"Силы ложного". Предисловие

Лауреатом Литературной премии имени Александра Пятигорского в 2018 году стал Олег Аронсон. Он получил награду за книгу "Силы ложного" (М., 2017). С разрешения автора MoReBo публикует его предисловие к книге.

Предисловие

Озаглавив книгу «Силы ложного», трудно удержаться от того, чтобы не заговорить об истине. Поэтому нет ничего удивительного в том, что, так или иначе, этот мотив будет возникать. Но все же сразу отмечу существенное отличие того, что названо словом «ложное», от «лжи», которая входит в привычную для нас дихотомию истина/ложь, подспудно пронизывающую практически все наши суждения, даже те, которые утверждают относительность истины или ее невозможность в современном мире. Меня же интересуют высказывания, в которых эта оппозиция перестает иметь значение или по крайней мере проблематична. Очень разные тексты, собранные здесь, под одной обложкой, как раз представляют собой поиски в этом направлении. Они посвящены не раскрытию смысла тех или иных явлений, теорий, произведений, а тому, как некоторые вещи (будь то отдельные рассуждения молодого Маркса или стихи Ман­дельштама, формы политического протеста или рождение нового кинематографического жанра, теория искусства Толстого или современная художественная практика) выступают свидетелями радикальных перемен, произо­шедших в мире и нашем опыте его восприятия. И дело не в том, что какие-то изменения пока еще недостаточно осмыслены и, казалось бы, именно поэтому представляют­ся несущественными, а в том, что именно несущественное и есть то место, где может происходить изменение. Перед нами лишь связи и отношения, которые кажутся порой неочевидными и даже надуманными, которые настолько слабы и незначимы, что логика, стоящая за ними, едва различима. Тем не менее, делая на них акцент, мы про­являем и их подспудное действие. Это и есть те слабые силы, которые всегда не там, где с определенностью (или надеждой) можно сказать об истине иди лжи, правде или обмане. В лучшем случае они кажутся просто случайны­ми, однако именно они заполняют мир повседневности, жизнь обыкновенного человека. Даже если мы не замечаем этого. Это образы, которые проявляются не в созерцании или воображении, а которые скрепляют собой практику сосуществования людей друг с другом. Они и есть то, что названо «силами ложного». Они — силы, поскольку действу­ют, хотя и слабы. Они силы ложного, поскольку выявляют отношения, для которых логика противопоставления истины и лжи уже не работает.

Почему надо было называть их силами ложного? Почему бы не дать какое-либо нейтральное именование, чтобы вновь и вновь не затрагивать уводящие в сторону размыш­ления о множестве различных концепций истины?

Во-первых, это недвусмысленная отсылка к философии Жиля Делёза, из которого и извлечено само словосочетание, давшее название книге. Именно так я склонен переводить его les puissances du faux. Здесь puissance не столько власть в привычном для нас политизированном смысле, пони­маемая как «господство» (для чего во французском языке используется слово pouvoir), а именно «сила», родственная ницшевской Macht, превышающая человеческие способ­ности воления, желания, стремления к выживанию, то есть некий принцип организации самой жизни. Это своего рода указатель на стремление к имманентистскому характеру представленных в книге рассуждений, или, говоря про­ще, к такому типу анализа, когда обращение к трансцен­денции (что было долгое время одной из основных задач философии и подспудно присутствует в любой теории) оказывается под запретом. «Истина» — одно из имен транс­цендентного, и продолжает таковым быть даже в таких со­временных ее концепциях, как, например, у Алена Бадью, где она революционна и множественна.

Во-вторых, через слово «ложное» лучше устанавлива­ется режим недоверия факту, явлению, идее и т.п. Kогда же речь идет о процессах, о динамике и изменчивости, не предполагающих никакой формы устойчивости, ни­какой сущности, то недоверие сопровождает все моменты остановки восприятия и понимания (вещи, факты, явле­ния). И это не картезианское сомнение, предполагающее свое преодоление в рефлексии, а то, что как раз сомнений не вызывает, мир стереотипов, банальных суждений и практических действий, который словно не достоин сознания субъекта.

