Введение в «Тревогу»

 Жак Лакан. Тревога. Семинар: Книга Х (1962/63). Пер. с фр. А. Черноглазова. М.: Изд-во «Гнозис», изд-во «Логос», 2010. – 424 с. – Тираж 3000 экз.

 «Тревога» 1962/63 годов по праву считается одним из переломных семинаров Лакана. Ален Бадью условно разделяет творчество психоаналитика на три периода [Badiou 2005: 70]: ранний Лакан 1950-х испытывает серьезное влияние лингвистических концепций и понимает психоанализ как работу по означиванию и историзации утраченного объекта, по сути символическую деятельность. За это ряд критиков обвиняли Лакана в попытках превратить психоанализ в своеобразную языковую игру, мало пересекающуюся с лечением неврозов. Поворотом в учении Лакана стал семинар 1962/63 годов, где он, с одной стороны, вновь возвращается ко всем идеям раннего периода – стадии зеркала, схеме L, графу желания – и вместе с тем проводит ревизию своего теоретического инвентаря, пересматривая не только клинические принципы, но и технику психоанализа. Как раз в это время в фокус его внимания попадает регистр реального, и он разрабатывает клинику наслаждения (в дополнение к клинике означающего), подчеркивая тем самым, что психоанализ не исчерпывается одними интерпретациями и работой со словами. Напротив, он воздействует на реальное при помощи аналитических актов, одним из которых является интерпретация.

Именно в семинаре «Тревога» Лакан впервые говорит об объекте наслаждения, обозначая его как «объект а» (одна из частей книги так и называется «Пересмотр статуса объекта»). Также именно здесь он формулирует ключевые для последующих десяти лет своего творчества темы – несимволизируемого тела, объекта наслаждения, психоаналитического акта, взгляда и женской сексуальности. Последняя тема получит свое продолжение в семинаре «Еще...» (1972/73), который обозначит новый перелом в концепции Лакана.

1. История страха

 Начиная с 1894 года, то есть с момента рождения психоанализа, вопрос о неврозе страха (Angstneurose), оставался и остается в центре внимания Фрейда; да и рождению своего метода он во многом обязан именно исследованиям неврозов страха и истерии. Эта тема проходит красной нитью через все творчество и клиническую работу Фрейда, и в своих последних работах он вновь возвращается к теме страха. В статье «Торможение, симптом, страх» он делает вывод, который и по сей день не принимают ни психологи, ни врачи, вывод, состоящий в том, что у страха вообще нет никакой материальной причины. «Страху присущи неопределенность и безобъектность», – утверждает он [Freud 1925: 202]. Однако ни у кого не возникает сомнений в том, что страх действительно существует; как говорит сам Фрейд в той же работе, «страх – это всегда нечто ощутимое» [Freud 1925: 203] и недвусмысленное, чувство страха нас никогда не обманывает. Страх утраты самого себя является базовым аффектом, в котором в конечном счете укоренены все прочие аффекты, такие как ревность, ярость, влюбленность и пр. Лакан же будет настаивать на том, что оргазм как потеря себя и растворение в другом работает точно так же, как страх. Последний тезис лишь на руку русским переводчикам, поскольку слова «страх» и «трахать» связаны не только по созвучию, но и этимологически.

Фрейд различает страх (Angst) и фобию, или боязнь (Furcht). В отличие от последней страх не выполняет никакой позитивной охранительной или предупредительной функции. Если боязнь напоминает нам об опасности (от которой нужно либо защищаться, либо спасаться бегством, или на нее следует ответить нападением), то есть выполняет функцию инстинкта, заставляя принимать адекватное ситуации решение для спасения жизни, то страх, напротив, вводит человека в полный ступор. «Беспомощность перед лицом опасности», по Фрейду, парализует волю, вводит в оцепенение тело, не позволяя верно оценить ситуацию и принять правильное решение, а в ряде случаев ставит под угрозу и саму жизнь. Страх является базовым аффектом, тогда как фобии свойственно смещаться и находить все новые объекты, отчего ее место пусто не бывает. Как замечает Фрейд, «механизм замещения аффекта выбирает новый объект фобии» [Freud 1895: 320], ведь лучше бояться чего-то определенного и суметь обезопасить себя от возможной встречи с ним, нежели встретиться лицом к лицу с фундаментальным страхом утраты самого себя. Так, маленький Ганс знает, что боится укуса лошади, и не подозревает, какой страх стоит за его фобией. «Этот страх, – разъясняет Фрейд, – соответствующий вытесненному эротическому влечению, как и всякий страх, не имеет предмета; это еще страх, а не боязнь» [Freud 1925: 174]. Неудивительно поэтому, что фобию он понимает как защитную меру, вполне успешную, направленную на материализацию страха.

