Человек есть не что иное, как наблюдательный пост, затерянный в просторах необъяснимого.

Поль Валери

В той неразберихе, которая сегодня царит в нашей литературе, произведения как бы выходящие за отведенные им пределы, быстро становятся литературными предрассудками, паутиной в углу, что окончательно сбивает нас с толку: почему тогда произведения, признанные большинством эталонными не вводят нас в оцепенение, не назначают нового курса следования? Мы уже давно не доверяем критикам, сомневаемся в их профессионализме, вкусе, обвиняем в корпоративности. Сами начинаем охотиться за тем изумлением, каковое сопутствует почти что всегда самоличному открытию автора и его книги. Иногда мы оказываемся в полном одиночестве с нашим открытием, но чаще попадаем в уже сложившийся узкий круг ценителей. Книга, открытием которой я хвалюсь, будучи уверенным, что не являюсь ее первооткрывателем, - это роман израильского писателя Якова Шехтера «Вокруг себя был никто». Роман-микст. Роман-игра. О чем? Об искателе и искателях. О том, как человек познает себя в открывающемся ему Знании.

Афанасий Мамедов: Яков, хотел бы начать беседу с того, с чего начинается твой роман, — с названия и эпиграфа. У Умберто Эко, высказывание которое ты взял в качестве эпиграфа есть эссе, посвященное как раз названиям и эпиграфам. В начале перестройки в журнале «Иностранная литература» оно публиковалось в жанре записки на полях. И не просто на каких-то там полях, а в рамках романа «Имя Розы». Так вот, Эко писал, что название должно задавать тон роману, интриговать читателя, эмоционально настраивать, но при том, ни в коем случае не раскрывать сути его не только до последней страницы, но и по прочтении оставаться нераскрытым (не до конца раскрытым), а эпиграф — это уже такая лоция для читателя. Хочу остановиться на названии. «Был» и «никто» — ключевые слова в нем, на мой взгляд, они-то и создают интригу, благодаря которым твой роман обрастает плотью, «мясом». Был когда? Да никогда. Был кто? Да никто. И это при том, что время в романе и «Я» героя обозначены достаточно четко. Хоть сверяй по ним старые настенные календари. Это такая своеобразная буддистская позиция у тебя: «все течет в пустоту» или я ошибаюсь?

Яков Шехтер Есть ли на свете что-либо, эфемернее духовности? Мысли, высказанные давно умершими людьми и совсем в иное время, странные истории, произошедшие на других континентах при непонятных обстоятельствах. Комочки тополиного пуха, пыльца, облетевшая с крылышек мотыльков… Кого и к чему это может обязать? Но нет в мире связи, сильнее духовной близости. Она приковывает людей друг к другу крепче стальных цепей. Ради ничем не измеряемой эфемерности человек способен перевернуть свою жизнь, расстаться с родственниками, отдалиться от друзей детства и сделать вчерашних чужих – самыми близкими. Название романа о поисках духовности и выборе пути должно сочетать в себе оба эти качества. С одной стороны быть прозрачным, как прозрачен на солнечный просвет тополиный пух, уносимый порывом ветра, а с другой – жестко обозначать о чем, вернее о ком, зайдет речь. И поскольку главным для каждого человека является он сам, выбор названия оказался заранее предрешенным. Осознание себя, как Никто на первом этапе и на втором признание самому себе, что Никто – это я, отраженный в зеркале окружающего мира – все это пришлось упаковать в четыре, диковинно прильнувших друг к другу слова. Название далеко не суть произведения, а лишь приглашение к разговору. Прогуляться вместе с автором по утоптанным дорожкам – ведь на самом деле каждый человек все про себя знает, только не хочет отдавать в этом отчет – и приласкать следы знакомых зверей. Куда ведут эти следы? В пустоту пустыни, где заблудившийся путник умирает от одиночества, или к оазису, под тень пальм и дремотное уханье голубей? Пустота – функция оптики. Чем выше резолюция, тем гуще заселенным оказывается окружающий нас мир. Для ленивого эгоиста, сосредоточенного на чувственных удовольствиях, мир пуст, ведь он не видит в нем никого, кроме себя. Но к тому, кто готов потрудиться над улучшением разрешающей способности приборов, мир способен повернуться неожиданной гранью.

