожниковой; 1890–1971), искусствоведом, сотрудницей Эрмитажа в Ленинграде, и сыном Андреем (1918–2007) — для побега: все трое добрались пешком от Кандалакши у Белого моря до Финляндии, в течение 16 дней блуждая по карельским лесам (см.: Илл. 57).

Побег семьи Чернавиных из Советской России вызвал большой резонанс благодаря обширным и захватывающе интересным выступлениям в центральной эмигрантской печати как самого Чернавина, так и его жены. Воспоминания Владимира Чернавина о жизни и работе в Ленинграде 1920-х гг., аресте, тюремном заключении и ссылке на Соловки печатались под названием «Записки вредителя» в ПН с апреля 1933 г. по март 1934 г. (цикл из девяти десятков очерков)[12]. Татьяна Чернавина опубликовала в тех же ПН в январе — феврале 1933 г. и январе — апреле 1934 г. свыше 30 мемуарных очерков под названием «Жена вредителя»[13]. Отдельные издания воспоминаний Чернавиных на русском языке в 1930-е гг. не состоялись (см. п. 5), зато как сам «вредитель», так и «жена вредителя» вскоре смогли опубликовать мемуарные книги в переводах на иностранные языки[14].

Когда в начале 1934 г. Руднев обратился к Т. Чернавиной с предложением сотрудничества в СЗ, она охотно согласилась. Контакт состоялся при помощи приятеля Руднева М. А. Бакунина, жившего в Брюсселе и организовавшего выступления Чернавиной с докладами в Бельгии. Личное знакомство состоялось во время пребывания Чернавиной в Париже в апреле 1934 г. До этого с Чернавиной успел познакомиться в Германии Ф.А. Степун. В письме к Рудневу от 13 февраля 1934 г. он сообщал: «Была у нас здесь “жена вредителя”, мы провели с нею очень милый и очень грустный день. Думаю, что она сейчас уже в Париже. Обязательно познакомьтесь и поговорите с нею. Если “Совр[еменные] зап[иски]” будут продолжать существовать, в чем я внутренне все еще не сомневаюсь, то она может быть, по-моему, очень ценным сотрудником. Пересылаю Вам ее небольшую заметку-рецензию “Дневники Мариэтты Шагинян”[15]. Эти страницы совершенно особенным образом передают непередаваемую жуть советской действительности. По-моему, эти 9 страничек (для “Культуры и жизни”) страшнее и загадочнее всего, что раньше сообщала “жена вредителя”. В качестве экс-редактора очень прошу напечатать в ближайшей книжке и уплатить гонорар Чернавиной» (Ред., п. 405).

Чернавина дебютировала в СЗ в № 55 за 1934 г. сразу двумя работами. Кроме упомянутой рецензии она прислала в редакцию очерк «Советская молодежь», очень понравившийся Фондаминскому; в письме к Рудневу от марта 1934 г. он поставил статью Чернавиной в один ряд с мемуарной прозой А. Л. Толстой и с воспоминаниями М. Цветаевой об Андрее Белом: «Я очень обрадовался Толстой — уверен, что хорошо. Если это так, нельзя её откладывать — её читали с увлечением. Так же решительно я стою за Цветаеву. […] Чернавина — само собой[16]. Эти три вещи и будут гвоздем номера (если не будет Бунина)» (Ред., п. 410). Рудневу, напротив, статья скорее не понравилась, как явствует из письма М. А. Бакунина к Рудневу от 27 марта 1934 г. (см. примеч. 5 к п. 2).

Схожим был взгляд А. Л. Бема на Чернавину; в письме от 20 мая 1934 г. из Праги он сообщал Рудневу: «Читала здесь свои доклады Чернавина. Я был на двух: об интеллигенции и сов[етской] молодежи. Осталось очень тяжелое впечатление. Прежде всего поразило, что у самой Т[атьяны] В[асильевны] как будто бы нет потребности обобщить то, что она рассказывает, поднять отдельные факты и наблюдения до какого-то общего вывода. Очевидно, такова психология живущих там. Психология тюремного сидельца, живущего от передачи к передаче, от вызова на допрос к очередному вызову. А выводы напрашиваются безнадежные»[17].

После публикации второго очерка Чернавиной «Об условиях литературной работы в СССР» в 56-й книге СЗ, вышедшей в октябре 1934 г., ее сотрудничество с журналом временно прекратилось. Оно возобновилось в 1937 г., равно как и ее переписка с Рудневым; начиная с 65-й книги вплоть до последней, 70-й книги за 1940 г. Чернавина опубликовала в СЗ еще пять рецензий[18].