Психоанализ не предлагает бытовых рецептов избавления от страха, потому что простое излечение от той или иной фобии еще не избавляет от страха. В отличие от Фрейда Лакан отмечает, что страх выполняет сигнальную функцию. Он свидетельствует о приближении объекта влечения, поэтому задачей аналитика является не снятие страха у пациента, а постоянное поддержание его на достаточно высоком уровне; уход страха говорит об исчезновении объекта влечения, на который в конечном счете анализ и нацелен.

В работе «Бессознательное» Фрейд писал о том, что «бессознательное либидо отвергнутого представления проявляется в форме страха» [Freud 1915: 285]. Страх показывает себя в тех прорехах душевного мира, которые остались зияющими, и в связи с теми бессознательными представлениями, которые субъектом были отброшены (verworfen). То, что было отброшено и не принято внутрь душевного пространства, возвращается извне в форме страха, повторяет Жак Лакан в своем семинаре 1962/63 годов. Разбирая клинический случай Сергея Панкеева, Фрейд говорит, что «страх в сновидении не мотивирован его содержанием» [Freud 1918: 124]. Иными словами, страх приходит не со стороны смысла, не из бессознательного, а вторгается в него извне. Всякая психическая травма – это результат такого вторжения никак не обозначенного и не символизированного страха. Страх, таким образом, является причиной, а не следствием некоторой душевной травмы. Травма возникает в результате того, что не существовало защиты от страха: он никак не был экранирован и неожиданно вторгся во внутренние пределы души. Страх обнаруживает себя в ситуациях нарушения привычного жизненного ритуала или утраты ценного объекта. В клиническом случае Человека-крысы пациент впадает в страх всякий раз, когда реализация его желаний готова подорвать устоявшийся ход его жизни. Желание в симптоме невроза навязчивости должно оставаться неудовлетворенным, вызывая страдание, – таков единственный способ отделить его от страха.

2. «Тревога» в переводе

Трудности перевода, которые в изобилии встречаются у Лакана и из которых можно сделать самостоятельные концепты вроде «икономии», в данном случае ставят всякого переводчика перед дилеммой: на какую традицию ему следует ориентироваться и какой путь избрать, если немецкое «Angst», равно как и французское «angoisse», переводится как минимум тремя русскими словами в зависимости от интеллектуальной установки?

В 1923 году с легкой руки Густава Шпета Гегель, а за ним и вся феноменология заговорили об «ужасе» (Angst). Его примеру последовал и В.В. Бибихин, который вложил «ужас» в уста Хайдеггера, противопоставлявшего страх и ужас, различая их как присутствие и наличие: страх – это нечто присутствующее, тогда как «под “ужасом”, – указывает Хайдеггер, – мы понимаем… не ту слишком частую способность ужасаться, которая по сути дела сродни избытку боязливости. Ужас в корне отличен от боязни. <…> Ужасом приоткрывается Ничто». Причины ужаса вообще не коренятся в мире: «От-чего ужаса не есть внутримирное сущее. Поэтому с ним по его сути невозможно никакое имение-дела» [Хайдеггер 1927: 186]. Хайдеггер вполне совпадает с Фрейдом в понимании «Angst» как указателя ничто; с ним ничего нельзя сделать, поскольку ужас вообще не связан с сущим, тогда как страх всегда отсылает к конкретному объекту.

