Ночные приключения. Сказка-прогулка

 

 

Пролог

 

Бродит ночь вокруг домов

Закрывают бабки ставни

И толпу минувших снов

Гонит в поле ветер давний

Старцы пляшут в звонких латах

В перьях шляпы на затылках

Франт врывается усатый

Видом гордый сердцем пылкий

В их созвучный хоровод

Бантиком слаживши рот

Он спесив

                 и он красив

Женских снов граза и сладость

Но нарушив сна покой

Исчезает в мир иной

Седеньким мушъям на радость

 

Тут начнём мы наш рассказ

Взглядом слушайте смиренно

Не сводя примерных глаз

Развалившись черезмерно

В неботыча каблуком

Ухом очущая гром

 

1.

 

Сумрак бродит у крыльца

Штора падает в окошке

Не видать во тьме лица

Только скрипнула немножка

Маленькая на ступеньках ножка

 

Ворожея старуха той же ночью сказала:

 

– Прогуляться я не прочь

Не улежать мне на моей овчине

Я чую запах мертвечины

Она напудрена была

И нарумянена была

Глаза её краснее свёклы

Через пенсне виднелись стëкла

Прислушивалась ухом тонким

Акации раздвинув куст

Вдруг эхом раздаётся звонким

Лёгкий шорох лёхкий хруст

То дочь бухгалтера спустилась в сад

Вернётся ли назад

С улыбкою знакомой

Круглоокая домой

Скользнула по двору еë головка

Ворота скрипнули и вот она

Томлением девическим полна

Бежит пустынными полями

Куда же ты спешишь плутовка

Мелькая круглыми глазами?

Ты из домашних вырвалась оков

Зачем в потьмах цветы сбераешь

Из вялых травок и цветков 

Стремительный венок сплетаешь

Выходит дева на дорогу

Ночная птица к ней летит

Кружит над ней

В мучительной тревоге хричит

Зовёт к отцовскому порогу

Но поздно, с полверсты южней

Она в свирепый лес заходит

В лесу медведь дремучий произносит

– Кто у моей берлоги бродит

Головы не сносит

Шёлк юбок дерзко поднимая

По топкой местности она спешит

Она бежит

Она вперёд стремится

Кругом деревья наступая

Одервенелые показывают лица

За шагом в шаг уходят в землю ноги

А за плечами голос настигает

Из глубины берлоги:

– Хватайте жизнь за каждый волос

пока она в крови бурлит

 

 

 

2.

 

Настасья Власьевна

Вы ветреный ребёнок

Прекрасен вид

Но слишком тонок

Девичий ум

Хотя вы и отважны так беспримерно

Кто отпустил вас в эту

                               пор – ру

Беюс  что  скаро

И  в  тур

И  в  гар

И  брор – ру

 

Ночная птица подтверждает:

 

– Ильиц  фью

Ильиц  бью

Ильн  цивци,  цывци  трору

 

И тут же в небе исчезает

С улыбкой странной на лице

Теперь подумала бы Настя

Про ясное слогов звучанье

И о бухгалтере отце

Картуз который рвёт на части

И на кушетку падает в отчаянье

Созвучий строгих и красивых

Она понять была не в силах

«Лесные знанья» – такое понимание зовётся

Немногим этот дар даётся

Звериных слов она не знала

И дальше путь свой продолжала

 

 

3.

 

Уж леса ей не слышен шелест

Уж впереди воды сияет гладь

Венок в холодную струю готов упасть

Речного пейзажа прелесть

И вот Настасья берегом идёт

В шелка и бархат разодетая

Над головой венок несёт

Здесь ключ судьбы найдёт она

Раскроет будущего были

Мечты, мечты – они как пыль

Небрежный голос вдруг звучит

– Эй, пташка, ты ли?

Бедная Настасья!

Усатый франт за ней спешит

– Увидеть вас я

В такую ночь не ждала

Она бледнея в пустоту сказала

И ну бежать по берегу пустому

В ногах предчувствуя истому

Уж грудь её приятно тает

А сердце нежность ощущает

Скорей, скорей

От сладкого позора 

А он за ней 

Ей верно показалось 

Наверно ветры пролетают

В бесчувственных просторах 

Настасья спешно удалялась 

С работой сердца не считаясь

– О, мой отец 

В домишке беленьком 

Я в пустоте качаюсь

И вот конец

Вот я на берег упаду

О, мой бухгалтер седенький

Я обещаю жить с тобой в ладу

И на работу не отпускать тебя без чая

Ты будешь наблюдать заботу

Я за это отвечаю!