В начале 1935 г. на горизонте Руднева и СЗ появился новый потенциальный автор — беглец из Советской России. В июле 1934 г. из Свирского лагеря (Ленинградской области) бежали в Финляндию три Солоневича — Иван Лукьянович (1891–1953) вместе с братом Борисом Лукьяновичем (1898–1989) и сыном Юрием Ивановичем (1915–2003). Как и в случае Чернавиных, побег Солоневичей получил широкую огласку благодаря бурной публицистической и литературной деятельности, развернутой в 1930-е гг. всей семьей — в первую очередь опытным журналистом и литератором Иваном Солоневичем. На литературном поприще подвизались также его брат[19], жена[20] и сын[21].

Воспоминания И. Солоневича о жизни в Москве, пребывании в исправительно-трудовых лагерях и о побеге из Советской России публиковались в ПН под названием «Россия в концлагере»; с января 1935 г. по апрель 1936 г. там появилось свыше 120 очерков Солоневича. В 1936 г. вышло первое отдельное издание его воспоминаний на русском языке[22]; до конца 1930-х гг. появились переводы на чешский, немецкий, английский, французский и итальянский языки[23].

Редакция СЗ не могла не заметить очерков Солоневича, появляющихся почти из номера в номер в ПН. Руднев предложил Солоневичу сотрудничество в журнале. Тот откликнулся на приглашение 24 марта 1935 г. длинным письмом, начинающимся словами: «Я искренне признателен Вам за Ваше предложение сотрудничать в “Современных записках” и охотно принимаю его. Посильная мне тематика весьма обширна, в частности и та, которую Вы перечислили в Вашем письме. Дело заключается в том, что конкретные планы моего побега из СССР имеют приблизительно семилетнюю давность — и в течение всего этого времени я занимался сбором материалов о советской жизни, используя для этого мой журналистский опыт и “мандаты” самых разнообразных советских газет и журналов» (п. 11).

Впоследствии между Рудневым и Солоневичем завязалась обширная переписка, длившаяся вплоть до весны 1936 г.; в архиве Руднева сохранилось всего 14 писем Солоневича (некоторые из них весьма пространные) и три черновика ответных писем Руднева; последнее письмо Солоневича датировано 6 марта 1936 г. (п. 27). За год, на протяжении которого велась переписка, Солоневич успел опубликовать три статьи в 58-й, 59-й и 60-й книгах СЗ: «В деревне», «“Реформы” в колхозе» и «По поводу “стахановщины”».

Дебют Солоневича в СЗ, очерк «В деревне» (СЗ. 1935. № 58. С. 274–309), вызвал среди корреспондентов Руднева противоречивые реакции. Бунин писал ему 17 июля 1935 г.: «Солоневич — оч[ень] здорово написано. Скомпоновано беллетристически — м. б., в действительности именно такой поездки не было, но все равно: скомпоновано не на выдумке»[24]. Бицилли, напротив, сообщал Рудневу в письме от 4 июня 1935 г.: «К Солоневичу у меня особое отношение. И в этой статье, и в тех, которые печатаются в “П[оследних] нов[остях]”, он выходит в своем собств[енном] изображении каким-то таким и умным, и благородным, и доблестным, таким душкой, что как-то начинаешь сомневаться: да правда ли то, о чем он рассказывает? Насколько поэтому ценнее и значительнее то, что писали Чернавины!»[25].

Переписка Солоневича с Рудневым показательна прежде всего как документ взаимных недоразумений «старого» и «нового» эмигранта в вопросе о задачах и возможностях эмиграции. Письма Солоневича, с одной стороны, содержательны, насыщены интересной информацией о жизни и настроениях в Советском Союзе; с другой стороны, Солоневич на каждом шагу вставляет чересчур смелые суждения и аподиктические оценки, стремясь очень уж настойчиво, почти маниакально навязать собеседнику свою точку зрения. Данная установка, однако, ставит под сомнение достоверность сообщаемой им информации. Красочный и гиперболический стиль («я помимо лагеря пережил вещи, в сравнении с которыми лагерь — это курорт…», п. 16), одновременно как-то распоясанный, грубовато-развязный тон писем Солоневича усиливает еще впечатление недостоверности сообщений.

