«История без героев», – так известный американский историк сталинизма Вэнди Голдман, вторя названию знаменитой поэмы Анны Ахматовой, назвала заключительную главу своей новой книги «Изобретая врага: Донoс и террор в сталинской России». На форзаце ее помещена репродукция с картины Дм. Жилинского «1937», точно отражающая основную идею книги: бессилие человека перед государственной машиной разоблачений, террора и разрушения судеб. Голдман пишет о том, как политическая культура сталинского СССР не позволяла не только никаких попыток организации коллективного сопротивления ей, но и даже самых простых жестов проявления человеколюбия.

Героями книги стали рядовые члены партии и беспартийные, рабочие, инженеры, служащие, руководители производства – все те, кто были не только носителями, но и жертвами этой политической культуры насилия, которая разрушала человеческие судьбы и уничтожила их как своих врагов. Хронологические рамки исследования обнимают период 1936–1939 гг., когда предприятия, учреждения и институты, все то, что мы сегодня называем «рабочие места» бывшего СССР, были охвачены растущим потоком так называемых разоблачений, арестов и, как следствие, расстрелов тысяч ни в чем не повинных граждан. Причем на предприятиях эта «охота» на врагов интенсифицировалась с каждым новым арестом. Члены семей, близкие друзья, сотрудники, начальники цехов, руководители разного уровня были арестованы и брошены в тюрьмы. В это же время на проходивших на предприятиях массовых собраниях, на страницах заводских многотиражек, в партийной печати, с висевших на улицах и коммунальных квартирах тарелок радио запуганным гражданам внушалась идея о том, что вся страна наводнена угрожающими ее безопасности шпионами, диверсантами и террористами. При этом создавалось впечатление, что трудящиеся даже с охотой верили этой паранойи, этому бреду до тех пор, пока такие всегда неожиданные «разоблачения» не касались их семьи и близких. «Как это стало возможным, – в таких случаях думали и говорили люди, – что этот такой близкий мне человек, как мой муж (моя жена, мой ребенок и т.д.) оказался скрытым врагом?» Идея о том, что каждый может стать объектом разоблачения и ареста, о том, что никому нельзя верить, стала охватывать умы граждан, веривших государственной пропаганде, тому, что террористы действуют внутри государственных учреждений, промышленных предприятий и даже в армии. Этот внутренний сдвиг, обусловленный нагнетаемым в стране страхом стать разоблаченным со всеми вытекающими из этого последствиями, этот поворот от внушаемой сталинской пропагандой идеи, что надо искать врагов везде, к убежденности в том, что абсолютно каждый, без исключения, может стать объектом разоблачения, стал коренным образом менять психологию поведения советских граждан.  Ощущение личной беззащитности порождало неверие в честность других, способствовало выработке каждым своей стратегии самозащиты, и, как результат, ядовитая, удушающая атмосфера неверия и предательства стала проникать даже в самые интимные человеческие отношения. Согласно наблюдениям В. Голдман, в СССР второй половины 1930-х гг. каждый в полной мере испытал на себе опасность и бремя этой политической культуры доносительства.

Успех исследования В. Голдман во многом определялся тем, что практически впервые в американской историографии сталинизма ей удалось отыскать малоизвестные, а зачастую и новые архивные документы (в первую очередь, стенографические отчеты партийных собраний, проходивших в 1934–1939 гг. на таких предприятиях Москвы, как «Динамо» им. С.M. Кирова, «Серп и Молот», «Красный Пролетарий», «Ликерно-Водочный Завод», «Трехгорная мануфактура»), которые она сопоставила с материалами заводских многотиражек, печатавшихся на этих же предприятиях. Вкупе с опубликованными партийными и советскими документами того времени, найденные материалы помогли автору правдиво воссоздать процесс трансформации советской политической культуры во время репрессий 1930-х гг. Комплексный подход к методике исследования позволил не только проследить судьбы отдельных партийных и беспартийных рабочих и служащих на этих предприятиях, но и проанализировать, как партийные директивы и другие указания «сверху» интерпретировались и воплощались в жизнь на местах. С точки зрения В. Голдман, заводы и фабрики, где трудились советские люди, представляли собой своеобразную микросреду, анализ которой, в политическом контексте, позволяет лучше в целом понять и объяснить диалектику трансформации советской политической культуры.

