Литературная граната за того фашиста

Необходимыми для нашей литературы провокациями озаботился француз Джонатан Литтелл в романе «Благоволительницы»

ИздательствоAd Marginem выпустило в свет роман молодого французского писателя Джонатана Литтелла «Благоволительницы» в переводе Ирины Мельниковой.

Это отнюдь не первый случай, когда запрос на современный русский роман неожиданно выполняет иностранец. Причем переводной роман оказывается более удачной попыткой после менее удавшейся отечественной. 

Например, Вячеслав Курицын несколько лет назад собирался написать приключенческий роман из жизни богемы и арт-тусовки — а сделал это в результате француз Мишель Уэльбек. Александр Терехов в масштабном полотне пытался объяснить свое отношение к сталинским репрессиям с помощью брутальных сексуальных сцен. И опять же, гораздо удачнее с этим справился совсем другой автор, Джонатан Литтелл в романе «Благоволительницы».

Хотя у Литтелла речь идет о феномене фашизма, его книга стала чем-то вроде «антивирусной» программы, выявляющей любые признаки авторитаризма как в обществе, так и в конкретном человеке. Универсальность этого романа-аттракциона в том, что речь идет не только о политике, и даже не только о человеческой природе.

От романа остается ощущение, что он протестировал бы не одних homo sapiens-ов, попадись они на его пути. И дело тут не в литературной мощи, которой автору как раз достичь не удалось, но в какой-то удивительной въедливости, сочетающейся с визионерским бесстрашием.

Роман отлично просвечивает человека. Реакция на него может быть отрицательной, чрезмерно ханжеской, или, напротив — слишком положительной, эстетски восторженной. Но даже деланное равнодушие не гарантирует, что авторские провокации намертво не отпечатаются в вашем подсознании. Свою потребность в подобной — естественно, очень болезненной — проверке выразили миллионы французских читателей: «Благоволительницы» уже стали бестселлером.

Во Франции самая короткая аннотация огромного романа Джонатана Литтелла была такой: «Холокост, увиденный глазами эсэсовца». Главный герой — офицер СС Максимилиан Ауэ — рассказывает историю своей жизни: от разлуки с матерью и первого опыта унижений в закрытой школе для мальчиков — до путешествия по всем кругам фашистского ада.

Украинские главы читать практически невозможно, настолько реалистичны описания казней и повседневности садизма: «Вдруг с верхнего этажа вместе с оконной рамой вылетел человек и в дожде битого стекла рухнул мне под ноги, я отпрянул, чтобы не пораниться осколками; отчетливо уловил глухой удар его затылка о мостовую».

Героя, уличенного в гомосексуальных связях, отправляют в «котел» Сталинграда. Когда наблюдение за физиологией войны становится нестерпимым, автор резко меняет диспозицию. И вот его герой уже вновь в Европе, ему дается «комфортная» офисная работа: он с перспективой большого повышения колдует над продуктовым рационом концлагерей.

Непосредственно наблюдать за неприятными картинами уже не нужно. Но вряд ли читатель согласится, что блуждания по кошмарному лабиринту закончены. Скорее он утвердится в мнении, что у Литтелла личные счеты именно с сегодняшним мироустройством, в котором все еще так много параллелей с военным временем.

В этом, пожалуй, и есть главная уязвимость романа. Автор тщательно подготовил историческую фактуру своего повествования. Он заручился поддержкой всей мировой классики, от древнегреческих трагедий до советской военной прозы.

Роман начинается с цитаты из «Баллады повешенных» Франсуа Вийона, по ходу повествования задействует лермонтовского «Фаталиста» и эссеистику Мориса Бланшо. Но для самых сердцевинных высказываний автор никак не может найти подходящего стилистического обрамления.

Хит романа — диалог начитанного эстета Ауэ с пленным политруком Ильей Правдиным. «В Германии утверждают, что коммунизм погубил Россию, но я думаю, что наоборот, Россия погубила коммунизм», — эти слова Литтелл вложил в уста эсэсовца. 

Главный вывод романа Литтеллу и вовсе пришлось писать аршинными буквами. Когда злой Ауэ утверждает, что «ничем не отличается от большинства людей», речь вовсе не о том, что большинство, возможно, тоже стреляло бы в 1942-м. Тут уж кто бы сомневался. Речь о том, выдержит ли это большинство испытание добром, приключись такая напасть в 2012-м?