Можно ли писателю быть свободным в тоталитарном государстве

Это во время и после войны Ольгу Берггольц называли голосом блокадного Ленинграда и блокадной Мадонной. А до войны, в конце 1930-х, ее жизнь шла под откос – Берггольц исключили из Союза писателей и кандидатов в члены партии, а в конце концов арестовали. Об этом «догероическом» периоде жизни поэтессы Михаил Золотоносов написал книгу «Охота на Берггольц. Ленинград 1937».

Но с Золотносовым мы говорим не только о Берггольц, но и о том, каково вообще жилось писателям в тоталитарном государстве.

– Писатели в 1920–30-е годы – они насколько свободными себя ощущали?
– После революции был период, когда партия не сильно обращала внимание на писателей. Потом в 1920-е годы возникла Российская ассоциация пролетарских писателей (РАПП), точнее, сначала были региональные организации – в Ленинграде ЛАПП. Структура, подчиненная обкому партии. И такие АППы, позже слившиеся вместе, стали идеологически руководить писателями.

– Всеми? 
– Некоторые подчинились, некоторые – нет. АППы породили утопический проект создания пролетарских писателей взамен буржуазных. Бывший прессовщик ленинградского завода «Красный гвоздильщик» Миша Чумандрин, ставший литфункционером (с 1927 года – секретарь ЛАПП), выступал против Льва Толстого. Твердили про «Магнитострой литературы», про писательское ударничество. Создадим много рабочих кружков на заводах и будем учить рабочих быть писателями, и это будут наши пролетарские писатели. Кого-то в писатели навербовали. В целом это были несчастные люди, особенно те, кто дожил до 60-х годов. Потому что они плодили абсолютно никому не нужные бездарные произведения и страдали, что на них не пишут рецензии. Например, был такой писатель Свирин. Он служил в погранохране ОГПУ, неудачно упал с лошади, служить более не мог, и ему приказали быть писателем – и он стал писателем. И дослужился даже до второго секретаря правления Ленинградского отделения Союза писателей. Кстати, в 1938-м его расстреляли. 

– Писателей вообще сколько было? 
– В 1937-м году в Ленинградском отделении Союза писателей 300 человек было, а членов партии было всего 32, писателей из них – 26, партком же и вовсе состоял из 7 человек, которые терроризировали весь трехсотчленный союз. В Москве было больше – порядка тысячи. Но это уже после 1934 года, когда возник Союз писателей. А до этого была утопия РАПП (кстати, против этих пролетарских писателей всегда выступал Троцкий). Были писатели старой формации, которые уцелели: кто-то в СССР остался, кто-то эмигрировал, кто-то перековался.

В 1925-м выходит инициированное Бухариным постановление ЦК о том, что партия не должна администрировать в области творчества и нужно творческое соревнование различных писательских групп. Их было много, и РАПП поначалу был одной из них. Но по мере того, как Сталин продвигался наверх, РАПП усиливал свое влияние. И доусиливал до того, что к 1932 году Сталину РАПП надоел. Тогда вытянули из фашистской Италии Максима Горького и решили, что он возглавит (и он в итоге возглавил) новый Союз писателей. Для этого 23 апреля 1932 года распустили все прежние организации, отняли у них собственные журналы, передали в оргкомитет образующегося Союза писателей (он через два года, в 1934-м образовался. И стал называться так: Союз советских писателей СССР, там тавтология внутри, масло масляное).

– А два года что происходило?
– Эти два года были замечательные. Если посмотреть, например, публикации журналов – «Звезды», «Нового мира» (это основные журналы Ленинграда и Москвы), – то там появились Пастернак, Мандельштам. Это была «оттепель». Действительно, все вздохнули, после того как в 1932 году отменили РАПП (про него говорили «рапповская дубинка», «рапповская оглобля» – РАПП указывал, кто вреден, и  Главлит принимал меры).