Уже в своем первом письме от 24 марта 1935 г. (п. 11) Солоневич засыпал Руднева серией ярких, неожиданных тезисов, отчасти парадоксально противоречащих воззрениям русских эмигрантов на ситуацию в Советском Союзе. Затронутые им темы красной нитью проходят и через другие его письма к Рудневу.

О пораженчестве: «Для меня лично нет никакого сомнения в том, что всякая война будет поражением власти — ибо в какое-то весьма короткое время после первых выстрелов войны страна будет охвачена сплошным восстанием. Восстания эти тлеют постоянно, о них не знают не только заграницей, о них не знают и в Москве. И несколько раз, уезжая с сыном в свои поездки по России, мы натыкались на восстания, о которых не знали даже московские редакции. Вся деревенская Россия представляет собою арену почти постоянной резни».

О национальном вопросе: «В тех гигантских передвижках и потрясениях, которые испытало население страны за последние годы, почти полностью исчезли те внутринациональные трения, которые были характерны и для довоенной России, и для первых лет коммунизма. Антисемитизм вымер».

Об общей ситуации: «так плохо, как сейчас, в России не было никогда — ибо голод и террор налег общим сплошным грузом на всю провинциальную Россию, и речь идет о реальном опустошении целых областей (Украина, Дон, Кубань, Средняя и Нижняя Волга). Согласитесь сами — не зря же мобилизовали городских рабочих и служащих на уборку хлебов: в деревнях убирать некому».

О религиозных преследованиях: «ни к религии ни к церкви нет решительно никакого интереса. Этот факт можно объяснять как угодно и оценивать с разных точек зрения — но он для меня принадлежит к числу бесспорных. Религиозных преследований сейчас нет. В том подмосковном пригороде, в котором я жил (ст[анция] Салтыковка М[осковско]-Нижегородской ж[елезной] д[ороги]), на 15.000 населения имеется одна маленькая церквушка и никого в ней, кроме нескольких старичков и старушек, я не видал… Это не “антирелигиозность”, а какая-то полная атрофия религиозного чувства. И это — не результат “безбожной пропаганды”».

Особенно с последним тезисом Руднев, человек глубоко верующий, никак не мог примириться. В письме от 23 августа 1935 г. он возражал Солоневичу: «Позволите полную откровенность? В Вашем рассуждении о религии и церкви, которое я вполне приемлю как такое же искреннее, хотя и чуждое мне убеждение, есть один пункт, который мне был тягостен, — это единственное место в Ваших письмах, где я почувствовал какой-то внутренне неверный звук: это Ваше изображение в весьма мягких тонах ведущейся б[ольшевика]ми борьбы с церковью. Вы — по крайней мере, для настоящего — даже как будто готовы отрицать наличность религиозных преследований. Это в такой степени противоречит обширному количеству опубликованных на русском и иностранных языках свидетельств совершенно достоверных о бесчисленных и зверских расправах с духовенством (конечно, всегда не как с таковым, а как с контрреволюционерами, шпионами и т. д.), — что я затрудняюсь объяснить себе Ваше в этом отношении благодушие: ведь наряду с крестьянством, — духовенство наиболее пострадавший от террора слой населения. Если Вы — напрасно — готовы заподозрить необъективность эмигрантских свидетелей, таких же, как Вы, беженцев оттуда, — то вот Вам советский автор, проф. Титлинов, в его книге “Церковь во время революции”, апологетической для большевиков, — и все же страшной» (п. 19).

Солоневич подробно изложил свои положения в «длинном и принципиальном» письме к Рудневу от 30 мая 1935 г. объемом в 15 больших листов бумаги. Внимания заслуживает, в частности, его обобщающий взгляд на эмигрантскую среду и на ее мнимые притязания по отношению к нему: «Эмиграция не хочет видеть того, что совершается в России. Или, точнее, каждая группировка хочет видеть то, что совпадает с ее уже сложившимися взглядами, и не хочет видеть ничего другого. […] эмиграция предъявляет на мои показания (и не только мои) чрезвычайно определенные социальные заказы — каждый по-своему» (п. 14). В этом высказывании есть, пожалуй, доля правды, но одновременно и полное непонимание коммуникативной ситуации эмигрантской среды в рамках открытого, плюралистического общества, частью которого эта среда являлась.