 

4.

 

А старенький отец

Чем может ей помочь?

С кушетки встав

Он опустевший дом обходит

В окно зовёт бесчувственную дочь

От этого устав

Но утешенья не имея в этом

На улицу невзрачную выходит

Потом соседа повстречав

Рассказ чувствительный ведёт

Про дочь бесчувственную

Этим летом

Его прибившую притом

И дальше в темноту бредёт

 

Ташкент

1942–1943

 

 

 

 

Ночная прогулка или по-ту-дорожные приключения

(мифосемиотический комментарий)

 

Бегство героини в Ночных приключениях строится по схеме бегства Дафны от преследующего её Аполлона [Ovid. Met. I, 452–567: Метаморфозы Овидия цит. в переводе С.В. Шервинского]. Вот несколько почти буквальных совпадений.

Овидий: Лёгкого ветра / Мчится быстрее она, любви не внимает призыву [502–503]; полная страха, Пенейя / Мчится бегом от него и его неоконченной речи. / Снова была хороша! Обнажил её прелести ветер, / Сзади одежды её дуновением встречным трепались, / Воздух игривый назад, разметав, откидывал кудри [с. 526–530].

Бахтерев: Скорей, скорей / От сладкого позора / А он за ней / Ей верно показалось / Наверно ветры пролетают / В бесчувственных просторах / Настасья спешно удалялась / С работой сердца не считаясь.

Овидий: её победило / Быстрое бегство; и так, посмотрев на воды Пенея, / Молвит: Отец, помоги! [с. 544–546].

Бахтерев: О, мой отец / В домишке беленьком / Я в пустоте качаюсь / И вот конец / Вот я на берег упаду.

Великолепный бог Аполлон становится усатым франтом, который небрежно обращается к Настасье-Дафне: Эй, пташка, ты ли? Но и Аполлон размышляет не скромнее, видя убегающую Дафну: Лучше ещё, что сокрыто! [с. 502].

Дафна превращается в дерево, и это превращение происходит у воды – у вод Пенея, по берегу которого бежит Дафна. Пеней, речной бог, – её отец, и поэтому она не должна удаляться от его вод. Настасья также бежит по берегу и после обращения к отцу (О, мой отец!) повисает в пустоте (Я в пустоте качаюсь), т.е. она превращается в птицу («пташку») и падает на берег (Вот я на берег упаду). Это превращение в птицу позволяет найти объяснение для присутствия улыбающейся ночной птицы с улыбкой странной на лице. Эта странная птица, имеющая «лицо», которая является Настасье, не может быть никем другой, как Сиреной.^. Благодаря этой Сирене получает своё архетипическое обоснование заумь, которую пропевает птица с улыбающимся лицом. У Сирен сохраняется человеческое лицо (очевидна связь лица с голосом: клювом можно в лучшем случае только хричать), но во всех других отношениях они претерпевают необратимые трансформации. Лицо и голос сохраняются Сиренам, чтобы подобная речь в даровитых устах не пропала [Ovid. Met. V, 562]. Речь учёных Сирен не пропадает, но также претерпевает метаморфозу: она становится заумью.

В этом мифологическом контексте заумный «язык птиц» становится умной речью таинственно улыбающихся Сирен, которые перед своим превращением были подругами Прозерпины. В птиц они превращаются после того, как её похищает Аид. Прозерпина становится хозяйкой Страны смерти, а Сирены – её крылатыми демонами. Язык ночной птицы определяется как «лесные знанья», т.е. знанья Страны смерти. Настасья входит в этот другой мир без «знаний», и поэтому встречается с чудовищным «усатым франтом», который её преследует. В страхе она бежит, избирая ложное направление, после чего, как у Овидия, происходит её необратимое превращение в «пташку» с последующим окончательным растворением в воде.