Оттепель началась в 1932-м, все стали резвиться. В общем, «ехали медведи на велосипеде», птички пели, солнышко грело – и вдруг вылез тараканище. Он вылез  в 1934-м в виде единого Союза писателей, и после этого получилось так, что либо ты советский писатель, либо тебя нет вовсе.

– А кто-нибудь не вступил в Союз писателей? 
– Не всех приняли, туда было трудно попасть. А если ты не член Союза писателей – тебя не будут печатать. Тебя нет. Эта логика дошла до времени «дела Бродского» – до 1964 года. Если тебя не печатают в наших журналах и ты не член Союза писателей – значит, ты никто, иди работай на стройку. Кроме единого союза никаких других писательских организаций нет. Есть отделения в регионах: Ленинградское отделение ССП СССР, Московское и так далее.

– От писателей требовали членства в ВКП(б)?
– Сталин, которому надоели пролетарские писатели, сделал ставку на так называемых попутчиков. Слово «попутчик» – это понятие ввел еще Троцкий: кто нас явно не поддерживает, но, в общем, и не против. Но тут слово «попутчик» уже приобрело совершенно другой смысл. Попутчиками стали называть тех, кто согласен превратиться в обслуживающий персонал новой власти и не будучи членом ВКП(б) быть святее папы. Например, таким главным попутчиком, который в 1937 году в полной мере себя проявил, в Ленинграде был Михаил Слонимский. Впрочем, как ни плох как писатель Михаил Слонимский (о нем Тынянов сказал, что даже родственники писателей пишут лучше, чем он), но все же он лучше этих ребят с заводов, которые в журнале «Резец» публиковали свои зарисовки.

И вот к 1937 году от рапповцев решили окончательно избавиться. А как увольняют при тоталитаризме? Расстреливают. Расстреляли лидеров РАППа – Авербаха, Киршона, Селивановского. Видный рапповец Юрий Либединский имел в 1937 году большие проблемы, но выжил. Видный рапповец Иван Макарьев отсидел в тюрьме 7 лет, потом был в ссылках, в 1956 году после реабилитации вернулся в Москву, запил, растратил партийные деньги и покончил жизнь самоубийством.

Рапповцам инкриминировали троцкизм, хотя Троцкий к РАППу не имел никакого отношения. 
В 1937-м стали хватать всех, кто хоть когда-то в чем-то был замешан. Так, первого мужа Берггольц Бориса Корнилова выбрали жертвой – поскольку о нем писали, что он наследник Клюева и Есенина, то есть новокрестьянский поэт. Этого было достаточно, чтобы началась кампания против него. Травили его всем Союзом писателей.

– А Берггольц как оказалась завязана в эту историю?
– Ольгой Берггольц ни партия ни НКВД в 1937 году не интересовались, она была слишком мелкой персоной, малоизвестной поэтессой, которая писала очень плохие стихи правильного идеологического содержания.

– Зачем же вы посвятили ее процессу целую книгу? 
– Во-первых, Берггольц, с учетом ее дальнейшей биографии, – это крупная фигура. И интересно посмотреть первый период, когда еще существовала «другая Берггольц», совсем другая и неизвестная. В 1930-е годы Берггольц – еще никто. Однако она ведет активную жизнь. Молодая, очень красивая женщина. Ахматова ее даже как-то с Джокондой сравнила. Сексуально очень активна. Это не гиперсексуальность – она просто меняет любовников, ее привлекают мужчины высокопоставленные, авторитетные. Она становится любовницей Леопольда Авербаха – главы РАПП, племянника Свердлова, лично знакомого со всей партийной верхушкой, который был на подпольной работе в Германии для устройства там революции.

– То есть Леопольд Авербах – очень крутой мужчина. 
– Быть племянником Свердлова, женатым на дочери Бонч-Бруевича, – это  же советская элита, самый верх. Берггольц становится его любовницей, он предлагает ей выйти за него замуж.