- Среди критиков были и те, кто упрекал твой роман за то, что в нем слишком много историй не всегда параллельных сюжету, переплетенных времен, персонажей. Мне же это показалось одним из условий той сложной игры, которую ты предлагаешь (не навязываешь, это важно) читателю. Мне вообще по ходу чтения казалось, что твой роман — это еще такая математическая формула. К подобного рода романам нас приучил по-настоящему тот же Эко. Как ты вообще относишься к постмодернистской литературе?

- Только что ты упомянул эпиграф, и вот пришло время поговорить, для чего автор помещает его перед началом текста. Эпиграф – это предуведомление, предупреждение о том, какой вихрь сейчас тебя подхватит. Я бы хотел привести целиком эпитет к роману. «Читать литературное произведение – значит, принимать участие в игре, позволяющей придать осмысленность бесконечному разнообразию вещей, которые произошли, происходили или еще произойдут в на­стоящем мире. Погружаясь в текст, мы бежим от тревоги, одолевающей человека, когда он пытается сказать нечто истинное об окружающей его реальности. В этом-то и состоит утешительная функция литературы: придать форму и структуру хаосу человеческого опыта». (Умберто Эко) Мир – не плоский. Он объемный, многомерный, выкрученный наизнанку, замкнутый сам на себя, подобно ленте Мебиуса и одновременно открытый для идущего по нему. Пытаясь передать эту многогранность и многозначность я не нашел иного способа, чем создание нескольких, переплетенных между собой пластов повествования. Их неожиданные пересечения и совмещения должны создать у читателя ну, если не стереоскопичность описываемой картины, то, по меньшей мере, ощущение сложности явления, которое я пытался отобразить. И поскольку, по утверждению все того же любимого мною Эко, любой текст говорит о других текстах и опирается на другие тексты, я не смог не включиться в большую литературную игру с персонажами и сюжетами великих предшественников. Говорят, что постмодернист таскает груз культуры не за спиной, а в желудке – он уже успел его переварить. Поэтому вышеупомянутая игра состоит не в цитировании, а в продолжении. Не знакомый с тем или иным произведением читатель попросту ничего не заметит. Он пройдет по тексту, не обратив внимания на узелки связей. Тот же, в чьей памяти сохранились сюжеты произведений, обнаружит совмещение «Бури» Шекспира с его же «Двенадцатой ночью» пересекающееся с судьбой героини стихотворения Мандельштама, и с удивлением отследит продолжение всех трех сюжетов, скрученных в единую нить. Эта всего один из примеров, на страницах романа внимательный читатель обнаружит и Гоголя, и Павича, и Пушкина, и Бунина – классические тексты, прочно засевшие в голове современного книгочея. Сия игра изрядно меня позабавила во время сочинения, но я не считаю ее плоды ни первым, ни даже вторым блюдом. Это завитушки шоколада, рисунок, оставленный рукой официанта на тарелке, в которой подают десерт. Впрочем, про один из фокусов я готов поговорить чуть подробнее. В романе встречаются одинаковые описания, например: «юркие ящерицы, нервно подрагивая хвостами, разбегались по щелям между камнями». Это внутренние указатели, дорожные знаки. Они указывают на пересечение смысла в сценах, которые могут относиться к разным эпохам, другим героям, и несущими, казалось бы, совершенно иную смысловую нагрузку. Но если совместить эти сцены, и попробовать понять, что в них общего, роман способен повернуться к читателю неожиданной гранью. Скажу честно, я не рассчитываю, что кто-либо в полной мере разгадает эту игру и прочтет тайнопись, получив удовольствие от раскрытия двойного и тройного дна. Тут требуется скорее не чтение, а изучение, а я далек от мысли, что когда-нибудь удостоюсь такого внимательного расследования. Я писал эту книгу не только для читателя, но и для себя и радость от работы и есть главное вознаграждение за труд. Все остальное я препоручаю литературоведам грядущих светлых лет.

- У Цзи Чэна в книге «Устроение садов» есть такие строки: «Пусть все это создано руками человека — здесь само по себе раскрывается совершенство Небес…» Аминь! Но вернемся к твоему роману. Замечательный ход. В кинематографе им воспользовался Феллини в «Восемь с половиной»: когда фильм как бы создается на глазах у зрителя. И у тебя тоже роман лепится по ходу чтения. Роман вырастает из курса лекций для преподавателей психометристов. Как появились психометристы в твоем творчестве? Они связаны только с еврейской традицией или это синтез учений? Вообще, кто эти люди?

- Психометристы – кто такие? Давай начнем сразу с двойного дна. Психометристы появились как продолжение эзотерического учения, придуманного Германом Гессе на страницах «Игры в бисер». Когда мне потребовалась контра лже-духовности секты Мирзы Кимбатбаева и Школы Игоря Николаева-Калинаускаса, я придумал учение психометристов, собрав его из каббалы, хасидизма, дзена и Гурджиева.

- !..

- Противопоставлять придуманной Николаевым Школе и практике Мирзы что-то подлинное я не хотел, разные весовые категории. Выдумка должна соперничать с выдумкой. Надо сказать, учение получилось весьма правдоподобным.

- Более чем!.. Я бы очень хотел, чтобы ты и дальше о них писал «всмотревшись в повеление судьбы».

- Мне до сих пор приходят письма читателей с просьбой дать им адрес ближайшей группы психометристов. Просят рецепты психометрического чая, советуются по поводу правильности выполнения описанных в романе упражнений. В общем, вышло учение не хуже прочих.

- Я бы условно разделил роман на две части. Европейскую, к которой примыкает Ближний восток с Реховотской крепостью и железной кроватью и азиатскую, сектантскую, с арыками, жирной бараниной, половыми извращениями и снежным Вильнюсом. Обе части выписаны тобою объемно, со знанием дела, как говаривали раньше, но вторая часть, написана тобою на какой-то другой эмоциональной волне потому, возможно, и забирает читателя иначе: сокращается дистанция между происходящими событиями и читателем. Сразу же чувствуется, что сам автор болен этим сюжетом и двигали им в этом месте романа интенции несколько иного порядка. Что для тебя азиатская часть романа?

- Роман, собственно, начался с «азиатской» части. Много лет назад я был непосредственным участником описываемых в ней событий. Подобно другим ребятам из разных городов Союза, искал духовность. Катался в Нукус и Ош, сидел в мазанке суфийского пира Мирзы, укутавшись халатом дервиша ходил с «учителем» на кладбище Султан-Бобо. Воспитанные советской атеистической школой, конспектировавшие лекции по диалектическому материализму – большинство ребят были с высшим образованием – мы с дрожью восторга открывали для себя запрещенные эзотерику и мистику. Открывали по книгам. А тут представитель живой традиции, да еще такой колоритный. И судя по рассказам очевидцев – творит чудеса! Ну и экзотика – настоящий, пахучий, заповедный восток кружил головы московской и прибалтийской технической интеллигенции. Пустыню я впервые увидел, прилетев в Нукус. И верблюда – не сонного зоопаркового зверя, больше похожего на ожившую декорацию, а настоящего, бредущего через барханы с грузом на спине. А древнее мусульманское кладбище вокруг Султан-Бобо – мавзолея хранителя одежды Магомета! Чужие туда не попадали – закрытое от посторонних глаз, потаенное, внутреннее место. Паломники режут баранов, варят плов и угощают дервишей. Мирзабай проводит за ограду своего ученика, усаживает на кошму. А ученик дервиша – это я! Было от чего сбрендить… Впрочем, через полгода я разобрался, что это не мое. Не по пути мне с этими людьми, не совпадаю я с их духовностью. Вернее с циничным и беспощадным использованием учеников и учениц. Их денег, их личностей, их тел. Разобравшись, я попрощался и ушел. И двинулся по совсем иной дороге. А через два месяца погиб Талгат Нигматуллин. По приказу духовных учителей его жестоко забили до смерти. Был процесс, суд, Мастеров посадили, секту разогнали. Меня расследование не коснулось, ведь на момент убийства я находился уже вне событий. Эту историю я запрятал глубоко в сердце и шестнадцать лет был занят другим и другими. Наступила эра Интернета. Гуляя по Сети, я обнаружил сайт почитателей Мирзабая. Мальчики и девочки взахлеб делились мистическим опытом жизни с пиром, выкладывали фотографии, приглашали знакомых. Опять замаячила массивная фигура Калинаускаса, гостевую книгу сайта заполняли цитаты его многомудрых и таинственных высказываний о Школе, связи между учеником и мастером, раскрутке, пограничной ситуации. А я-то думал, что с этим давно покончено! Нет, обжигая крылья, новые мотыльки летели на огонь, чистые, наивные юноши и девушки падали в волчью яму, из которой мне посчастливилось вывернуться. И тогда я решил написать о том, что на самом деле происходит с теми, кто ищет духовности у Мирзы и Калинаускаса. Рассказ перерос в повесть, повесть в роман. «Азиатской» части оказалось недостаточно, неумолимая логика развития характеров потребовала расширить сцену, ввести новые персонажи, сделать исторический экскурс, за ним второй, третий. Сказав А, пришлось произнести и Б, а затем и до самого конца алфавита.

- Ценность написанного тобою в условно азиатской части возрастает для читателя, знакомого с историей Абая-Мирзабая, для тебя путь по которому шел и сгорел, актер, сценарист и прозаик Талгат Нигматулин — путь, или это пародия на дервишей?

- Это не путь. И даже не пародия на путь. Не бывает духовности вне нравственности. Духовность можно сформулировать, как связь человека с Творцом. Какое отношение к Творцу имеет сцена, когда на глазах у мужа Мастер овладевает женой, объясняя бедолаге, что женщина для преодоления внутреннего порога должна вот таким вот образом «сдаться» Мастеру, а ему это переживание необходимо для духовного продвижения? Описывая события в «азиатской» части романа, я старался быть абсолютно достоверным. Практически – это хроника, документальное кино. То, что на самом деле происходит за дымовой завесой из красивых слов и высоких обещаний.

- Как ты, искатель, пришел к иудаизму?

- Как и большинство моих сверстников, я был весьма далек от религии. В семье сохранились осколки традиции, какие-то блюда на полузабытые праздники – кулинарная память. Передать мне традицию было некому. Один дед погиб в Харьковском котле, второй вернулся из лагерей и умер до моего рождения. Родители, воспитанные советской школой, уже ничего не знали. От прадеда сохранился молитвенник, но черные квадратики ивритских букв ничего мне не говорили. У Мирзабая собирались русские, литовцы, таджики, украинцы, татары – кого только там не было! И все пребывали в одном и том же состоянии, состоянии духовного невежества. Новая общность – советский народ, люди с ампутированной душой. Поняв, что путь Мирзы и Николаева ложный, я стал раздумывать, куда податься. Но особенно подаваться было некуда. И тут мой друг, вильнюсский художник Андре Калинаускас, принес мне ксерокопию одной из книг Раджанеша. Андре так же входил в круг почитателей Мирзы, Игорь Николаев, женившись на его первой жене, взял ее фамилию. «Постепенно мы все станем Калинаускасами», – шутил Андре. В нашем кругу главными авторами считались Кастанеда и Раджанеш. Читали также Успенского, Гурджиева, Себастьяна Баха, Блаватскую, Рериха, Агни-Йогу. В той книге Радшанеша, буквально на первой странице я уперся носом в поразившую меня фразу. Дословно уже не помню, но смысл был таков: религия – это сердце мира, а душа религии – хасидизм.

- Выходит, ты в эту секту не случайно попал!..

- В Вильнюсе начала восьмидесятых отыскать хасидов не представлялось возможным, и я поехал на поиски в Москву. Решения никакого еще не вызрело, пока я всего лишь интересовался, примерял на себя новые духовные одежды. И вот в Москве, в синагоге на улице Архипова, произошел случай переменивший мое представление о путях духа. Возможно, сегодняшнему читателю он покажется заурядным и даже проходным, но каждому человеку Творец посылает свои знаки. Ешива в синагоге на Архипова была единственным в те годы официально разрешенным еврейским учебным заведением на всю страну. Учреждение находилось под неусыпным надзором властей, и каждый входящий немедленно брался на учет. Возможно, его и сохранили, как лампу для мотыльков. Но мне терять было нечего, моя фамилия давно значилась во всевозможных списках и картотеках. В синагоге царила тишина, большое здание дремало в ожидании лучших времен, только посреди малого зала вокруг стола сидело несколько человек. Я подошел поближе. Вел урок старик, осиянный серебряной бородой. Звали его Авром Миллер, знаковая фигура в еврейской жизни того времени. Реб Авром вел урок по Талмуду, переводя каждую фразу на русский язык. Внимали ему совсем зеленые ребята подготовительного уровня. Осторожно присев с краю, я попытался поймать нить рассуждения. Говорил реб Авром об очень интересных вещах, и время летело незаметно. Стемнело, синие московские сумерки просочились сквозь стрельчатые окна и потихоньку наполнили синагогу. Внезапно реб Авром остановился на середине фразы, встал и грузной походкой направился в угол залы. Прежде, чем кто-либо успел сообразить, что происходит, он нашарил выключатель, и над столом загорелась люстра. Половины лампочек в ней не хватало, но и второй половины оказалось достаточно – контраст между сумерками и светом поражал. «Сейчас, – подумал я, – на этом примере он объяснит разницу между верой и суевериями, между иудаизмом и всякого рода лжеучениями». Но реб Авром, как ни в чем не бывало, вернулся к столу, намереваясь продолжить разговор.

– Почему же вы нам не сказали? – с легкой обидой обратился к нему один из сидевших за столом. – Нам все-таки легче подняться, да и за удовольствие б сочли вам послужить.

– Зачем?! – отмахнулся реб Авром, – пока есть силы, лучше делать все самому.

В тот момент я понял, как должен вести себя духовный учитель. Разница между ним и Мастерами, требовавшими непрерывного услужения и почитания, была невероятной. И я сдался.

- Ты внутренне задал вопрос, и ты получил ответ на него. Время пошло… Дальше все зависело от тебя. Сексуальные сцены романа написаны столь откровенно и вызывающе просто, с какой-то удивительной крейцерско-сонатовской доверительностью попутчика, что невольно задаешься вопросом, а не входило ли в задаче автора еще и малость шокировать читателя?

- И да, и нет. Дело в том, что секс в той группе был якобы лишен животной, страстной подоплеки. Мастера требовали растождествиться с телом, дабы взглянуть на себя со стороны и понять, как правильно реагировать на запросы мира. А поскольку секс – наиболее сильная привязка, нужно было заниматься им отрешенно, не поддаваясь страсти, стараясь взлететь над животной сущностью. Мастера демонстрировали ученицам, как это нужно делать. На личном опыте, разумеется. Я помню разговоры между девушками, о том, как они держат поле во время секса с Мастером. Это был якобы путь духа, преобладание разума над телом. Впрочем, довольно быстро я начал подозревать, что отрешенность и растождествление относится только к ученицам, а вот мастера получают от сего процесса вполне внятное удовольствие. Поэтому я постарался описать эти сцены как бы лишенными сексуальной подоплеки, но одновременно показать нынешним мальчикам и девочкам, чем заканчивается путь духа в такого рода сектах. Не только у Мирзы, но и во многих других – Мастеров сегодня развелось, что собак нерезаных. Для этого и пришлось прибегнуть к шоковой терапии.

- Я знаю, что ты был знаком на сей раз с настоящим учителем/мастером Шломо  Карлебахом. Сегодня многие сравнивают Шломо Карлебаха с Азнавуром, Окуджавой, Высоцким, наверное, потому, что о Карлебахе-учителе забыли?

