Известный американский писатель Пол Теру выпустил очередной свой травелог, на этот раз об Африке. Книга называется (в примерном переводе) "Последний поезд в Зона Верде: по суше от Кейптауна до Анголы". Десять лет назад, в "Сафари черной звезды", Теру уже описал свое путешествие по Африке, сейчас он вернулся туда, чтобы дать более правдивую, точную, свободную от стереотипов версию жизни континента. Я не буду давать здесь своих оценок этой книге, цель моя совсем иная, поэтому от самого "Последнего поезда" перейду к разгромному отклику на него, опубликованному в британском журнале New Statesman. Автор рецензии Хэдли Твидл, преподаватель университета в Кейптауне, не оставляет камня на камне на, как ему кажется, этом типичном примере постколониальной словесности, он даже отказывается спорить с Теру – настолько банальной представляется Твидлу "Последний поезд". Вот пассаж в New Statesman, который привлек мое внимание:
 
Как писал Джон Джеремия Салливан в восхитительном эссе "Мистер Лытл", не следует спорить со стареющим реакционером, но стоит держать в голове образ молодого, полного сил человека – в нашем случае это "дьявол с улицы", без конца занимающийся сексом в Малави и рассекающий волны Тихого океана на каноэ, а не средних лет господинчик с рюкзачком в толкучке на автобусной остановке в Лубанго. "Зачем я здесь?" – становится рефреном книги, вполне в духе Рембо и Брюса Чатвина. В этом месте и я начинаю задаваться вопросом (вслух): "Зачем ты здесь, Пол? Зачем ты заставляешь меня повторять убийственную критику стереотипических версий африканской жизни?"
 
Цепляет в цитированном пассаже не идеологически выдержанные нападки на "взрослого белого мужчину", который не хочет понять всей сложности чужой жизни (интересно: кто может похвастаться, что понимает?), а упоминание Рембо и Чатвина. Артюр Рембо, юный французский поэт последней трети девятнадцатого века, едва вступив во взрослую жизнь, бросил все и уехал в Йемен и Абиссинию торговать кофе и оружием. Там он жил почти до самой своей смерти и даже поучаствовал в формировании французского колониального дискурса, сочинив "Отчет об Огадене" для представления Французскому географическому обществу. Став торговцем в полуколониальной Абиссинии, Рембо перестал сочинять стихи. Таков был конец одного из самых великих поэтов позапрошлого века. Отчего Твидл говорит о Рембо в контексте "западных описаний" Африки, относительно понятно – хотя пример явно пустой.
 
Более интересно упоминание Брюса Чатвина – чуть ли не лучшего автора травелогов в послевоенной англоязычной словесности. Это был почти гениальный прозаик, который шатался по самым разным уголкам света, сочинял невероятно легкие, точные, изящные книги, среди которых наиболее известны "В Патагонии" и роман "Утц" (последний только что переиздан на русском в одном томе со значительным количеством коротких текстов). Но есть у Чатвина и африканский сюжет – роман The Viceroy of Ouidah. "Зачем я здесь" (или "Что я здесь делаю") – последний прижизненный сборник эссе и очерков; именно его название использует Твидл в своей антиколониальной инвективе.
 
Как и в случае Рембо, упреки Чатвину в неточностях, непонимании африканской жизни глупы. Жанр, в котором написаны чатвиновские тексты (прежде всего "В Патагонии"), есть тончайшая смесь вымысла и правды, оттого Брюса Чатвина лучше сравнивать с Борхесом, чем, к примеру, с Рышардом Капущинским. Нельзя требовать от "Вавилонской библиотеки" правдивого описания царствования какого-нибудь Навуходоносора – это понятно. Очевидно и следующее: еще более глупо считать Чатвина "журналистом" и оценивать его тексты с журналистской точки зрения. Да, он много писал для газет, но стоит покопать поглубже, как возникает совсем иной сюжет.
 
Начнем с некоторых фактов. В 20 лет Брюс Чатвин (1940–1989) устроился рабочим в лондонском аукционном доме "Кристиз", а уже года два спустя он стал экспертом по импрессионистам, еще через некоторое время – директором всей этой конторы, откуда ушел просто потому, что надоело. Чатвин, неутомимый путешественник, бисексуал, собеседник Надежды Мандельштам, друг миллионеров и модельеров, признанный эрудит, умер в 1989 году от СПИДа, став, таким образом, одной из первых знаменитых жертв этой болезни. Он начал литературную карьеру в Sunday Times Magazine, писал для Times Literary Supplement и множества других изданий, однако терпеть не мог журналистскую поденщину, обозревателей, критиков и вообще всю атмосферу так называемой "литературной жизни" (он был человек светский – но это совсем другое). Экономный стиль его прозы входил в полное противоречие с банальными обстоятельствами жизни медийного писаки, вынужденного "гнать строку". Любая спешка, торопливость, желание поскорее спихнуть текст в издательское жерло вызывало у него неприязнь.
 
