Сегодня в московском Музее "Дом на набережной", небольшом музее большого писателя, представят новую книгу "Отблеск личности". Здесь же, в музее, представлена графика и живопись автора легендарного "Дома на набережной" и других произведений, ставших классикой ХХ века: "Отблеск костра", "Нетерпение", "Обмен", "Время и место"... Как раз сегодня, 28 августа, день 90-летнего юбилея писателя. В новой книге впервые под одной обложкой собраны воспоминания друзей писателя, учеников, представлены уникальные страницы его дневников и рабочих тетрадей с комментариями его вдовы Ольги Трифоновой. Фрагменты из книги сегодня мы предлагаем и читателям "РГ".

Ключ

Из воспоминаний Леонида Зорина

... Первые наши произведения были написаны на сходную тему. В том не было ничего удивительного - запас впечатлений был невелик, мы написали о том, что знали, героями нашими были студенты.

И пьеса моя, и повесть Юры были благожелательно приняты. В особенности удачно сложилась судьба его повести, ее встретило не только читательское признание, была она к тому же отмечена еще и Государственной премией (в ту пору она называлась Сталинской). Будущее казалось безоблачным, сулившим нам еще много радостей.

Юра обычно был скуп на слово, предпочитал молчать и слушать, но в этот вечер разговорился. Хотелось, видимо, поделиться созревшими в нем соображениями.

- Нашему брату необходимо иметь свой дом, - говорил он уверенно, - свой ли журнал, свой ли театр, где его ждут и где в него верят. Без этого дома ты одинок и чувствуешь себя неприкаянным. Еще важнее - найти свой ключ.

- Что ты имеешь в виду?

- Свой ключ - это понятие разнообразное. Это - свой звук, только тебе присущий, своя интонация, прежде всего - свой личный подход к изложению темы. Если однажды тебе посчастливится найти свой ключ, ты - в полном порядке. Можно писать рассказ за рассказом. Вот Чехов однажды нашел свой ключ. Ключ гения. И его судьба всего за несколько лет состоялась.

Я недоверчиво пробормотал:

- Хочешь сказать, что ему повезло?

- В какой-то мере, - заверил Юра.

Я покачал головой и буркнул:

- Гению, знаешь, всегда везет.

Юра сказал:

- Бывает по-всякому. Наверное, есть неизвестные гении. Но главное - все же найти свой ключ.

Писательская судьба у Юры сложилась счастливо, много счастливей, чем личная, - настоящее счастье к нему пришло только в третьем браке. Он с каждой книгой представал все более глубоким писателем, и будущее его обещало стать еще ярче, еще блистательней.

Все кончилось и рано, и горько - попал в больницу, ему понадобилась весьма заурядная хирургия. После нее он оправился быстро, но вдруг оторвался тромб, и в тот же день он ушел из мира, из осиротевшей литературы.

Я жил в Крыму, куда я всегда сбегал от суровой московской зимы, к которой я так и не смог привыкнуть, - о смерти его узнал с опозданием. Ушел он трагически преждевременно, а все же найти свой ключ он успел.

С тех пор прошло уже много лет, и нынче, когда неотвратимо приходит мой день прощания с миром, все чаще вспоминается мне тот летний, давно миновавший вечер. Так ясно вижу я, как идут по тихой улице два молодых, совсем еще юных литератора. Беседуют о тайнах словесности, которой хотят посвятить свою жизнь. Из настежь распахнутых окон льется редкий и неуверенный свет. Люди готовятся ко сну. А мы все толкуем о литературе, о будущем, нам принадлежащем, в котором нас ждут одни лишь удачи (какие же могут тут быть сомнения?) Дело за малым - найти свой ключ.

Из дневников и рабочих тетрадей Юрия Трифонова

23 января 1957 года

Когда говорят о прозе "эта чистая, светлая повесть" или о драме: "чистая, светлая пьеса" - я всегда настораживаюсь. Значит, что-то фальшивое, ненастоящее. О великих творениях нельзя сказать: чистая, светлая... "Чистый, светлый роман Толстого "Анна Каренина"... Чистый, светлый Чехов? Маяковский? Горький? Бальзак? Хемингуэй? Никто! "Чистое и светлое", как основные качества, это не достоинства, а пороки. Признак дефективности, примитива. Чистым и светлым может быть только язык, стиль. Например - язык Мериме.

27 февраля

Становлюсь озлобленным и желчным.

Мелкими сухими крупицами падал снег. Он был похож на гомеопатические пилюльки.

Гомеопатический снег.

28 февраля

Весь этот месяц в Москве кипит предвыборная кампания. Я тоже, как обычно, принимаю участие: агитатор. Уже не первый год я занимаю эту высокую должность. Попались старые квартиры по Трубниковскому переулку, где я бывал раньше.

Нынче труднее. Все видят ненужность и фальшь этой свистопляски. Все играют. Какая-то гигантская всеобщая и, в общем, довольно скучная игра. Горят фонарики, устраиваются вечера, концерты, разносятся приглашения. Все играют. Одни - машинально, по привычке, другие со скрытым раздражением, третьи иронически усмехаясь, а некоторые даже с вдохновением...

В одной "моей" квартире - а квартиры у нас громадные, по двадцать пять, тридцать жильцов, живет некая семья Перовских. Русские интеллигенты старого покроя. Она зубной врач, он неизвестно кто. Оба уже старики, но бодрые. В комнатке у них старинная мебель, портрет хозяина в офицерском мундире, с усами...

Старик необычайно лебезит передо мной. Все время вставляет какие-то верноподданнические замечания. По-видимому, испуган давно и на всю жизнь. А меня он считает чем-то средним между дворником и сотрудником МГБ, словом - представителем советской власти.

В общей кухне, где множество тесно стоящих, кро хотных, отдельных столиков (у каждой семьи свой), где одновременно полыхает несколько газовых плит, и от этого нестерпимо жарко, я провожу свою работу: уточ няю списки избирателей. Жильцы толпятся вокруг, под ходят, уходят. Играют...

Мне надлежит уточнять у избирателей год рождения. Я задаю бестактные вопросы женщинам, причем это де лается при всех. Я стараюсь держаться как можно сво бодней, маскируя свое ощущение бестактности и бес смысленности этих расспросов. Женщины, в общем, тоже мало смущаются.

Бессознательное ощущение "игры".

21 января 1959 года

Зимняя Ялта прекрасна. Напоминает городишко из итальянских фильмов: старый, грязный, каменный, малолюдный, и - море. На кофейно-серых горах пятнами лежит снег. Темно-синее море, бледно-синее небо. По набережной гуляют люди, одеты по-разному: некоторые в пид жаках как летом, а иные в пальто и в меховых шапках.

... Вечером сидят в вестибюле и болтают. К. Г. Паустовский - старенький и простодушный. Его мучает астма, и все же он всегда весел, бодр, рассказывает смешные истории, и сам смеется анекдотам Казакевича... Например: какое обращение к еврею является одновременно римским оратором? (цыцарон)...

17 октября 1959 года

Для повести (будущий роман "Утоление жажды" - Ред.)

Надо ввести мир города. Множество поразительных судеб. У каждого человека, прожившего основательный кусок жизни, - есть нечто удивительное в судьбе.

Это надо увидеть.

Публикация Ольги Трифоновой

Отрывки предоставлены Ниной Катаевой, одной из составителей книги "Отблеск личности"

Все началось с рисунка

В Москве впервые показали детские рисунки писателя. Музей Москвы подготовил очень камерную выставку "Рисунки Юры Трифонова". Куратор проекта - вдова писателя, директор музея "Дом на набережной" Ольга Трифонова.

Москву Трифонов любил всем сердцем, искал утешения в набережных, переулках, тихих парках, когда казалось, что одиночество не преодолеть, когда арестовали отца, а через год мать. Москва стала главным героем его знаменитого "Дома на набережной". В 1981 году Юрий Трифонов был номинирован на Нобелевскую премию, но в тот же год писатель скончался, а посмертно Нобелевку не дают.

Создателям выставки хотелось показать, насколько многогранным был талант писателя. Детские рисунки Юрия Валентиновича прежде не видел никто. Это работы с 1932-го по 1938 год, несколько - 1941 года. Совсем ранние - зарисовки с портретов из школьных учебников: карандашные Гоголь, Маяковский. Потом появились самостоятельные работы: интерьер дома на набережной - комната Юры, несколько пейзажей лета средней полосы, иллюстрации к Жюлю Верну и Фенимору Куперу, которыми маленький Юра зачитывался.

Потом появились карикатуры на Гитлера. Когда война началась, ему было 15, он вместе с ровесниками сбрасывал зажигалки с московских крыш. Почему эти рисунки так долго пролежали в архиве? Ольга Романовна отвечает: "Не было повода. Их не показывали даже в Доме на набережной, отделе Музея Москвы"... Самый дорогой для нее экспонат на выставке - это дневник писателя, который он начал вести с семи лет и вел почти всю жизнь. Он открыт на странице 22 июня 1937 года. За день до того арестовали отца Трифонова, Валентина Андреевича, воевавшего в Гражданскую войну, служившего в последнее время председателем Нефтесиндиката и Топливного комитета.

"Сегодня меня будила мама и сказала: "Юра, вставай, я должна тебе что-то сказать". Я протер глаза. Таня привстала с постели..."Вчера ночью, - начала мама, - у нас было большое несчастье, папу арестовали". Я нисколько не сомневаюсь, что папу выпустят, папа - самый честный человек. Сегодня у меня самый ужасный день..."

Папу так и не выпустили. Его расстреляли. Передачки, которые Юра с бабушкой носили в Бутырку, продолжали принимать даже после расстрела. После ареста отца и матери Юру с сестрой воспитывала бабушка.

"Есть в дневнике и еще одна запись, - продолжает Ольга Романовна. - Юра писал: "Почему я чувствую только за себя, только свою боль". Тогда ему было восемь. Он был ребенком, но его уже тогда волновали вопросы сострадания, боли, судьбы. Эта запись многое объясняла".