Превращение в воду имеет связь с другим мифом, включённым вместе с Сиренами в контекст похищения Прозерпины. Речь идёт о превращении морской нимфы Кианеи в воду за то, что она отказалась открыть путь через водные бездны похитившему Прозерпину богу Страны смерти: В воды, которых была божеством лишь недавно великим, / Вся переходит сама ... // Льётся вода, и уж нет ничего, что можно схватить бы [Ovid. Met. V, 428–429, 437]. Бегущая по берегу Настасья приятно тает, т.е. также превращается в воду.

В сказке-прогулке Бахтерева есть одна деталь, сама по себе комическая, однако имеющая точную параллель с похищением Прозерпины: Зачем в потьмах цветы сбераешь / Из вялых травок и цветков / Стремительный венок сплетаешь? У Овидия: Пока Прозерпина резвилась / В роще, фиалки брала и белые лилии с луга, / В рвенье девичьем своём и подол и корзины цветами / Полнила [Ovid. Met. V, 391–394]. Вот другой комический контраст, но также имеющий вполне архетипическую структуру: Шёлк юбок дерзко поднимая / По топкой местности спешит; Уж леса ей не слышен шелест / Уж впереди воды сияет гладь / Венок в холодную струю готов упасть / Речного пейзажа прелесть / И вот Настасья берегом идёт / В шелка и бархат разодетая / Над головой венок несёт.

Прозерпину похищает Аид, бог страны Смерти, а Настасья Власьевна сама себя «похищает». Её бегство разворачивается на фоне инфернального пейзажа. Сначала она бежит пустынными полями, затем выходит на дорогу, которая здесь обозначает предел – границу между полем и лесом, верхним и нижним миром. Переходя дорогу, она в свирепый лес заходит, который здесь символизирует Страну смерти. И поэтому именно на этом пределе Ночная птица к ней летит / Кружит над ней / В мучительной тревоге хричит / Зовёт к отцовскому порогу, т.е. вернуться в мир живых.

Эта ночная птица появляется во второй раз, когда дева проходит берлогу медведя и идёт между деревьями-призраками: Кругом деревья наступая / Одервенелые показывают лица. Это прохождение через «одервенелые лица» сопоставимо с движением Персея к дому Горгон: скалы, / Скрытые, смело пройдя с их страшным лесом трескучим [Ovid. Met. IV, 777–778]. На пути Персей встречает людей и животных подобья, которые обратились в камень, едва увидали Медузу. В функцию медведя в берлоге, как и стража Страны смерти Цербера, входит истощать жизненные силы у всякого, кто входит в этот лес, будь то живой или мëртвый: Хватайте жизнь за каждый волос / Пока она в крови бурлит.

В этот самый момент Настасья снова слышит ночную птицу, которая её больше не зовёт, потому что она уже в Стране смерти, а только подтверждает совершившуюся заумную трансформацию персонажа. Эта птица появляется точно на том пределе, когда одной половиной дева в «лесу», а другой – у «воды»: Уж леса ей не слышен шелест / Уж впереди воды синеет гладь. До сих пор не было зауми, а только немногие и вполне понятные искажения: сбераешь, хричит, одервенелые. После прохождения берлоги слова начинают растягиваться (пор – ру), претерпевать необратимые искажения (Беюс что скаро) и совсем разрываться (И в тур / И в гар / И брор – ру), переходя затем в птичью заумь: Ильиц фью / Ильиц бью / Ильн цивци, цывци трору.

Эпизод с говорящей птицей обнаруживает пространственный аспект зауми. Заумные слова произносятся по ту сторону нормативного времени и пространства. Нормативная речь, ясное слогов звучанье, противопоставляется этой другой, по-ту-сторонней речи созвучий строгих и красивых, которых она понять была не в силах / «Лесные знанья» – такое понимание зовётся / Немногим этот дар даётся / Звериных слов она не знала / И дальше путь свой продолжала.

Собственно, заумь – это та же самая речь, но произносимая в другом пространстве. В мифологии эта разнокачественность, и поэтому неоднозначность пространственно-временных уровней, – вещь обычная и очевидная. Когда эта очевидность вдруг замутилась, то на её место встали  бескачественные линейные время и пространство. Однолинейному пространству соответствует однозначный язык. И по противоположности: заумь есть нелинейный и неоднозначный язык окачественного мифопоэтического пространства. Это вовсе не означает его бесструктурности, а только то, что его организующий принцип – другой. И поэтому заумь, которую слышит Настасья, хотя и не понимает её, есть строй созвучий строгих и красивых.