- Через несколько месяцев после того, как я приехал в Реховот, а было это в 1987 году, я пошел на концерт Карлебаха. Перед самым его началом зашел за кулисы — рав Карлибах всегда был демократичен и доступен — и рассказал ему о той поддержке, которую нам в годы отказа оказали его песни. Он меня обнял, сказал: «Брат мой, как я рад такое услышать», дал свою визитку и пригласил посетить его в деревне Мево Модиин. Это возле религиозного города Кирьят Сефер. Там собиралась хиппи и компания американских поклонников Карлибаха. Но ничего деревушка получилась, не хуже прочих. Я потом в ней бывал. А тогда не поехал, машины еще не было, да и неудобно как-то было. Спустя год или полтора иду по Иерусалиму, по улице Яффо. Вдруг возле меня на площади Давидки останавливается белая «Вольво», из нее выскакивает в белом же костюме Карлибах. «А, — кричит, — брат мой Яков Шехтер, почему же ты так и не приехал ко мне в гости?» Я, прямо скажем, ошалеваю на месте от такого поворота событий, народ вокруг останавливается, смотрит — Карлибаха в Израиле все знали в лицо. Ну, что-то мямлю, мол, замотался и т.д. Он мне: «У меня через два дня урок в квартире у знакомых, приходи, вот их телефон», — и пишет на визитке телефон. Мне к тому времени успели порассказать о нем много всякого, чего в харедимных кругах говорят. И что он, мол, не шибко кошерен, и вольности себе всякие позволяет против закона, поэтому люди строгих правил музыку его не слушают. Хотя сегодня можно отметить, что Карлибах достиг вершины славы, многие из его мелодий вошли в литургию и на них исполняют в мизрахистких синагогах молитвы во время субботнего богослужения. А лекция та была после начала месяца ав, когда не моются, не едят мяса, не пьют вина и не поют. Тем более в Иерусалиме. Интересно, думаю, как же он будет петь-то? Квартира оказалась в забойном месте — в доме Вольфсона, прямо напротив Кнессета. Самое дорогое место в Иерусалиме. И оказались там мои знакомые американцы — их брат приезжал в Вильнюс как невинный турист, хоть на самом деле был религиозный еврей и искал связи с сионистским подпольем. Я его водил на могилу Гаона и по Вильнюсу. Потом выяснилось, что он брокер на Нью-йоркской бирже и очень богатый человек. Пришел Карлибах. И вот тут началось странное. Он со всеми расцеловался и с мужчинами и с женщинами. Ну, поцелуй чисто символический. Прикосновение щекой к щеке, но для раввина очень странное поведение. Тогда я понял, за что его критикуют харедим. Он говорил на быстром американском, поэтому я мало что понял. Главный тезис — нужно прислушиваться. Слушать мир. Потом Карлибах запел очень грустный мотив, и минут пять стал прощаться. «До свидания, брат мой», — сказал он мне. Мы поцеловались и больше я его уже не видел. Летом 1983 года я прилетел в Ош, к Абаю. Прилетел в кипе и с фотографией Любавического ребе. Кипу с меня Абай снял и сам носил ее несколько дней. Фотографию долго рассматривал и при мне пояснил Талгату Нигматулину: «Вот, святой старец. Видишь, как руки держит. Знает, как надо». Ребе всегда держал правую руку на левой. Правая сторона – милосердие, левая Гвура, Сила. Поэтому нужно чтобы милосердие всегда преобладало над силой. Абай по суфийской линии тоже что-то такое слышал. Ну, посмотрел я в Оше на все это непотребство и вернулся в Вильнюс, объявив своим приятелям по секте, что ухожу, буду верующим евреем. И начал соблюдать шабес, кашрут, тфиллин и т.д. Месяца через три в Вильнюс прилетел Абай. Созвал всех друзей, устроил большую пьянку. Меня позвали, я пришел. Закусывать не мог, уже соблюдал кошер, поэтому быстро упился. Тут меня Абай и стал пытать — на что же ты нас променял? Я как умел, рассказывал. А назавтра притащил ему — я тогда весьма его уважал — перепечатку «Рассыпанные искры» Эли Визеля и кассету с Карлибахом. Песню «Ло невош» Абай крутил несколько раз: «Этот понимает, — подытожил он, — Точно знает, что делает. Вы даже не слышите, как он ваши души берет. А я слышу».

- Один из героев твоего романа говорит: «Давайте поговорим об искусстве, о смысле и тщете человеческих занятий об отражении мира или созидании отдельной реальности. Как по вашему, что такое искусство?» Вопрос из разряда «детских», на который взрослому ответить — голову сломать. И все-таки, что для тебя искусство и литература в частности?

- Я надеюсь, что интонационный источник этой фразы угадывается сразу, его невозможно спутать или подделать. Интонация выбрана не случайно, нужно вспомнить, кому в романе герой адресует эту фразу и, что самое главное, где он ее произносит. В общем-то, развернутый ответ на твой вопрос содержится на той же странице романа. Но с момента написания прошло почти десять лет, и я могу кое-что добавить. Владимир Набоков в лекции «О хороших читателях и хороших писателях» отвечает на этот вопрос следующим образом:

«Литература родилась не в тот день, когда из неандертальской долины с криком «Волк, волк!» – выбежал мальчик, а следом и сам серый волк, дышащий ему в затылок; литература родилась в тот день, когда мальчик прибежал с криком: «Волк, волк!», а волка за ним и не было... Глядите: между настоящим волком и волком в небылице что-то мерцает и переливается. Этот мерцающий промежуток и есть литература».