– А у нее же муж есть. 
– У нее мужа в тот момент не было, она развелась с Корниловым в 1930 году, они оба друг другу изменяли, а Молчанов официально стал ее мужем в 1932-м. Но у Авербаха есть жена. Тем не менее Авербах катает Берггольц на автомобиле, они катаются вместе с Берманом (это замначальника ГУЛАГа), он ее водит по литерным столовым. Это элементы роскошной жизни. Молчанов, с которым она уже близка, дико ревнует.

– Тогда карточная система была?
– Да, в 30-е годы в СССР была карточная система.

– А как тогда работали рестораны?
– Рестораны работали по заборным книжкам. Ресторанов-то было всего ничего: три-четыре в городе. Были столовые, столовые вырезали талончик из заборной книжки. А в литерной столовой – без талончиков. Литерная столовая была в Смольном, была столовая НКВД на Гороховой. Кроме того, Берггольц флиртовала с Юрием Либединским, тоже рапповцем, подумывала о связи с художником Владимиром Лебедевым.

– Может, она просто девушка возвышенная, увидит симпатичного творческого человека – и тянется.
– Да, она к ним тянулась, а дальше я точно не знаю, что у них было. Наверное, было всё.

– А жила она где?
– На Рубинштейна, 7, в доме-коммуне инженеров и писателей, построенном в 1937 году.

– А как туда писателей заселяли?
– Они на свои деньги его построили.

– Что – у них столько денег было? 
– Да, столько. У Либединского там было две квартиры, в одной жила его теща, то есть мать сестер Берггольц. Либединский был очень высокопоставленный деятель РАПП, он, конечно, имел возможность купить там и две квартиры. А у Берггольц была одна квартира.

– Что же – молодая поэтесса Берггольц могла скопить деньги на квартиру?
– Она работала – наверное, были деньги. Может, еще Борис Корнилов помогал, с ним она развелась в 1930 году, когда дом уже строился. 

Правда, квартиры в этом доме были маленькие, вместо кухонь – общая столовая на 200 мест (в доме 52 квартиры), внизу, там, где потом был детский сад. Здесь же устраивали коллективные праздники. Это же был утопический проект коллективного коммунального житья-бытья. Слышимость там была просто фантастическая – на первом этаже слышали, о чем говорили на пятом.

Вы говорите: откуда деньги? Может, ей Авербах деньги давал, именно в 1931 году они познакомились. Это же нигде никакими документами не установлено. Одним из ее любовников, возможно, был Юрий Герман, потому что у нее есть весьма двусмысленное стихотворение, связанное с ним. Наверняка им был Сергей Наровчатов, он упоминается в дневниках.

– У вас просто не какая-то большая поэтесса, а девушка легкого поведения вырисовывается. 
– Именно так ее партком «Электросилы» и воспринимал, когда разбирал ее дело. Участники этого собрания (некоторые – искренне, некоторые – лицемерно) исходили из постулата о «партийной аскезе», в подтексте христианской. Она – кандидат в члены ВКП(б): кстати, ее кандидатский стаж в 1937 году составил уже пять лет, хотя положено было не менее двух лет. Можно предположить, что ей не доверяли, поскольку ее отец – врач, они служащие, интеллигенция, а для того чтобы стать членами ВКП(б), служащим надо было пять рекомендаций от членов партии с пятилетним партстажем, в то время как для пролетариев – две рекомендации от членов партии с одногодичным стажем. Берггольц закончила университет, что для тех, кто ее травил, уже огромный минус. К тому же она постоянно меняет любовников, крутит романы с руководством РАППа. Я не морализирую и ее совсем за это не осуждаю, она взрослый человек. Но так совпало, что весной 1937 года Авербах был назначен главным троцкистом в литературе, а на сестре Авербаха был женат нарком внутренних дел Ягода, которого в марте 1937 года арестовали, и все посыпалось. В итоге Берггольц оказалась бывшей женой врага народа Корнилова и любовницей врага народа Авербаха. И подсчитали, что среди ее знакомых всего 15 выявленных врагов народа.