Несколько лет назад вышел том писем Брюса Чатвина под названием Under The Sun, составленный писателем (романистом и автором травелогов) Николасом Шекспиром. Это превосходная, исключительно интересная и очень поучительная книга. Помимо описаний злоключений путешественника в эпоху, когда не было интернета, разнообразных распоряжений собственной жене по поводу того, что именно из собственной коллекции диковинностей и артефактов следует продать для финансовой поддержки бродяги-супруга, незначительного любовного эпистолярия, здесь можно обнаружить несколько важных литературных соображений – и даже советов юным коллегам. Собственно, о совете и пойдет сейчас речь. В одном из писем он призывает молодых прозаиков "избегать журналистики", потому что она, в конце концов, действует разъедающе. Что же до британских литераторов вообще, то вот суровый приговор Чатвина: "Главный грех английских писателей заключается в их фатальном тяготении к периодическим изданиям, в их увлеченности рецензиями, в их страсти к печатным перебранкам. Девиз этого месяца: никогда не писать для газет".
 
Никакого противоречия здесь нет. Чатвин действительно писал для газет и журналов, но его прозу можно считать "журналистикой" только в том смысле, который придавал этому слову XIX век. Тогда "журналистика", возникшая с началом эры печатных изданий (и читателей этих изданий, образованного среднего класса – а потом и не только среднего), информировала, предлагала разные точки зрения, формировала общественное мнение. "Писателями" ("литераторами") назывались почти все те, кто писал тексты: путешественники, философы, историки, порнографы. В те времена не было ни жесткого разделения прозы на жанры, ни столь же упрямой иерархии прозаиков, где наверху покоятся основательные многотомные романисты. Все они были гражданами "Всеобщей республики словесности" и исправно выполняли свой долг в качестве оных – не забывая, конечно, о собственных правах. Многие лучшие романы первой половины XIX века печатались в газетах и журналах как фельетоны с продолжением (Дюма, Диккенс), так что чатвиновская формулировка показалась бы героям того времени просто дикой. Ситуация начала меняться только с усилением специализации в "Республике словесности": захлопнулись двери за ушедшими в университеты философами, историками и отчасти филологами, романы отковыляли в издательства, в газетах перестали печатать даже рассказы, наконец, в западной прессе окончательно возвели каменные стены между "информацией", "анализом" и "мнениями".
 
Писатели, работающие для периодической печати, оказались в третьем загоне: с информацией у них, как известно, туго, да и в их аналитические способности общество, помешанное на жалком "экспертном знании", не шибко верит. И вот – за исключением медийных институций, специализирующихся на литературных рецензиях, а также чисто литературных изданий – писателя зовут в газету, журнал, на вебсайт, чтобы он делился своими мнениями по поводу происходящего.
 
Здесь мы видим огромное отличие ситуации на условном Западе и в России. На Западе жанр эссе почтенен и окружен уважением, но в России "мнение" значит "публицистика", какой бы она ни была, политически-воспаленной или кухонно-проникновенной. И тут уж в ход идут все инструменты из арсенала писателя-реалиста: топорная психология, гипсовая философия, проржавевшие пилы морального резонерства. Любопытно, что и мнения-то своего он не высказывает; публицист пытается вывести некое среднее из читательских ожиданий (характерных для этого, и никакого другого, издания) и его придерживаться – с определенными отклонениями в силу эксцентричности характера, необузданности воображения, степени раздражения или просто чуткости к колебаниям общественной атмосферы. Я не беру здесь в расчет исключения, редкие, но важные, – когда, скажем, писатель выступает в качестве "аналитика", а не "публициста" или когда он пытается просвещать, напоминать о полузабытых событиях или людях, когда, наконец, он основывает свои периодические тексты на собственном профессиональном опыте – не литераторском, а ином: ведь есть же почти у каждого писателя иная, "гражданская" профессия!
 
Сказать, зачем русский читатель читает публицистические "мнения", я не могу; зато, взяв другую сторону этой ситуации, писателей, соглашусь с Брюсом Чатвином – публицистика отравляет литературный дар. Дело не в том, что прозаик, тратящий несколько часов еженедельно на сочинение газетно-журнальной полухалтуры, мог бы за это время написать пару глав "Улисса" своей жизни. Даже если он пропьет эту часть суток (не говоря уже о том, что можно провести ее за чтением, занятиями сексом, уборкой квартиры или даже размышлениями по разным поводам) – все лучше. Необходимость говорить от некоего "мы" (а без нее не бывает публицистики) – вот что отравляет писателя; лицемерие, которым отдает любая попытка частного человека присоседиться к "общему делу", разъедает сознание похуже всяческого СПИДа, уничтожившего Брюса Чатвина. "Писатель" – самая скучная и одинокая профессия на свете; как говорил британский романист Джулиан Барнс, нет ничего обыденнее жизни литератора: день провел за письменным столом, вышел из дома за бутылкой, вернулся, приготовил ужин, съел ужин, выпив купленную бутылку, – вот и все. Какое тут общественное бурление? Какие там политические страсти?
 
Слава Богу, "публицистике", литераторскому "высказыванию мнений" приходит конец. Благодаря вселенной блогов, мнения теперь выражает любой. Зрелище миллионов мнений, которые в любой момент могут возникнуть на вашем компьютерном экране, удручает, конечно, но утешает следующее соображение: когда мнений миллионы, можно считать, что их нет. Они ничего не значат и ни к чему не ведут, как и любой треп за стаканом. Более того, они очень даже полезны, так как океан сетевых рассуждений на любые темы поглотил порочную (прежде всего для своих авторов) литераторскую стимуляцию общественных чувств.
 
Facebook и Twitter размыли понятие "фактов" и "информации" (если пятьсот миллионов человек одновременно сообщают, чтó нынче с ними происходит, то информагентствам и прочим медиа придется сильно постараться, доказывая, что происшествия, о которых рассказывают они, важнее, реальнее реальности социальных сетей): точно так же и "мнениям" в периодической печати приходит конец. Что же остается? – спросите вы. Остаются "описания" и "рассуждения", эссеистика в монтеневском смысле, остается великое искусство писать о чем вздумается – собственно, что и делал когда-то Брюс Чатвин. И этому не могут помешать никакие блюстители постколониальной справедливости. Африка Чатвина (как и Рембо, как и отчасти Пола Теру) – о другом континенте, который находится не на географической карте, а в голове.
 
P.S. Больше трех лет назад в программе Дмитрия Волчека "Поверх барьеров" прозвучало интервью Анны Асланян с Николасом Шекспиром. До подготовки к печати Under The Sun Шекспир написал и издал в 1999-м биографию Брюса Чатвина. Вот его слова, которые подтолкнули меня к написанию этого текста.
 
Сейчас, пытаясь взглянуть на причины его привлекательности, я пришел к такому выводу: он был предтечей Интернета. Он умер в 1989 году, перед самой интернет-революцией. Однако он сам умел создавать это иллюзорное чувство, будто все в мире связано и на все есть ответ. У тебя создавалось впечатление, что он может ответить на любой вопрос, каким бы люди ни задавались. Стоит прочесть у него “Тропы песен” – это же потрясающая книга, и от того факта, что на ее написание ушло 20 лет, так просто не отмахнешься. Там и его путешествия, и то, что он читал. Если просмотреть его рукописи в Бодлеянской библиотеке, видишь, что он начал эту вещь еще в 1969-м, а закончил в 1987 году. Представляете себе эти бесконечные попытки написать книгу о непоседливой человеческой природе, о том, что мы не можем усидеть на одном месте, не можем успокоиться, как бы того ни хотелось некой части нашего “я”? Мы движемся – это наше естественное состояние; а стоит нам осесть, как мы обретаем грехи, свойственные оседлым существам. Эта теория обладала несомненным очарованием для поколения битников, поколения бэкпэкеров. К тому же в ней, на мой взгляд, содержится немалая доля истины. Размышляя о собственной беспокойной натуре, Чатвин создал теорию, подходящую для всего человечества – полагаю, это свойственно создателям автодидактических теорий. Он действительно побывал во всех местах, о которых писал; действительно читал книги, которые цитировал, нередко на иностранном языке; действительно встречался с людьми, которых описывал. Меня забавляет, когда люди подвергают сомнению его слова, считают, будто он что-то выдумывал. Если он и не умел чего-то делать, так это изобретать – литературного воображения у него не было. Изобретательство было не для него; чтобы рассказать невероятные вещи о каком-нибудь месте, ему нужно было туда поехать. Воображение его было направлено на детали, оно было оригинальным, но не изобретательным. Меня очень радует то, что говорят о нем специалисты. Недавно я беседовал с Робином Лейном Фоксом, историком-античником, хорошо знавшим Чатвина в 70-е. Он сказал: “Я целиком и полностью не согласен и никогда не соглашусь с теми, кто называет Брюса Чатвина жуликом, притворщиком, позером. У него были знания – еще какие знания – было понимание”. 
 
Вот-вот, понимание.