Такой микроанализ дал возможность не только детально проследить поведение индивидуальных участников «охоты за ведьмами», развернувшейся на предприятиях столицы, но и поставил новые, зачастую интригующие многих исследователей вопросы об участии масс в развернувшейся в стране кампании террора. Так, интересно и важно было выяснить, определялось ли поведение масс их искренней верой в существование угрозы террористов для их социалистической страны или же их действия обуславливались абсолютно противоположным, а именно – опасением любых действий в отношении граждан со стороны государственных органов, и в первую очередь НКВД, и особенно боязнью террора, который проводили эти органы? Еще в августе 1936 г., во время первого московского процесса над «Антисоветским объединенным троцкистско-зиновьевским центром», ставшим показательным судом над группой бывших руководителей партии, в прошлом активных участников оппозиции, только незначительное число советских граждан могло предсказать, что преследование и наказание этих оппозиционеров вскоре трансформируется в кампанию массовых арестов. Большинство же поверило в правдивость предупреждения государственных органов об угрозе, исходящей от террористов, и посчитало своим патриотическим долгом сообщать в соответствующие организации о своих подозрениях касательно сослуживцев, знакомых и даже друзей.

Как хорошо известно, в сталинском СССР, чтобы быть услышанным, не нужно было кричать или биться в истерике. Достаточно было написать «заявление», изложив в письменной форме свои подозрения касательно того или иного гражданина. Конечно, мировая истории знает десятки примеров, когда такая выраженная в письменной форме «подозрительность», а зачастую и просто клевета на других людей, всячески поощрялась и поддерживалась государственными органами. Как не вспомнить в этой связи пасти львов на галереях дворца Венецианских дожей, служивших своеобразными почтовыми ящиками, куда всегда можно было подбросить сообщение о своих подозрениях. Историки когда-нибудь проследят эволюцию кляузы в России от средневековой «челобитной» к описанным М.Е. Салтыковым-Щедриным и многими другими российскими писателями ХIX в. жалобам и доносам. Однако, думается, что мировая истории не знала такого мощного потока разоблачительных и кающихся заявлений и доносительств о мнимых контактах с врагами, которыми члены партии буквально завалили первичные партийные организации предприятий во второй половине 1930-х гг. Гальванизированные официальной пропагандой и потрясенные недавними арестами родных и друзей, многие стали перед дилеммой: либо скрыть контакт с арестованным, либо написать кающееся «заявление» в партийную организацию. В любом случае как донос, так и недонесение могли иметь тяжелейшие последствия для человека, вплоть до исключения из партии и ареста. Будучи поставленными перед выбором доносить или не доносить, многие члены партии стали задавать себе вопросы касательно роли НКВД и руководства страны в распространявшейся по стране истерии поиска террористов и врагов. И, конечно,  не сразу, а только постепенно люди стали приходить к пониманию того, что в этой кампании доносительств и ложных обвинений никто не имел иммунитета, никто не был защищен от возможной атаки, от клеветы, от лжи и предательства. 

Приведенные В. Голдман факты говорят о том, что в поведении людей, ставших участниками массовых митингов на предприятиях Москвы, не было единообразия. Например, вскоре после убийства С.М. Кирова в декабре 1934 г. некоторые партийные и советские работники даже пытались как-то выгородить, защитить бывших троцкистов от атак, подчеркивая их вклад в производство, и как могли долго «мариновали», не пускали в ход заявления, касающиеся этих троцкистов, для рассмотрения на собраниях, игнорируя тривиальные обвинения, выдвинутые против них. Более того, зачастую делались и безуспешные попытки уговорить рядовых партийцев «не выносить сор из избы» и не распространять информацию об имевших место увольнениях и арестах их родных и близких. В отдельных случаях люди, даже понимая, к каким страшным последствиям могут привести их действия, как могли, отказывая себе в самом необходимом, тайно помогали несчастным, находившимся в тюрьмах под следствием или уже высланным. Были и такие, кто смело отвергал любые попытки заставить их отказаться от арестованных родных, просто молчал на собраниях, что было не так уже просто, и не присоединялся ни к каким борющимся там между собой группировкам. Только в очень редких случаях отдельные партийцы, настоящие герои, не только открыто выражали сомнение в правоте фактов, изложенных в заявлениях, но и горячо защищали своих друзей от клеветнических обвинений. Однако, подчеркивает автор, через какое-то время, партийные организации не только выявляли таких «отступников», но и наказывали их за поведение, идущее в разрез с официальной линией партии.