Солоневич откровенно сообщал социалисту-революционеру Рудневу: «Я — от юных ногтей своих монархист и националист. Социализмом не грешил ни на одну секунду своей жизни — не грешу и сейчас. Вот та призма, сквозь которую проходят редактированные мною впечатления о Советской России» (п. 14). Солоневич появился в эмиграции с зачатками своей политической концепции «народной монархии» как единственно подходящей для России формы правления[26]. Эту доморощенную идеологию, вполне «советскую» по своему тоталитарному характеру, он и пытался проводить в парижской эмигрантской печати. Когда это ему не удавалось, он наивно (или лукаво) жаловался на то, что редакции эмигрантских газет и журналов ограничивают его в гарантированной ему свободе слова.

В апреле—мае 1936 г. братья Солоневич переехали из Финляндии в Болгарию. Уже несколько недель спустя, 18 июня 1936 г., вышел первый номер издаваемой ими «еженедельной общественно-национальной газеты» «Голос России» (София, 1936–1938. № 1–111). В этом своем «Органе Русского общетрудового союза в Болгарии» — и в пришедшем ему на смену еженедельнике «Наша газета» (София, 1938–1940. № 1–65) — Солоневич мог наконец без оглядок пропагандировать «народно-монархические» идеи и от души полемизировать с чуждыми ему политически эмигрантскими организациями.

Как переписка с Рудневым, так и сотрудничество в СЗ прекратились после открытого письма Солоневича, опубликованного 8 мая 1936 г. в ПН. В своем «Письме в редакцию» Солоневич ставил газете в вину, что она не предоставила ему полной свободы слова. Он, в частности, обращается к П. Н. Милюкову: «позволю себе напомнить Вам, что в Вашем же собственном письме от 12 января 1935 года, в котором было выражено согласие на помещение моих очерков, были мне поставлены и два определенные условия: а) “воздержания от принципиальных высказываний” и б) “умолчания о спорных вопросах”. Вы, вероятно, и сами согласитесь, что эти условия не совсем уж комфортабельно уживаются с Вашим утверждением о моей свободе “сказать все, что я имел сказать”…

Должен сознаться, что условия эти я блюл не очень свято и, говоря прозаически, старался их обойти не мытьем, так катаньем, с целью прорваться сквозь какие бы то ни было цензурные рамки и все-таки “сказать все, что я сказать имел”. Это мне удалось далеко не полностью. Мои писания стали подвергаться систематическим ампутациям не только политического, но и художественного и даже просто смыслового характера. […] Считая недолговечное сотрудничество свое в эмигрантской прессе более или менее законченным, — как закончили его и кое-кто из моих предшественников, — я хотел бы сформулировать основной, самый основной вопрос всяких “свидетельств”: если эмигрантская пресса и эмигрантская общественность вместо выслушивания свидетелей— хотя бы с последующим разносом, — станут ставить им предварительные социальные, партийные и групповые заказы, условия и ограничения; если каждая из группировок будет утилизировать свои методы соблазнов и давления на свидетелей; если каждая из группировок будет стараться из “показаний” урвать то, что ей на потребу и “умолчать о том спорном”, что ей на потребу не годится, — то никогда и ни в каком случае эмиграция полной картины нынешнего русского бытия иметь не будет; эта картина будет просто-напросто изодрана на портянки партийных программ»[27].

Следом за письмом помещен ответ за подписью «Ред.», начинающийся словами: «Мы печатаем письмо в редакцию И. Л. Солоневича не только из уважения к его большой и ценной работе, у нас помещенной, но и для дополнительной характеристики автора этой работы». Центральная фраза ответа редакции такова: «“Полности” высказываний г. Солоневича мешало то обстоятельство, что по временам он не ограничивался литературной обработкой своих переживаний, […] но переходил, в диалогической форме, к прямой пропаганде своих политических взглядов. Помимо того, что это вредило и правдоподобию излагаемого, мы, действительно, не могли допустить пропаганды чуждых нам политических мнений в нашей газете»[28]. Ответ завершается словами: «Мы выкинули из этого письма одно место. Оно касалось сведения счетов г. Солоневича с другим органом печати, в котором он сотрудничал, — с “Современными записками”. Литературная этика просто не позволяет нашего вмешательства».

Вскоре, 14 мая 1936 г., в «Возрождении» появилась заметка, где было воспроизведено выкинутое место: «Мы приводим здесь вычеркнутый редакцией “Посл[едних] новостей” отрывок письма в редакцию г. И. Л. Солоневича, касающийся “Современных записок”.