Партия и НКВД к ее аресту не приложили вообще никаких усилий.  Это видно по секретным донесениям НКВД на имя Жданова и Щербакова, двух первых лиц парторганизации Ленинграда, – там ничего про Берггольц нет, то есть абсолютно никакого интереса к ней не было.

Тем не менее Берггольц исключили для начала из Союза писателей. Это было в мае 1937 года. После чего собралась парторганизация «Электросилы», потому что она работала на «Электросиле»: Берггольц после окончания университета трудилась в Казахстане в газете, потом вернулась в Ленинград, стала работать в заводской газете. И еще писала  историю «Электросилы» по проекту Горького «История фабрик и заводов». И вот партком «Электросилы» 29 мая 1937 года исключил ее из кандидатов в члены ВКП(б). Сначала ей устроили партийный допрос, ничему из того, что она говорила, не поверили и исключили. Из 607 человек, присутствовавших на собрании, двое решились проголосовать против исключения. Берггольц была беременной, на шестом месяце, и, скорее всего, какие-то две женщины пожалели несчастную. Несмотря на два голоса против, в протоколе записали, что решение принято единогласно. Общее партсобрание «Электросилы» подтвердило ее исключение.

– Так, а в чем ее обвиняли?
– Вот формулировка: «За связь с чуждыми людьми на литературном фронте, врагами народа: Авербахом, Макарьевым, Майзелем и другими; за противодействие в разоблачении вредительского руководства Союза писателей: Горелова, Майзеля, Беспамятного и других; за потерю политического лица, как в партийном, так и в бытовом отношении; за неискренность при разборе дела на партийном комитете – исключить Берггольц из кандидатов в члены ВКП(б)». То есть фактически речь идет о знакомстве с врагами народа. И о противодействии в их разоблачении – то есть она не сказала про них ничего такого, что не было бы известно. И вообще говорила под сильным нажимом, без желания разоблачить, без огонька. 

А трое писателей – Брыкин, Решетов и Капица (не путать с академиком) – как раз подошли к травле Ольги с огоньком:  поехали на  заседание парткома «Электросилы» и с фанатизмом разоблачали Берггольц. Думаю, они ей завидовали. Она познакомилась не без помощи Авербаха и с Горьким, и с Маршаком. И оказалась на самом верху только потому, что была молодой и красивой. Потом тот же Брыкин рассуждал, что он не мог к Горькому пробиться годами, а вот эта финтифлюшка хоп – и через постель уже с Алексеем Максимовичем разговаривает. Это все порождало зависть.

– Откуда вообще узнали, что Берггольц имеет связи с Авербахом и прочими мужчинами?
– Это вопрос наивного человека. Союз писателей представлял собой большую коммунальную квартиру, где каждая семья знает про любую другую семью всё – кто с кем спит, кто что ест и пьет. И в 1950–60-е годы было то же самое – в обком партии писатели носили всю  информацию про то, кто с кем пьет, кто с кем подрался. Достаточно сказать, что поэт Решетов, гнусный доносчик, на заседании парткома «Электросилы» сообщил, что он подкараулил Берггольц и Авербаха в номере гостиницы «Астория», где Авербах останавливался. Решетов стучался в дверь, Авербах вышел не сразу и был весь красный, взъерошенный, а в номере оказалась Берггольц.

– А зачем Решетов стучал?
– Чтобы открыли дверь, чтобы поймать с поличным.

– А что Берггольц на эти обвинения отвечала?
– Она признавала, что была знакома с Авербахом и другими. Но не назвала ни одной новой фамилии. Только тех, кто уже был арестован.