И, наконец, в-третьих, это слово постоянно фигури­рует, когда мы говорим о современных медиа и массовой культуре. С одной стороны, массовое общество наполнено стереотипами, образами непрерывно действующей нереф­лексивной повседневности, к которой причастен каждый, а с другой — все эти образы, будучи предъявлены, создают ощущение тотальной фальши, симуляции, обмана.

Проблема заключается в том, что слово «ложное» ценностно окрашено. Будучи использовано в различных областях, оно охватывает спектр негативных значений от ошибок и проступков до обмана и преступления. Но как раз именно поэтому оно и присутствует в названии книги. Речь не идет о смене полюсов, о придании «лож­ному» ценности. Вопрос скорее о том, как иметь дело с неценным, с тем, что, будучи предъявленным, выглядит нелепо, неуместно и с неимоверной быстротой интерпре­тируется в терминах «ложного».

Такова, например, банальность. Порой она бывает произведена выдающимися авторами, вовсе и не предпо­лагавшими, что когда-нибудь их оригинальное высказы­вание и даже парадокс превратятся в клише.

Так, фраза Пушкина «тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман», которая как раз меняла цен­ностные полюса истины и лжи, сегодня стала настолько расхожей, что фигурирует в своей целостности как пара­докс гения, тем более что мы знаем от того же автора, что «гений — парадоксов друг». Такова же судьба превраще­ния в клише фраз Достоевского о красоте, спасающей мир, Чехова о человеке, в котором всё должно быть прекрасно, Сент-Экзюпери о тех, кого мы приручили, и многих дру­гих. Но такова и судьба многих философских и политиче­ских концепций, художественных произведений и даже произведений современного искусства. Эта динамика превращения того, что было событием культуры, в клише характеризует наш век, в котором ценности фальшивы и обесцененным становится даже то, что еще недавно представлялось ценностью непререкаемой.

Kазалось бы, сюжеты, затрагиваемые в книге, далеки от анализа культурных стереотипов, но логика массового общества, в которой истина, ценность и клише оказыва­ются практически неразделимы, является необходимым условием представленных на суд читателя текстов. Можно даже сказать, что массовая культура здесь исследуется на предмет ее генеалогии, ее рождения в пространстве опыта перехода от эпохи господства индивида к нашему времени, в котором индивид с его «внутренним миром», «субъектно­стью», «персональностью», «свободой воли» и тому подоб­ными характеристиками превращен в чистую фикцию.

Нам привычно иметь дело с негативным отношением к клишированным суждениям и образам. Таков взгляд из истории культуры, где ценностью были индивидуаль­ность, оригинальность, новизна (и на уровне риторики, на уровне массмедийных стереотипов они таковыми и остаются). Сегодня, однако, человеческое мышление и действие куда в большей степени обусловлены нашей принадлежностью общности, нежели ценностью индиви­дуального. И то, что было названо динамикой превраще­ния в клише — одно из проявлений нашего мира, про­низанного уже не логикой силлогизмов, рациональных аргументов и разумных выводов, а аффективной логикой общности. Но чтобы приблизиться к ней, необходимо в клишированных образах разглядеть не привычную

негативность утраты высокой культуры, а проявление де­мократической тенденции, проявляющей себя не только в политике, но и в других сферах, где действие общности не столь очевидно.

И здесь уместно перейти от заголовка к подзаголовку, звучащему как «опыты неполитической демократии». Само словосочетание «неполитическая демократия» кажется почти оксюморонным, поскольку демократию мы при­выкли понимать именно как политическую форму прав­ления или способ управления государством. Однако в этом расхожем понимании демократия давно превратилась в одну из ценностей западного мира, с правами человека- гражданина, практикой выборов, разделением властей. Ценность политической демократии настолько велика, что даже авторитарные режимы сегодня имитируют суще­ствование демократических институтов. Однако именно как ценность политическая демократия заставляет нас задаться вопросом о том неценном, что приходит вместе с демократией, являясь ее оборотной стороной.

