Правила жизни Евгения Евтушенко

Говорить со мной, не слышав, как я читаю стихи,— это все равно что говорить с Аршавиным, не видев, как он играет в футбол.

Я не люблю виды спорта, которые напоминают драки. Просто в детстве я слишком часто видел, как бьют людей.

Раньше у футбола, как и у поэзии, было свое лицо: скажем, ленинградский футбол был совсем не похож на московский. А сейчас, когда, например, проходит игра между украинским «Шахтером» и немецким «Вердером», то вы не понимаете, кто с кем играет. Потому что все голы забиты бразильцами.

Националисты мне никогда не нравились.

Сплошная материалистичность сегодняшней жизни отражается и на футболе. У нас он, к сожалению, в последнее время превратился в бизнес, причем довольно скверный. Вот пеле, к примеру, был футболистом ради футбола. Хотя соблазнов у него было больше, чем у кого-либо сегодня.

У нас был тренер Борис Аркадьев — это вообще футбольный пастернак. Он по-настоящему воспитывал свои команды: устраивал им встречи с хорошими писателями, заставлял читать книжки. А сегодня, мне кажется, среди футболистов уже не увидишь книголюбов.

Я верю, что необходимость в поэзии существует. Моя самая любимая вещь — «Голубь в Сантьяго» (поэма Евтушенко 1978 года, написанная им после поездки в чили в разгар правления пиночета. — Esquire). Она спасла от самоубийства около тысячи людей — и это только то число, о котором я знаю по письмам.

Двадцатый век до сих пор не обобщен ни в одном крупном романе. Да, это трагическое, наполненное трупами время. Но все-таки это кладезь для писателя.

Моему поколению повезло. Мы создавали читателей, которые своим ожиданием и верой создавали в каком-то смысле нас. Ведь все крупнейшие ученые Советского Союза — Ландау, Капица, Сахаров — ходили на вечера поэзии. Даже в самые тяжелые времена, когда нам не разрешали выступать, они открывали для нас двери научно-исследовательских институтов — рискуя, между прочим. А у Высоцкого, по-моему, вообще не было ни одной афиши.

Иногда о важных вещах лучше говорить с незнакомыми людьми — с теми, кого ты больше никогда не увидишь.

Вы знаете, что есть целый круг людей, считающих одной из величайших книг «Цитадель» Сент-Экзюпери? Для меня ее открыл один инженер из Омска. Я любил читать Экзюпери, но эта книжка была в конце его трехтомника, и я на ней споткнулся. И тогда он стал меня убеждать к ней вернуться. Он сказал: «Евгений Саныч, только не читайте ее как обыкновенную книгу. Читайте понемножку: откроете, посмотрите, потом положите обратно — как в универсаме».

Ирония — великолепный щит или даже оружие мудрости, но когда она превращается в черствый сарказм, то бывает самоубийственна.

Во время опасности глобального потепления я вижу другую угрозу — угрозу глобального похолодания человеческих отношений.

Одно из самых поразительнейших событий в моей жизни — это матч СССР-Германия в 1955 году. Немцы тогда впервые приехали сюда после войны, и это событие было равно едва ли не смерти Сталина. Было страшно: ордена блестели на гимнастерках, безногие катились на деревянных платформах. Было ощущение, что сейчас что-то произойдет, что немцев просто разорвут. А все повернулось по-другому.

Среди нынешних писателей мне бы хотелось увидеть, как говорил Маяковский, красивых, двадцатидвухлетних.

Я не могу сказать, кто является последним великим русским писателем, а вот что касается поэзии... Вознесенский сейчас очень сильно болен, но я считаю, у него есть штук пятнадцать-двадцать гениальных стихов. А в поэзии этого достаточно.