…“Я, кстати, пользуюсь прискорбным этим поводом, чтобы, так сказать, ‘снять с себя ответственность’ и за мои статьи в ‘Современных записках’ — о колхозах и стахановщине: ‘Современные записки’ гарантировали мне заранее полную свободу свидетельств и высказываний, а статьи, написанные в предвкушении оной свободы — были урезаны и изуродованы так, что мне самому на них смотреть стыдно. Уже впоследствии выяснилось, что ‘свобода свидетельства’ отнюдь не включает в себя свободы антисоциалистических свидетельств — для России же вопрос о социализме и несоциализме — является стержневым основным вопросом — все остальное производно и второстепенно”…»[29].

П. М. Бицилли откликнулся на эти газетные выступления в письме к Рудневу из Софии от 24 мая 1936 г.: «Сюда приехали на жительство Солоневичи. Ивана Сол[оневича] я вчера видел, — но не знакомился. Он точно таков, каким я представил себе его по его писаниям: щедринский тип, из породы “господ ташкентцев”. Очень хотелось бы знать, в чем именно состояло, со стороны “Совр[еменных] зап[исок]”, нарушение по отношению к нему принципа “свободы слова”, на что он жаловался в своем письме в ред[акции] “Посл[едних] нов[остей]” и “Возрождения”. Тон этого его письма мне показался удивительно хамским и сутяжным»[30].

Подоплека конфликта выясняется из письма Солоневича к Рудневу от 30 октября 1935 г., где обсуждается судьба статьи «“Реформы” в колхозах» (СЗ. 1935. № 59. С. 382–390): «с инкриминируемой мне статьей — мы оба попали в затруднительное положение. Я — потому, что статья написана плохо (грешен!). Вы — потому, что давая мне carte blanche, не оговорили Вашего специального табу — вопроса о социализме. Я же полагал и полагаю, что если отвлечься от книжных формулировок разницы между социализмом и коммунизмом, то вопрос о борьбе власти за социализм и борьбе населения против социализма — является основным стержневым вопросом нынешней российской жизни» (п. 22).

Отождествляя социализм и коммунизм, Солоневич действительно коснулся некоего «табу», так как вся идеология социалистов-революционеров стояла на различении этих двух понятий. Поэтому только совершенно наивный политически человек мог серьезно подумать, что правоэсеровская редакция СЗ согласилась бы когда-нибудь «пропустить» подобную точку зрения. Налицо тут скорее не политическая наивность, а характерная для Солоневича очередная попытка контрабанды собственных политических воззрений в мировоззренчески чуждом органе.

С другой стороны, в том же письме от 30 октября 1935 г. Солоневич сам эксплицитно соглашается на редакционное вмешательство в свою статью: «я решительно ничего не буду иметь против, если Вы ее вообще не пустите. Но если Вы все же найдете возможным ее пустить — я предложил бы такой компромисс: ликвидируйте резкие места, сократите первую часть, но все же оставьте основную мысль о поступательном шествии социализма». О том, что СЗ «гарантировали» ему «заранее полную свободу свидетельств и высказываний», как он утверждал в «Письме в редакцию», не может быть и речи.

За И. Л. Солоневичем со временем укрепилась репутация публициста-хулигана, чему и способствовала манера его дальнейшей деятельности в «Голосе России» и «Нашей газете». Ср. в письме Бицилли к Рудневу от ноября 1938 г.: «Сейчас получил от Вашего милюковск[ого] комитета предложение привлечь местную “русскую общественность” к участию в его, Милюкова, юбилее[31]. Посоветуюсь с Ю. К. Рапопортом; впрочем, наперед могу сказать вот что: никакой “русской общественности” здесь нет, а общее в здешн[их] русск[их] кругах представление о Милюк[ове] такое: жидо-масон, тайный агент Сталина, и вообще все, как изображается в “Возрождении” и у хама-Солоневича»[32]. Характерно также высказывание Т. Чернавиной в письме к Рудневу от 4 июля 1938 г. в связи с каким-то очередным скандалом вокруг И. Л. Солоневича: «Солоневич — бешеный хулиган» (п. 33).

Подводя итоги, можно сказать, что привлечение беглецов из СССР — в первую очередь Чернавиной и Солоневича — к сотрудничеству в СЗ в известной степени обмануло ожидания редакции журнала. По-видимому, свою роль сыграла тут некая деформация психики новообретенных авторов как следствие их пятнадцатилетней советской социализации. В случае Чернавиной это, по выражению А. Л. Бема, «психология тюремного сидельца», запуганно сторонящегося обобщений. В случае Солоневича, напротив, это «психология тюремного надзирателя», деспотически навязывающего другим свою единственно верную точку зрения.