Анализ документов свидетельствует и о том, что в удушающей атмосфере, царившей на партийных собраниях, люди по-разному реагировали на происходившее вокруг них. Были, например, такие, кто мог кричать на собраниях и писать кающиеся или клеветнические заявления, a дома тайно помогал родным и друзьям, уже объявленным «врагами народа». Террор, утверждает В. Голдман, создавал небывалую «двойственность» в поведении людей, небывалый раскол между решениями о человеческих судьбах, вынесенных партийными собраниями, и тем, как люди, в их частной жизни, реагировали на эти решения. К тому же, с нарастанием масштабов террора в стране, все более и более зыбкой становилась граница между теми, кто сегодня был осужден и ошельмован, и теми, кто выступал против своего бывшего товарища по партии или сослуживца, а завтра, потенциально, мог также быть осужден. Драматизм ситуации нарастал по мере того, как «пассивные» члены партии, то есть те, кто поначалу не участвовал в этой «охоте на врагов народа» и не нападал на других, стали обвиняться в том, что они или «просмотрели» замаскировавшихся врагов, или проявляли «протекциoнизм» к таким элементам. С нагнетанием истерии все больше и больше людей становились ее жертвами.

Поскольку каждый новый арест вызывал новое расследование, выяснение связей арестованного и, как следствие, новые жертвы, террор со временем должен был исчерпать себя. Сама динамика террора, согласно мнению В. Голдман, вызывала неизбежные противоречия: с ростом числа его жертв и с нарастанием атак, все труднее и труднее становилось поддерживать веру в то, что все те, кто были принесены на алтарь «социалистического правосудия», действительно являлись «врагами народа». Каждое новое собрание, каждое новое рассмотрение «персонального дела» очередного партийца, с точки зрения психологии, развивало и усиливало определенные навыки ответной реакции и поведения, но и в то же время способствовало криминализации не только всей атмосферы этих судилищ, но и многих тех, кто их творил. В. Голдман, используя стенографические отчеты собраний, показала, через какую боль приходили те, кто пытался защитить себя от нападок «крикунов», стремившихся своей активностью отвести какие-либо подозрения от самих себя и заваливавших партийные организации гнусными доносами, стараясь показать свою лояльность курсу партии и линии НКВД. Дьявольский парадокс террора состоял в том,  что нередко самые изощренные стратегии выживания создавали гигантский риск как для сослуживцев, так и для самых близких и друзей. Можно даже сказать, что «охота на врагов народа», ставшая элементом каждодневного поведения масс, делала почти всех потенциальными жертвами. Она вызывала желание не только у членов партии, но и у всех других граждан страны Советов «улучшить» свои биографии, доведя их до небывалых стандартов «чистоты». А сделать это было, как пишет автор, необыкновенно трудно. Достаточно сказать, что некоторые члены партии сами происходили из семей торговцев, служителей культа, зажиточных крестьян, другие же были по национальности литовцами, поляками или немцами или, что было еще хуже, имели родственников с подозрительным, отнюдь не большевистским, политическим прошлым.

Уже к 1938 г. местные партийные организации на предприятиях страны столкнулись с невозможностью найти кандидатов с подходящей биографией для участия в выборах в районные комитеты партии, что свидетельствовало о глубоком кризисе политической системы и ее культуры, явившемся результатом террора.

Уместно отметить, что в американской историографии, до выхода монографии В. Голдман, широкое распространение получила идея о том, что в террор на предприятиях коснулся только узкого круга инженерной «элиты», лидеров индустрии и партийных работников низовых ступеней. Документы, проанализированные В. Голдман, наглядно свидетельствуют о неправомерности этой точки зрения: не только организаторы и руководители производства, вкупе с партийным аппаратом на местах, но и рядовые рабочие от станка и их семьи стали жертвами этой политики, испытали всю тяжесть террора. Например, большинство членов партии и партийных руководителей низшего звена в Москве были из рабочих и крестьян. Многие из них, получив без отрыва от производства среднее специальное и высшее образование, были выдвинуты на руководящие должности. И после ареста эти недавние «выдвиженцы» оставляли недоумевающих, напуганных домочадцев, которым очень скоро предстояло проводить дни и ночи в длинных очередях около тюрем с надеждой узнать хотя бы что-нибудь о судьбе арестованного и передать посылку. Или, что еще хуже, их ждала участь быть выброшенными из занимаемой «жилплощади», из их «углов», на улицу, а то и просто быть высланными куда-то, в полную неизвестность. За пределами же больших индустриальных центров, в ряде мест, стараясь выполнить спущенные «сверху» директивы по арестам, в результате так называемых «национальных операций НКВД», направленных против представителей отдельных национальных групп СССР, были арестованы многие бывшие «кулаки», которым удалось после раскулачивания скрыться и устроиться на промышленные предприятия страны. Таким образом, не только представители рабочего класса, но и их семьи проходили через тяжелейшие испытания. И подчас даже невозможно было сказать чья доля тяжелее: тех, кто страдал на лесоповалах, в лагерях ГУЛАГа, или их жен и детей, выброшенных из нормальной жизни, высланных, а зачастую и разлученных.

