Колонка редактора

Томас Венцлова

(из предисловия к книге)

Книга, которую читатель держит в руках, чем-то напоминает мне Плутарха. Это своего рода параллельные биографии двух выдающихся личностей со схожими, но при этом резко контрастными судьбами. По словам автора книги, Чеслав Милош и Иосиф Бродский — покровители всех писателей-эмигрантов второй половины XX столетия. Им удалось практически невозможное или, по крайней мере, мало- вероятное: они не только не перестали писать стихи в чужой стране (что, вопреки мифам, скорее правило, нежели исключение, — это доказали Словацкий, Норвид, Цветаева, Ходасевич и десятки, если не сотни других), но сумели там стать ключевыми фигурами современной поэзии. При этом ни Милош, ни Бродский не отказались от родного языка, и известность среди любителей поэтического искусства на своей второй родине оба снискали главным, если не единственным, образом благодаря переводам. Они помогли друг другу достичь этой цели, не расточая взаимные похвалы — они были выше этого, — а проверяя себя на примере другого. Милош был для Бродского одним из немногих авторитетов, наравне с Ахматовой и Оденом[1]. Но старший поэт тоже смотрел на младшего с восхищением и надеждой. Поэтому это книга и о дружбе. Им удалось то, что не удалось их предшественникам в XIX веке. Дружба между Мицкевичем и Пушкиным — избитая тема конференций, посвященных польско-советской дружбе, — возможно, и затеплилась в Петербурге, но преградой на ее пути, уничтожившей ее окончательно и бесповоротно, стало ноябрьское восстание[2]. Милош и Бродский от своих предтеч отличались тем, что их мнение по польскому вопросу принципиально совпадало (безусловно, оно могло различаться в мелочах, но Бродский, как, впрочем, и многие его современники в России, считал свободу Польши — а также Литвы — непреложным условием свободы своей собственной страны).

Как и Ирене Грудзинской-Гросс, мне посчастливилось быть лично знакомым с обоими поэтами, и я знаю, что общаться и уживаться с ними было подчас нелегко. Автор книги пишет о «некотором высокомерии, упрямстве и эгоизме» Милоша, которые уберегли его от марксистской ортодоксальности (и, добавлю, от многих других опасностей). В случае с Бродским похожую роль сыграла его дерзость, нервозность и болезненно обостренный, но непогрешимый вкус. Разница характеров при сходстве личностных качеств и судеб — это лишь начало. Милош был прежде всего человеком слова «да», Бродский — человеком слова «нет». Для Милоша главной ценностью в жизни была укорененность — генеалогия, религия, язык, пейзаж; Бродский словно существовал в воздухе: он был оторван от корней, противопоставлял себя всему, что его окружало, всегда начинал с нуля. Даже самое важное — язык, о котором он сказал так много мудрого, был для него не столько языком русским или английским, сколько просто способностью человека заключать хаос пространства и неумолимое движение времени к смерти в рамки грамматики и лексики. Ирена Грудзинская-Гросс прекрасно уловила этот контраст между двумя поэтами, отразившийся на всей их жизни и даже посмертных событиях. Милош вернулся в родные края — правда, после некоторых колебаний и не в Литву (которую он, однако, посещал), а в Краков. Бродский мог повторить судьбу Солженицына — вернуться из ссылки, как Наполеон во время «ста дней» (что, впрочем, Солженицыну не вполне удалось), — но не сделал этого, — и это тоже было вопросом вкуса. Бродский не раз говорил, что он не ветер из книги Екклесиаста, а значит, возвращаться не должен; что траектория человека не круг, а прямая. Он так и не приехал в свой Петербург и не был там похоронен — хоронили его дважды: в Нью-йорке и в Венеции, чужих городах, которые он сумел по-своему превратить в Петербург.

Различия эти между тем не отменяют сходства. Оба были кентаврами: существовали одновременно в двух измерениях, двух языках, двух временах; творчество обоих состоит из отчетливо разных частей — до и после эмиграции. Оба глубинным образом реформировали поэзию своих стран, в значительной степени опираясь на англоязычные образцы. Музой обоих была поэтическая традиция, Традиция с большой буквы, — что не часто случается в наше модернистское и постмодернистское, а следовательно нигилистическое, время. Оба питали слабость к давним векам, когда ода уживалась с сатирой и зачастую одну от другой было не отличить. Оба относились к поэзии по-хозяйски, возделывали ее сад, что означало лояльность по отношению к другим поэтам, заботу о них и помощь в случае необходимости. Хотя для Милоша много значила усадьба Шетейне, а для Бродского — деревня, где он отбывал ссылку, оба были прежде всего поэтами городов, причем тех, в которых сформировались Мицкевич и Пушкин. Вильно любил не только Милош, но и Бродский. 

Томас Венцлова

(из предисловия к книге)