– То есть Берггольц хорошо себя вела? 
– По тем временам, можно сказать, идеально. Другое дело, что она была социально дезориентирована и не очень понимала, что бесполезно оправдываться, доказывать этим козлам что-то. На партсобрании ее спрашивали: «О чем вы говорили с Авербахом?» Она пыталась сказать, что «о политике мы точно не говорили», но ей не верили. Не понимала она, что назначена виновной, и только в этом качестве она для них и представляет ценность. Не понимала не она одна – многие не понимали, что происходит. Поняла она уже потом, когда посидела в 1938 году в тюрьме. Есть ее воспоминания – в камере она оказалась с умными женщинами, которые объяснили ей, что происходит в стране. Из тюрьмы в 1938-м Берггольц вышла другим человеком.

– Другим в каком смысле? 
– Она повзрослела, стала умной.  Это проявилось в ее тюремных стихах, это проявилось в ее дневнике, потому что она уже понимала, что вся страна погрязла во лжи, лицемерии, преступлениях. Что преступления совершает государство, партия, Сталин, что это не случайные отклонения, а это такая политика. В блокаду она пишет правильные стихи, правильно выступает на радио, но в дневнике оставляет записи, по которым видно, что это человек, который соображает, что реально происходит в СССР. То есть она понимает все примерно так, как мы это понимаем сейчас. Она не знает всех деталей, числа жертв, механики работы ГУЛАГа, но в целом все понимает. Потому что до этого, например, когда арестовали Авербаха, она начинала искать в нем отрицательные черты, которые могли привести его к преступлению против партии. Не понимая, что все его преступление заключено просто в том, что на его сестре женат Ягода.

– То есть сначала Берггольц исключили из Союза писателей, потом – из партии, а потом еще и арестовали?
– В 1937-м ее исключили из комсомола (она еще была членом комсомола), из кандидатов в члены ВКП(б) и из Союза писателей. Через год она добилась восстановления в Союзе писателей, в комсомоле и в кандидатах в члены ВКП(б). То есть ее пробивная способность была исключительной! А уже после этого ее арестовали совсем по другому делу, не связанному с Авербахом. Руководитель писательской организации города Кирова Андрей Алдан-Семенов обвинил ее в том, что она вместе с кировским писателем Дьяконовым, с которым она была знакома, замышляла убить товарища Жданова. И в итоге ее посадили, а меньше чем через год выпустили. В те времена иногда случалось, что кого-то все-таки выпускали. И ее опять восстановили в партии.

– А когда она стала знаменитой? 
– Во время войны вдруг оказалось, что тот пафос, который до войны в ее стихах казался ложным и претенциозным, – в этих жутких обстоятельствах блокады сработал во благо. Оказалось, что она – голос Ленинграда. Ее тогда еще никто не называл блокадной Мадонной, это возникло гораздо позже. Но то, что она голос Ленинграда, это знали все.

Есть воспоминания писателя Льва Левина, он во время войны работал в армейской печати. И вот после войны он вернулся в Ленинград, приходит в Дом писателей. А там – Оля Берггольц (ей, кстати, в 1945-м было всего 35 лет). Она предлагает ему куда-то поехать,  снимает трубку и говорит: «Машину к подъезду». Он просто обалдел: и это та Оля, о которую ноги вытирали? Она стала за время войны литературным генералом.

Но потом опять ситуация для нее стала плохой. Трагизм собственной жизни и трагизм блокады никуда из памяти не делись. А партия уже сказала, что надо жить веселее и нужно включить оптимизм, а Берггольц не включает оптимизм. В ее стихах начинают находить христианскую символику: где-то она крест упомянула... По-прежнему она вспоминает трупы, которые вмерзли в лед, то есть пишет памятью настрадавшейся души. И более того: Берггольц хочет все это протолкнуть в советскую печать. Она не хочет писать в стол. И ее стали ругать в прессе и на собраниях, что она еще не кончила войну.