Пространственный аспект зауми проясняется вполне в контексте загробного странствия души. Настасья, идущая по топям, по лесу, да ещё одетая в шелка и бархат, с венком из цветов – это душа умершей девственницы, совершающей своё посмертное странствие в поисках места успокоения и встречающейся с чудовищным франтом – демоном нижнего мира, который её преследует, после чего она оказывается у реки, превращается в пташку и тает. Таяние в архаических традициях, как и проглатывание души умершего инфернальным чудовищем, означает вторую и окончательную смерть. Эти опасности, которые ожидали душу в Стране смерти, делали особенно важным правильный похоронный обряд, посредством которого мёртвый получал информацию о топографии Страны смерти и её обитателях, а также обеспечивался специальным проводником, отводившим его в безопасное место, где он мог бы наконец успокоиться^[1]. Настасья отправляется в своё последнее странствие без этой информации и без проводника. Она убегает украдкой, т.е. умирает неизвестно где и как, а может быть, и вовсе кончает самоубийством, и поэтому бродит по берегу, как тени непогребённых мёртвых, собравшихся на берегу инфернального Ахеронта [Verg. Aen.VI, 325–326].

Этот контекст post mortem бегства девы Настасьи задаётся и указывается с самого начала: Ворожея старуха той же ночью – сказала: / – Прогуляться я не прочь / Не улежать мне на моей овчине / Я чую запах мертвечины. Вообще, это прерогатива колдунов, ворожей, шаманов превращаться в животных или в птиц и в этой форме отправляться в преисподнюю или куда-то ещё. Старуха-ворожея не может улежать на овчине, потому что чует мертвеца; выходит из дому, прислушивается и слышит лёхкий хруст. Здесь возможно следующее предположение: этот хруст с лёгким искажением на х указывает на движение души непогребённой мёртвой, воспринимаемое ворожеей как запах мертвечины. И в самом деле: то дочь бухгалтера спустилась в сад. Эта же самая ворожея превращается в ночную птицу, хричит на дороге, а потом заумно подтверждает окончательный переход умершей девы в Страну смерти.

Дева, которая умерла где-то и осталась без правильного погребения (и поэтому она есть мертвечина, по оппозиции к правильно погребённому мёртвому, который есть душа, отделяющаяся от своего тела), не понимает лесные знанья, сообщаемые ночной птицей-ворожеей, которые есть знания об опасностях, ожидающих душу в стране мёртвых. Они сообщаются на языке этой страны, который для не прошедшего соответствующий обряд мёртвого остаётся непонятным – заумным.

Сказанное об информативной функции погребального обряда делает понятной функцию усатого франта – гразы и сладости женских снов. Он есть о-плотнение сна-видения, с которым душа встречается в загробном мире. Встречаясь с реализацией своих сладких снов, душа мёртвой тает и бежит, как Настасья, и оказывается на берегу реки, у которой она тает окончательно, растворясь в водах смерти. Указание на эту загробную функцию франта-демона содержится в прологе:

 

Бродит ночь вокруг домов

Закрывают бабки ставни

И толпу минувших снов

Гонит в поле ветер давний

Старцы пляшут в звонких латах

В перьях шляпы на затылках

Франт врывается усатый

Видом гордый сердцем пылкий

В их созвучный хоровод

Бантиком слаживши рот

Он спесив

                  и он красив

Женских снов граза и сладость

Но нарушив сна покой

Исчезает в мир иной

Седеньким мушьям на радость

 

Старцы, которые пляшут ночью, одетые в латы и шляпы с перьями, – это души мёртвых, которые возвращаются по ночам в мир живых. Это делает архетипически логичным присутствие в хороводе старцев «усатого франта», когда-то бывшего гразой снов их также давно умерших жен. Он исчезает в мир иной, чтобы встретить на берегу странствующую в поисках ключа судьбы душу умершей девы. С помощью этого «ключа» дева надеется раскрыть будущего были, т.е. вернуться к жизни. Этот ключ «вручался» умершему только после прохождения правильного погребального обряда, обеспечивавшего повторение в будущей жизни бывшей. