Месть читателю

ЖЖ-юзер captain-zzz о "Благоволительницах"

Вообще-то Джонатан Литтелл и не скрывает особо, что его «Благоволительницы» — чистой воды издевательство, мучительство, садизм над читателем, в своей отвратительности передающий муки, которые причиняли и претерпевали семьдесят лет назад немцы — русским, русские — немцам, те и другие — евреям (впрочем, тоже не совсем уж безответно). «Вы думаете: ну, слава богу, он наконец-то закончил, это конец истории... Нет, ещё не конец», — пишет повествователь, доктор Максимилиан Ауэ в конце предпоследней главы. И точно, до финальной точки терпеть ещё пятьдесят страниц. Из семисот с половиной.
Сложность чтения «Благоволительниц», как ни странно, именно в том, что течение текста — отутюженно ровное, размеренное, как взмахи маятника. Почему?

Во-первых, потому что Ауэ — конформист, уверенный, что в военных условиях человек теряет не только естественное право на жизнь, но и природный запрет на убийство. Не отрицая своей вины, он задаётся вопросом: а кого осуждать в убийстве человека на войне? Только ли солдата, спустившего курок? Или офицера, скомандовавшего «Пли!»? Или вышестоящее начальство? А может, и доктора, не остановившего солдата? И машиниста паровоза, доставившего заключённых на место расстрела? По Ауэ, нельзя отделить палачей от невинных, потому что в военное время невозможно не осквернить руки кровью: делом, словом или простым невмешательством. Отсюда — из оправдания собственных зверств — равнодушная терпимость Ауэ к зверствам чужим, а следовательно, близкая к безоценочности индифферентность нарратива.
Кроме того — во-вторых — из вышенаписанного вычисляется значение личности Ауэ, и значение это равно нулю: плюсы уравновешивают минусы. Повествователь подчёркнуто усреднён, непримечателен, зауряден — даже в своей традиционной сегодня сексуальной нетрадиционности. Личность Ауэ зияет пустыми ранами наподобие той, что оставила пуля, прошившая его голову под Сталинградом. Прошедшая насквозь — и чудом не повредившая ни ума, ни души, только проделавшая отверстие в черепе. Ауэ может бесконечно погружаться в водоворот любовной одержимости сестрой, ненависти к себе, ощущения бессмысленности происходящего, но подводные токи не могут ни окончательно расщепить его тело, ни вытолкнуть на сушу. Секрет его непотопляемой живучести в добровольном одиночестве: под угрозой опасности даже самым близким человеком он может пренебречь. Попросту убить.
«Благоволительницы» могли быть написаны только в 2000-х годах. Не столько потому, что к этому времени литература приобрела язык, достаточно выхолощенный для передачи нулевого повествователя. И даже не оттого, что литературные герои очевидно обнулились вслед за живыми людьми. Дело в говне. Огромном количестве говна — отвратительного, изливающегося из всякого, даже самого достойного человека, даже из идеальной, возлюбленной сестры Уны — таков навязчивый мучительный кошмар, преследующий Ауэ на протяжении всей книги. Телесная гниль и натуралистическая мерзость, повешенные, расстрелянные, развороченные, раскромсанные, утопающие в говне тела необходимы для того, чтобы выколупать читателя из собственного поколения, как из уютной безопасной раковины, и ткнуть носом в прошлое. А ткнув раз, второй, двадцать второй, сказать ровным, спокойным голосом: да ведь ты поступил бы на моём месте точно так же. Дали бы в руки автомат — выстрелил бы. Ну, мучился бы потом, плохо бы тебе было, гадко, тошнило бы и крутило. Всё так! Но никуда ты не денешься, против обстоятельств не пойдёшь, убийцей — станешь.
Литтелл мог написать эту книгу только в состоянии крайнего пессимизма: война повторится, потому что люди повторяют прежние дела, повторяют прежних людей. Ничего не изменилось.
И вот я, подчиняясь императиву Литтелла, задаю себе вопрос: когда начнётся бойня, пойму ли я, что ничем не лучше Ауэ? А если пойму, смогу ли превозмочь себя? Вопрос стоит передо мной, но ответить на него я, естественно, не могу.