Это было уже в 1947–48 годах. И тут мы подходим к «Ленинградскому делу». Кстати, «Ленинградское дело» не было уникальным, потому что команда сменить руководство прошла по многим областям, и таких дел было много, не только в Ленинграде. Но у Берггольц же ленинградский патриотизм, то есть: «Мы ленинградцы!» А тут стало криминальным само сочетание «мы ленинградцы», это стало запретным, потому что Попков якобы хотел сделать Ленинград столицей РСФСР. Музей блокады закрывают... Опять репрессии.

И Берггольц оказалась опять виновной – в том, что не только не перестроилась на позитив, но и что она патриот Ленинграда. И в 52-м ее опять тянут на парткомиссию обкома, опять вспоминают 1937 год. Но в 1952 году Ольга Берггольц – это уже не девочка, а величина. Поэтому ничего с ней сделать не могут.

И дальше начинается третий период ее жизни – она понимает, что жизнь погублена. А не хочет выступать на бесконечных собраниях, не хочет лгать. И она начинает пить, чтобы к тому моменту, когда ее вызывают на трибуну,  быть в стельку пьяной.

У одного мемуариста приведены ее слова: «Когда председатель собрания объявлял: «Следующей приготовиться Ольге Федоровне Берггольц!» – я уходила в буфет и к моменту выступления была неспособна что-либо говорить. Когда-нибудь всех спросят: «А что вы делали в начале 50-х?» Я отвечу, что пила, и многие захотят со мной поменяться биографией».

И такой образ жизни она вела до самой смерти. Время от времени ее госпитализировали в Свердловку, потом возвращали домой. Пока ее мужем был Макогоненко – он покупал ей коньяк или дорогую водку, чтобы она не пила в подворотнях с мужиками. А мать Берггольц обвиняла его в том, что он ее спаивает, не понимая, что Ольга больна. У нее было две домработницы, денег было море, а жизни не было. В 1956 году наступает пик ее инакомыслия: после ХХ съезда она публично требует отменить ждановские поставления о журналах «Звезда» и «Ленинград». Ее коллективно осуждают, но ей уже на это наплевать. Она устала лгать.

Ее секретарем был Геннадий Трифонов, в 1967 году его завербовало КГБ, поймав на том, что он гомосексуал, заставили  стучать. Секретарем он пробыл по 1969 год, а в 1976 году написал открытое письмо Генриху Беллю, где про это сообщил. То есть в КГБ знали про ее дневники с записями, так сказать, нелояльными по отношению к режиму, начиная с конца 1930-х годов. И за ней присматривали, чтобы она не соединилась с диссидентами или на нее не вышли иностранные корреспонденты. Но диссиденты к ней не стремились, а корреспонденты – она бы им ничего не сказала, она была не так воспитана. Но надзор был.

– Тем не менее жуткие годы – репрессии, доносы, а литература в те годы  была, и неплохая. Разве не парадокс?
– Литература в те годы была, но, за редчайшими исключениями, именно плохая. Да, не всех убили. Чуковского не убили, Маршака не убили, Эренбурга не убили, Каверина. Были отдельные крупные писатели, а литературы в 1935–1940 годы не было и быть не могло. Не до нее, когда аресты каждый день. Роман «Петр I» Алексея Толстого был написан раньше. А то, что Толстой написал в 1937 году – «Хлеб (Оборона Царицына)»,  – это не литература, это пакость. Тогда большая часть времени и энергии писателей уходили на собрания. Собрания были трех- и четырехдневные, члены Союза писателей должны были на них ходить, члены партии были обязаны сидеть еще и на партсобраниях.  Собрания заменили литературу.

– То есть героев в те времена не было и быть не могло? 
– В 1937-м – нет. В 30–40-е люди были так запуганы, что, за редчайшими исключениями, даже не вели дневники. Или вели – и уничтожали. А литература снова начала появляться только в «оттепель», после 56-го года.           

Проект реализован на средства гранта Санкт-Петербурга