Мне кажется, что литература не только заполняет собой мерцающее пространство, разделяющее настоящего и придуманного волка, но и пытается перекинуть условный мостик над пропастью между неодолимой стеной Высшей объективности и человеческого представления о ее воплощении. Где справедливость, и есть ли награда за праведность? Почему преуспевают злодеи и отчего страдают достойные? Вот, что мучит каждого из нас, питая живой источник дневных раздумий и полуночных сомнений. Жажда возмездия, на которой основаны все детективы, все трагедии и, возможно, немалая часть комедий, на самом деле есть не что иное, как проявление неуемного стремления человека к справедливости, желания верить, что в мире есть порядок, и зло неминуемо будет наказано, а добро восторжествует. Поиск порядка – это поиск Всевышнего, желание видеть мир не бессмысленным хаосом, а разумной гармонией, управляемой Хозяином по понятным человеку законам. Попытка осмыслить, как преломляется Высшая справедливость через призму человеческого восприятия, и есть главная тема моих книг. Поэтому для меня литература – это продолжение жизни, но иными средствами.

- Является ли творчество целой плеяды израильских русскоязычных писателей субкультурой? Продолжают ли они традиции русско-еврейской культуры?

- Язык в литературе — самостоятельная субстанция, куда более таинственная, чем простое средство передачи информации. Скрытый огонь метафор иногда является первопричиной художественного замысла. Сочетания слов не только выражают мысль, но и порождают ее. Поэтому большинство пишущих по-русски писателей Израиля следуют в дискурсе русской культуры. Но есть и исключения. Пишущий по-русски еврейский писатель пребывает в перманентном конфликте между культурой языка и языком культуры. Возможно именно поэтому, в лучших своих образцах, эта литература особенно интересна. Сегодня, как впрочем, и всегда, еврейская тема волнует многих писателей и не только этнических евреев. Написано и пишется множество произведений, часто незаурядных. Как же определить, относятся эти тексты к еврейской литературе, к литературе о евреях, литературе написанной евреями, или попросту к русской литературе, написанной автором-евреем? Мне кажется, что главный, корневой признак тут один: отражение в художественной форме процесса еврейского самопознания. Именно это, а не национальность автора, является, с моей точки зрения, основным критерием принадлежности к еврейской литературе. Еврейские книги на русском языке – странный побег в ботаническом саду литературы. Взращенный несоответствием звука и его произносящего горла, питаемый конфликтом между корнями и почвой, он не должен был появиться вообще, а, появившись, быстро угаснуть. Под холодным дождем вопросов о целесообразности и несмолкаемый кадиш критиков, он, тем не менее, тихонько цветет, в каждом поколении выбрасывая новые ветви. Одним из первых начал намечать эту тропу Эли Люксембург, пытается идти по ней автор этих строк, следует ей и Анна Файн. Сама она определяет такой путь как пост-атеизм: просеивание истории и культуры сквозь сито еврейского мировоззрения.

- О чем твоя последняя книга?

- Писатель всегда тянет чернила из одной чернильницы. В творчестве каждого автора есть главная, корневая тема. Та, что его по-настоящему интересует. У любого писателя – и самого среднего, и хорошего, и талантливейшего – есть некая формула творчества, посыл читателю, который можно условно сконцентрировать в одной фразе.

Как точно подметила Дина Рубина, у Лермонтова это – "Мир жесток и беспощаден к одинокой человеческой душе", у Толстого "Судите, да судимы будете!", у Бальзака – "Ничтожен и алчен мир человеков", у Кафки – "Мир холоден и ужасен своими страшными и загадочными метаморфозами, и не к кому приклонить хрупкую душу".

Меня занимает тема ученика, тема вхождения человека в мир новых знаний. Возможно потому, что я сам двигаюсь по такому пути в свой личной, частной жизни. Путь вхождения в профессию, в другую страну, во вторую культуру, в религию. Столкновение человека с иной реальностью, вживание в нее, примерка, подгонка по себе и, наконец, освоение – это моя тема. Решаться она может самыми разными способами.

Я уже говорил, что все книги пишутся под влиянием других книг и говорят о других книгах. В романе «Вокруг себя был никто» я придумал духовное учение, начальной точкой отсчета для которого послужила «Игра в бисер». В следующем романе – «Астроном» – вышедшем в 2006 году, речь шла о мальчике, изучающем астрономию и поневоле оказавшимся втянутым в феерическое соперничество между двумя тайными обществами. Здесь точкой отсчета оказался « Маятник Фуко».

На романы я получил много читательских отзывов. Их лейтмотив – захватывающе, но трудно для восприятия. Да, действительно, архитектоника этих романов сложна, они наполнены параллельными, перпендикулярными, пересекающимися потоками смыслов. Сочиняя, я часто представлял себе воображаемого читателя, который будет ходить по этому саду расходящихся тропок и наслаждаться наложениями смыслов, реминисценций, намеков, игры слов.

Увы, оказалось, что такого читателя в России больше не существует. Массового читателя; среди десятков миллионов берущих в руки книги на русском языке есть всякие люди, в том числе и те, к которым я мысленно обращался, сочиняя свои тексты.

Слово в современной русской литературе стало утилитарным, теперь оно, в основном, несущая конструкция для передачи смысла. В нем больше нет самостоятельной ценности, никто не вчитывается в описания природы и поэтому, за редким исключением, авторы не тратят на них силы и время. Некому разгадывать тайны, некому улавливать намеки.

Это похоже на игру в прятки, в которой один мальчик спрятался и, затаив дыхание, ожидал, пока второй его отыщет, но выйдя из укрытия обнаружил, что второй отправился восвояси, даже не начав игру. Проще, проще, проще – вот слоган современной литературы.

И я решил написать открытый текст. Никаких ответвлений. Действие развивается последовательно и неотвратимо, прямое, как линейка.

Год назад он вышел в московском издательстве «Время». Роман «Поцелуй Большого змея», первая книга трилогии «Второе пришествие кумранского учителя».

Иногда писатель получает заказ, от которого не в силах отказаться. Нечто похожее произошло со мной. Когда Джоан Роулинг объявила о завершении серии о Гарри Потере, мои дочки, которые, как и все нормальные дети читали его запоем, потребовали от папы написать продолжение.

–Ты ведь писатель, – заявили они с детской безапелляционностью. – Вот и напиши.

Разумеется, работать над продолжением сюжетов Роулинг не имело никакого смысла. Я уже не говорю об авторских правах, сама тема магии и волшебства мне не по душе. Идея книги должна была состоять в том, как мальчик приходит учиться чему-то необычному. Волшебному – нет, чудесному – да.

Волшебство обращается к тому, кто внизу – это и называется магия. С просьбами о чуде обращаются к тому, Кто наверху – и это называется молитвой. Но писать роман о молитве… нет, такое дети читать не станут. Да и я не потяну.

И я принялся перекапывать историю в поисках тайных обществ прикасавшихся к чудесам. О, их оказалось немало и наиболее интересными из них мне показались ессеи.

До обнаружения свитков Мертвого моря ессеи находились далеко от мейнстрима истории – маленькая секта на берегу Мертвого моря, ведущая отшельнический образ жизни. Сохранились всего два достоверных свидетельства: несколько страниц у Плиния Старшего и короткая главка у Иосифа Флавия.

Камень бедуинского пастушка, случайно залетевший в устье пещеры, издал странный звук, и этим звуком открылась новая веха не только в истории ессеев, но и всего человечества. Любопытный пастушок полез в пещеру и обнаружил в ней множество сосудов с рукописями. Так началась эра Кумранских открытий. По мнению ученых, на берегу Мертвого моря впервые сформировалось то, что впоследствии стало называться монастырем, да и само христианство тоже берет начало со скалистых берегов этого моря.

История Кумранских кудесников поразила мое воображение, и я решил отправить Егошуа-Шуа, юного ессея из Эфраты, он же Бейт-Лехем, в общину пророков, врачей и чудотворцев, где его, а вместе с ним и читателей, ожидает множество приключений и удивительных происшествий.

Один из читательских отзывов, опубликованных в Интернете, определяет этот роман – без всякой подсказки с моей стороны! – как «Гарри Поттер для взрослых», и я не стану оспаривать такое определение.

Когда мы говорим о большой литературе ХХ века, мы теряем по дороге много имен строго соблюдавших ту или иную религиозную традицию, и, наоборот, приобретаем тех, кто пробовал вырваться из отведенных аврааимическими религиями рамок, уходил от них, возвращался. Настоящее искусство рождается в непрестанной борьбе за свободу своего «Я». Яков Шехтер — исключение из этого наблюдения. Он — соблюдающий еврей, тем интереснее знакомство с его романом, в котором ни слова об иудаизме и в котором все ищут свое «Я», а тот единственный, кто нашел — Мастер, исчезает, оставляя нам книгу. Работая с таким понятием, как «необъяснимое», Шехтер не пользуется языком диковинных птиц, но исключительно «рода человеческого», прекрасно понимая, что подлинная глубина настолько же прозрачна, насколько и призрачна, а все что случается в природе не единовременно, находится рядом с друг другом. Насколько рядом? Настолько же, насколько жизнь в романе — дыхание и действительность.