Гамбургский театр «Талия» уже давно стал завсегдатаем питерского фестиваля «Балтийский дом». В этом году главный режиссер театра Люк Персеваль, прославившийся остросовременными трактовками классических произведений, привез в Россию новую версию чеховского «Вишневого сада». Корреспондент «Известий» встретился со знаменитым гостем.

— Почему вы каждый раз меняете оригинальный текст пьесы на разговорную речь?

— Для меня важно найти правду чеховского спектакля. Иностранцам всегда сложнее это сделать, потому что мы имеем дело со старыми переводами. Перевод всегда искусственен, потому что он создается людьми, которые пытаются блюсти академическую манеру языка. Академизм же прямо противоположен духу Чехова. Поэтому я пытаюсь в каком-то смысле заново изобрести его язык и показать, каким бы он мог быть сейчас. Для этой цели я сначала прошу актеров выучить перевод, а потом произнести всё своими словами.

— Отказ от конкретного места действия — тоже требование современности?

— Мне не нравится натурализм пьесы — это шелуха времени, которая сейчас перестала быть актуальной. Когда писал Чехов, театр в стремлении к реализму пытался угнаться за кинематографом, поэтому в пьесе происходит постоянная смена мест действия: первый акт в доме, второй в саду и т.д. Это очень иллюзорно — когда театр стремится быть похожим на жизнь, он фальшивит. Я думаю, что театр ни в коем случае не должен прикидываться реальностью, и всегда использую реальную сценическую обстановку. Сцена — это место, где мы находимся здесь и сейчас, не нужно этого бояться.

— Про что сегодня можно играть «Вишневый сад»?

— Мы пришли к мысли, что последняя пьеса Чехова — об умирании. О потере. Герои знают, что должны сдаться, отпустить, продать свой вишневый сад и таким образом отказаться от всех воспоминаний, с ним связанных. Дальше произойдет что-то другое, но что? Это и есть жизнь: так происходит умирание и перерождение. Для меня «Вишневый сад» — не только натуралистическое произведение о России; пьеса в целом — о человеческом мышлении и ностальгии. Мы всегда ностальгируем и почти никогда не говорим о смерти, хотя это то, что ждет всех нас впереди.

— Почему у вас Раневская возвращается в свое поместье?

— Когда писалась пьеса, Париж был столицей модернизма и русские ехали туда для того, чтоб насладиться новой жизнью. Сейчас все изменилось — люди с востока по-прежнему приезжают на Запад с большими надеждами, но не получают ничего. В современной Европе очень много безработицы и очень мало денег — поэтому Раневская теряет свое состояние и возвращается назад, на Восток.

— Как-то раз вы назвали Чехова политическим автором. Что вы имели в виду?

— Чехова всегда рассматривают в качестве аполитичного писателя, и я с этим категорически не согласен: он один из лучших аналитиков всех времен и народов, который скрупулезно исследует жизнь. Он рассказывает о двойственности человека, о нашем стремлении жить и страхе умереть. А страх и тревога — это очень политические темы, потому что современное общество занимается постоянным самоконтролем при помощи эксплуатации человеческих фобий. Мы все живем в состоянии перманентной фрустрации, и это очень по-чеховски.

—  Ощущаете ли вы разницу в зрительском  восприятия ваших спектаклей по мере передвижения на Восток?

— Мне трудно судить, ведь если ты не владеешь языком, вступить в настоящий контакт с людьми практически невозможно. Реальное взаимопонимание происходит только между носителями языка, и, будучи здесь уже в шестой раз, я это понимаю очень хорошо. Мне нравится в России. Каждый раз, когда мы играем, я ощущаю очень сильную энергетическую связь, и чем восточнее я двигаюсь — в Польшу, Россию, Китай, Корею — тем она сильнее. И тем сильнее эмоциональная реакция публики. Я верю в то, что есть иной тип коммуникации помимо языка, жеста — это  чистая энергия театра. Несмотря на мнимые культурные различия, во время спектакля оказывается, что мы знаем друг друга очень хорошо. Однако рассуждать о русском театре для меня было бы очень самонадеянно.

— Но есть же различия в менталитете.

— Действительно, на Западе существует стереотип о русской душе и русском пафосе. Но я в него не верю. Когда я читаю Чехова, мне кажется, будто с каждым из его героев я знаком лично. Они мои соседи, знакомые, тети и дяди. А про русскую душу лучше всех писал Достоевский. Сейчас я как раз занимаюсь инсценировкой его «Братьев Карамазовых». Единственный способ познать русский театр — работать в России  долгое время, а я бываю лишь наездами. Надеюсь, что вскоре я здесь плотно поработаю.

— Почему вы выбрали Достоевского именно сейчас? И почему конкретно «Карамазовых»?

— Достоевский — это писатель уровня Шекспира, он отвечает на главные экзистенциальные вопросы. Сейчас, когда во время краха капитализма западный мир погружается в смуту, интенции уровня Достоевского более чем своевременны — людям хочется больших смыслов и ответов на главные вопросы. Ну и, кроме того, я выбрал «Братьев Карамазовых», потому что роман имеет все ингредиенты хорошей театральной пьесы. Это простая история с узнаваемой драматургической конфигурацией — об отце и сыновьях. Каждый человек привязан к семье, и поэтому каждому близка система Достоевского.

— Нынешний фестиваль «Балтийский дом» посвящен Станиславскому. В России до сих пор сильна традиция, связанная с этим именем. Как вы считаете, зацикленность на традиции — это проблема?

— Это проблема для России, но не для меня. У каждой большой страны есть свои традиции и свои священные монументы: в России — Станиславский, в Англии — Шекспир. Кстати, любопытно, что именно в Англии делают худшие постановки по Шекспиру — они попросту не осмеливаются прикасаться к нему, что-то менять и переделывать в его пьесах. А для драматурга это смерть, потому что, если вы помните, Шекспир сам занимался тем, что переделывал старые сюжеты на новый лад. Он занимался тем, чем сейчас занимаюсь я и весь современный театр: брал старую основу и рассказывал новым языком. Как-то раз нас пригласили в Великобританию сыграть «Отелло» и после спектакля было небольшое обсуждение со студентами. Публика высказалась единогласно — им очень понравился спектакль, но только потому, что мы немцы и нам позволено «так поступать» Шекспиром. Я думаю, то же самое происходит в России с Чеховым, Горьким, Достоевским и Пушкиным. Вас учат в школе  как их правильно читать, как воспринимать; позднее, в театральном вузе — как ставить. А я в этом смысле абсолютно свободен.