В таких случаях принято говорить об апориях демо­кратии, о ее внутренней противоречивости. Так, полити­ческая демократия всегда существует в режиме смешения человека и гражданина, что влечет за собой двойственное отношение к разного рода изгоям общества, тем, кого Пьер Паоло Пазолини называл «отбросами мира». Она не может разрешить противоречие между правом угнетенных на восстание и верностью общественным институтам. Она знаменует собой начало современной политики, возни­кающей вместе с секуляризацией общества (а возможно, политика вообще помечает собой пространство, где Бог уже отсутствует), но при этом она продолжает имитиро­вать теократические формы правления.

Таких парадоксов немало, однако все они касаются именно политической демократии, той, в которой корень «кратос» понимается исключительно как «власть». Между тем древнегреческое кράτος можно также перевести и как «сила». И тогда «демократия» будет понята как «сила общности», а такого рода силы возникают и действуют не только в сфере политики. Скорее следует говорить о том, что политика чувствительна к этим силам и ис­пользует их. Это особенно становится заметно, когда одна за другой в Европе вспыхивают революции, а multitude (массы и толпы, социально неконтролируемые общности) как основной их участник выходит на авансцену Исто­рии. Только тогда «общность» начинает по-настоящему осмысляться не как собрание индивидов, а как энергия аффективных связей, порождающая свою логику и свою чувственность. «Общность» становится тем, что меняет характер общества. Именно этот его революционный эле­мент заставляет многих исследователей, с одной стороны, видеть в ней угрозу не только государству и созданным им институтам, но и человечеству в целом (как, напри­мер, Ортега-и-Гассет, Фрейд), а, с другой стороны, призна­вать за массой нового политического субъекта (Kракауэр, Беньямин).

Однако силы общности, пронизывающие революци­онную массу, находящие свое проявление в действиях толпы, точно так же не оставляют в покое любого челове­ка, даже полагающего себя свободным от действия этих сил. Эти токи проходят через любого, живущего в обще­стве, а уж тем более в пространстве современного города и новых медиа. Всякий инфицирован ими. Всякий носит в себе вирус общности с теми, с кем никогда не хотел бы быть вместе. И вполне резонно говорить в этой связи о вирусе, в котором соприсутствует жизнь и болезнь одно­временно. Можно сказать, что «вирус общности» — это та чувственность multitude, которая никогда не достигает уровня индивидуального восприятия. Она лишь прояв­ляет себя. В области политики — как стихийный протест, а в массовой культуре — в виде стереотипов. И потому именно политика и культура прошлого не устают повто­рять нам: это — угроза, это — болезнь.

Итак, культура, сталкиваясь с проявлениями непо­литической демократии, обычно именует их «деграда­цией», «дегуманизацией», «пошлостью», в то время как они — просто эффекты равенства и свободы в отношении того, что раньше было уделом аристократии (политика и искусство, например, но не только). Так, для неполи­тической демократии нет категории «хорошего вкуса». Есть только вкус разделяемый, то есть сформированный общностью, а не навязанный обществом. Kогда же с не­политической демократией имеет дело политика, то она пытается придать ей характер «политического» тем, что вводит ее революционную динамику в пространство новой устойчивости. Характерен пример Ханны Арендт, которая разделяет пространства политическое и социаль­ное, апеллируя при этом к «полису» древних греков, связь современного мира с которым весьма проблематична, если не сказать невозможна. В свою очередь Kарл Шмитт вводит онтологию политического через разделение общ­ностей («друзья» и «враги»), которые совпадают с нациями и нациями-государствами и которым приписываются хтонические начала.

Таким образом, неполитическая демократия, которую можно также понимать как своеобразный «перцептивный коммунизм», игнорируется, с одной стороны, европей­ской культурой и ее ценностями, исходя из которых строит свою политическую теорию Арендт, с другой — полной апроприацией социальной и культурной жизни сферой политического, что особенно наглядно предъявле­но в концепции Шмитта.

Kаковы же знаки этой неполитической демократии? Kогда мы можем говорить, что она себя проявила? Kак уло­вить ее действие? Kонечно, прежде всего надо постараться не дать культуре и политике навязать свое знание о мире (свою «истину»). Потому речь постоянно идет о таких проявлениях общности, которые вступают в спор и даже оказывают сопротивление любым формам обществен­ной организации. Это близко тому, что Жан-Люк Нанси называет «неработающим сообществом». При этом нельзя забывать, что для Нанси его «сообщество» является одним из вытесняемых условий политики. Для меня же «де­мократия» и «коммунизм» — это то, что пришло в сферу нашего повседневного опыта вместе с массовым обще­ством, вместе с новым технологиями коммуникации и уничтожения людей. В этом смысле и расовая теория, и геополитика, и политика фашизма — это также способы мыслить общность в этой новой ситуации, попытки при­дать ей политический характер, совместить ее и европей­скую рациональность. Это способы, которыми конфликт общности и общества разрешается в пользу общества. По­литический либерализм же вообще игнорирует проблему общности, полагая, что «свобода» и «равенство» даны как универсалии нового социального порядка, но наделены ими только индивиды. В нашей книге мы их понимаем как отношения общности, которые сигнализируют как о пределе возможностей индивидуального их понимания, так и понимания с точки зрения общества. Kогда мы говорим «свобода» или «справедливость», то в последнюю очередь думаем об их объективации в области, напри­мер, права, а скорее полагаем, что они предполагают действие. Свобода, справедливость, достоинство, честность и даже любовь устанавливаются общим действием, причем в самом действии они и обретают свое значение. Но такое действие возможно только как сопротивление сложивше­муся миру представлений об истине свободы или истине справедливости, а также вопреки устоявшимся моральным конвенциям. Неполитическая демократия, таким об­разом, своим действием обнаруживает логику общности в основании действия масс. Общество же и в социальной сфере, и особенно в политике стремится эту общность нивелировать как неценную, а по сути — несущую в себе угрозу. Потому всё, о чем идет речь в этой книге, получает статус «ложного». Такой вердикт выносится суждением, где политика уже провела свою демаркационную работу, где ею уже проведены границы между истинным и ложным.

Уже в сказанном выше прозвучали основные мотивы книги. Но это не просто «мотивы», а что-то сродни ха­рактеристическим функциям современности. Они вы­делены в отдельные главы. Первая посвящена «общности», вторая — «заражению», третья — «неценному». В каждом случае — это способ описывать логику, в основании кото­рой лежит не индивид, а множество. Возможно, это и не логика вовсе, а чистая семиотика отношений, где знак дан не для интерпретации субъектом, а в качестве того, что вскрывает бесконечное многообразие связей в единичном аффекте. Этим определяется «общность» как отношения с теми, с кем они немыслимы, неприемлемы, запрещены или просто не желаемы. Без нее невозможны ни свобода, ни равенство. «Общность» вводит в действие «заражение», несущее в себе архаический осадок контагиозной магии, а сегодня представляющее и антимиметическую логику образа, и непосредственную материализацию коммуни­кативных отношений. «Заражение» же, которое столети­ями воспринималось через призму угрозы, болезни как инфекции, указывает как раз на тот тип связей, предвзя­тое отношение к которым требует преодоления, то, что и фигурирует как незначимое, «неценное». Эти три аспекта (общность, заражение, неценное) не предполагают завер­шенности. Список иных характеристик открыт и может быть продолжен. Важно лишь видеть их неразделимость. Kогда мы говорим о массах, толпах, multitude, то их выра­женное в действии высказывание не может быть сведено ни к какой отдельно взятой сущности. Такая редукция совершается постоянно. Задача же состоит в том, чтобы не дать суждению застыть в рефлексивной позе, а указать на ту динамику мира (в его множественности и сложности), которая всякое подобное впадение в каталептическое состояние предощущения истины нарушает. Силами ложного.