Эффект дезорганизации производства как результата многочасовых собраний, всеобщей нервозности, исключений из партии, арестов и т.д. стал хорошо ощутим на предприятиях страны уже к 1938 г. В то время когда СССР стоял на пороге Второй мировой войны, негативная ситуация начала охватывать всю промышленность, поскольку практически все руководство ее было скомпрометировано. Фабричные многотиражки открыто критиковали и высмеивали руководство, которое, в свою очередь, было запугано до такой степени, что боялось принять какие-либо решения. Что же касается первичных партийных организаций, которые, как подчеркивалось в официальных документах, должны были быть организующей и направляющей силой социалистического производства, то они просто уничтожали себя изнутри. Занимаясь только выискиванием «врагов народа», они были парализованы в исполнении своих прямых обязанностей, «заморозив» не только рассмотрение апелляций о восстановлении в партии, но даже и прием в нее новых членов. Боясь ответственности, члены партии отказывались под разными предлогами писать рекомендации возможным кандидатам и, во многих случаях, голосовали против восстановления в партии незаслуженно из нее исключенных. Фактически, подчеркивает автор, это являлось открытым признанием, что каждый потенциально мог быть в чем-то обвинен. Вот почему в обстановке надвигающейся угрозы войны акцент на борьбу с «вредительством» перестал быть столь актуальным и был заменен новыми лозунгами, направленными на укрепление трудовой дисциплины и мобилизацию индустрии на подготовку к предстоящей войне.  
Другая точка зрения, имеющая хождение в историографии и проанализированная В. Голдман, касается роли И.В. Сталина и его личной ответственности за организацию репрессий в СССР. Ее сторонники считают, что члены Политбюро, окружавшие Сталина, были беспомощны перед его жаждой власти и фактически находились на положении его личных лакеев. В более поздние годы, начиная с хрущевской «оттепели», руководители партии всячески поддерживали такую интерпретацию культа личности Сталина, обвиняя лично его, НКВД и политическую культуру, господствовавшую в те годы, во всех ужасах, творившихся в стране. Нередко даже те, кто сам, как Н.С. Хрущев, который, будучи руководителем партийной организации Москвы, играл руководящую роль в кампании террора, пытались представить себя жертвами воли Сталина и тех сил, которым они не могли сопротивляться. И жертвы, и злоумышленники, считает В. Голдман, часто не имели выбора и возможности маневрировать. Документы, проанализированные в монографии, свидетельствуют о том, как на промышленных предприятиях люди насильственно были вовлечены в процесс террора – процесс, который они не могли контролировать, а только обвиняли и предавали товарищей. И лишь некоторые из них делали это из чувства «советского патриотизма», в то время как большинство – просто из чувства страха за себя и своих близких, шкурнических интересов и желания выжить любой ценой. В то же время поведение людей определялось как динамикой социальной группы, к которой они принадлежали, так индивидуальными стратегиями выживания. Однако в конечном итоге и групповая динамика, и индивидуальная самозащита – все эти стратегии только «обогащали» террор, вовлекая в него все новые и новые жертвы. 
«Большой террор», заключает В. Голдман, включал в себя не просто указания и приказания, даваемые сверху, но и впитал жестокую политическую культуру, которая определяла поведение людей. Анализируя этот аспект массового сознания, мы лучше можем понять, как легко беспощадная идеология, слепая в нее вера, ложь, страх и шкурные интересы могли соединиться вместе и создать новый тип гражданина, способного и готового уничтожить ни в чем не повинных, равных себе.
Новая книга Вэнди Голдман продолжает и дополняет ее монографию «Террор и демократия в сталинскую эпоху. Социальная динамика репрессий», переведенную и изданную в России в 2010 г. Хочется надеяться, что и книга «Изобретая врага: Донoс и террор в сталинской России» будет переведена на русский язык и достойно оценена российскими историками.