Другая не менее авторитетная интеллектуальная традиция предписывает переводить «Angst» как «страх». Не только Фрейд говорит о «торможении, симптоме и страхе», но и экзистенциалисты – от Кьеркегора до Шестова, – которых Лакан поминает уже на первых страницах своего семинара, противопоставляют страх как нечто необъектное и необъяснимое (состояние экзистенциальной утраты самого себя) и тревогу как более бытовое состояние (тревога по поводу чего-то или тревога за кого-то). Русскоязычному читателю более привычны такие названия, как «Страх и трепет» Кьеркегора, или рассказ «Страхи» Чехова, на который ссылается Лакан. Логично было бы предположить, что семинар будет переведен на русский язык тем же словом, которое Лакан отыскал у Чехова. Хотя справедливости ради нужно отметить, что не только Чехов использует слова «ужас» и «страх» как синонимы, но и другие русские писатели: Куприн, Бунин, Горький не проводят разницы между этими понятиями.

Но Лакан настаивает на том, что «Angst» – никакой не «страх», а «тревога», «l’angoisse», что вполне аутентично и хайдеггеровскому толкованию, сближающему тревогу с тоской и трепетом перед неизвестным. По всей видимости, термин «тревога» был выбран переводчиками отчасти из-за своей новизны (классическая литература не придавала «тревоге» того значения, которое она отводила «страху»), отчасти в силу желания издателей начать историю с чистого листа: противопоставить психоанализ беллетристике, клинический психоанализ – экзистенциальным спекуляциям и записать понятие «тревоги» за психоанализом, обособив его от феноменологии и экзистенциализма, с одной стороны, и сблизив с психиатрией, где традиционно речь идет об аффекте тревоги, с другой. Такой перевод породил немало курьезов. Например, когда слово «Angst» в сборнике Фрейда «Истерия и страх» переводится как «тревога», заглавие в этом случае совершенно не совпадает с содержанием.

Проблема «страх versus тревога» осложняется еще и тем, что в русском языке это однокоренные слова и происходят они от глагола «трясти», что уже само по себе отличает «страх» от «Angst», подчеркивающего бездействие и неподвижность. (Немецкое понятие этимологически восходит к спазму в горле, невозможности вдохнуть воздух и подать голос, заявить о себе, то есть я исчезаю в тревоге, что было особенно важно для Фрейда и о чем пишет Александр Куприн в рассказе «Ужас».) Поэтому немецкое слово имеет обратный смысл по сравнению в русским, подчеркивающим моторную разрядку; «страх» – это скорее колотун, чем оцепенение. Пожалуй, стоило бы противопоставить «тревогу» и «страх», с одной стороны, «боязни» и «испугу», с другой, – последние очевидно имеют предметный характер.

3. Взгляд и тревога

По большому счету Лакан привлекает в этом семинаре Чехова именно для того, чтобы связать тревогу и взгляд. Несмотря на то что «Тревога» – несомненно клинически ориентированный семинар (не случайно он начинается с графа желания), уже здесь мы видим интерес Лакана к скопическому влечению и функции взгляда в становлении субъективности. Этим темам он посвятит семинар следующего года под названием «Четыре основные понятия психоанализа», который стал если не учебником, то во всяком случае настольной книгой для всех исследователей визуальных искусств благодаря разработке концепции субъекта как картины для взгляда Другого. В свою очередь, тезисы о том, что «взгляд не принадлежит глазу», «мы обладаем зрением лишь потому, что Вещи смотрят на нас» и «мое зрение открывается в том месте, где произошла фундаментальная для меня утрата объекта» [Лакан 1964: 75–130], стали не только расхожими оборотами в искусствоведческих исследованиях, но и дали почву для новых художественных практик.

Уже в первой главе семинара 1962/63 годов Лакан говорит о тревоге как о нарциссической ловушке. Она является результатом помехи на пути субъекта к наслаждению, к тому, что «наиболее удалено от него, [что] сталкивается, попавшись на удочку своего собственного зеркального образа, с этой интимно близкой ему трещиной» [Лакан 1962/63: 16]. Действительно, тревогу всегда испытываю я, ее точность, на которой так часто останавливается Лакан, состоит в том, что она всегда безошибочно указывает на инстанцию Я: где тревога – там Я.

Тревога возникает в зазоре между телом и зеркальным образом, когда нехватка не просто ощущается наиболее остро, но становится наиболее отчетлива, когда взгляд падает в эту самую кастрационную расщелину между моим образом и моим телом. На этот же воображаемый механизм тревоги обратил внимание и Жильбер Дяткин, утверждая, что тревога (так же, как стыд и вина) возникает в зазоре между тем образом, который я вижу в зеркале, и тем идеалом Я, который производит мой фантазм [Diatkine 1998: 567]. Таким образом, тревога напрямую связана с функцией взгляда, который субъект ошибочно присваивает себе, помещая его фокус внутрь себя самого и называя «самим собой» тот призрак, который является к нему с той стороны зеркала. Но по какому праву субъект это делает? Об этом-то праве на образ и о правилах перехода границы между воображаемым и реальным, между телом и образом самого себя и вопрошает тревога.

Тревога указывает на этот зазор между глазом и взглядом, на что обращает внимание Сартр, когда пишет о разрушающем взгляде Другого, который застает меня врасплох, оцепеняет, сковывает, аннулирует мою субъективность. Такой обездвиживающий и мертвящий взгляд Медузы мы встречаем и в рассказе Куприна: «Он молчал и глядел на меня. И я глядел на него, не отрываясь. Я уже не мог отвести от него глаз. Ужас – невероятный, непередаваемый словами, нечеловеческий ужас оледенил мой мозг, мою кровь, мое тело. Пальцы на моих руках и ногах свела внезапно судорога». Рассуждение Сартра о тревоге от взгляда ложится в основу собственных изысканий Лакана, который полемизирует с экзистенциализмом в своем следующем семинаре [Лакан 1964: 93]. Если экзистенциализм считает взгляд разоблачающим и дезавуирующим орудием Другого, а потому вселяющим страх, то для Лакана взгляд Другого является условием становления собственного Я. Только благодаря тому, что я засвидетельствован, запечатлен на его сетчатке, я могу обладать своим образом и воспринимать самого себя. Мой образ всегда подарен мне кем-то, и аффект тревоги заставляет меня усомниться в акте дарения и задать вопрос о статусе этого самого Другого, о его месте. Диди-Юберман называет этим аффектом именно тревогу: «Посмотреть вглубь – в местопребывание – того, что смотрит на меня, – это страх оказаться добычей стремления знать» [Didi-Huberman 1992: 17], иными словами, страх оказаться объектом использования, объектом наслаждения Другого, столь знакомый всем обцессивным невротикам, или страх быть разоблаченным, узнанным, просчитанным, характерный для истериков.

В своих петербургских лекциях о маленьком Гансе Франсуа Даше назвал фобию эстетической функцией субъекта, позволяющей собрать себя, осуществить переход от реального неструктурированного тела к воображаемому представлению о самом себе. Фобия как визуализация тревоги уже является попыткой излечения, которую предпринимает само бессознательное субъекта, так же как бред, в случае психозов, становится попыткой спасения, исторического ткания своего бессознательного – попыткой представить его в качестве повествования. Аналогичным образом и фобия создает необходимый экран, позволяющий субъекту опредметить свою тревогу, найти для нее репрезентант в своем психическом мире, обозначить ее место, ее пуповину.

Библиография:

 Лакан 1962/63 – Лакан Ж. Семинары. Книга Х: Тревога. М.: «Гнозис»/«Логос», 2010;

 Лакан 1964 – Лакан Ж. Семинары. Книга ХI: Четыре основные понятия психоанализа. М.: «Гнозис»/«Логос», 2004;

 Хайдеггер 1927 – Хайдеггер М. Бытие и время. СПб.: «Наука», 2002;

  Badiou 2005 – Badiou A. Lacan. Seminar, Book X: Anxiety. – In: lacanian ink 26, Fall, pp. 70–71;

 Diatkine 1998 – Diatkine G. Jacques Lacan. P.: PUF;

 Didi-Huberman 1992 – Didi-Huberman G. Ce que nous voyons, ce qui nous regarde. P.: Minuit;

 Freud 1895 – Freud S. Ьber die Berechtigung, von der Neurasthenie einen bestimmten Symptomenkomplex als “Angstneurose” abzutrennen. – In: G.W., Bd. 1, S. 315–342;

 Freud 1915 – Freud S. Das Unbewusste. – In: G.W., Bd. 10, S. 264–303;

 Freud 1918 – Freud S. Aus der Geschichte einer infantilen Neurose. – In: G.W., Bd. 12, S. 29–157;

 Freud 1925 – Freud S. Hemmung, Symptom und Angst. – In: G.W., Bd. 14, S. 111–205.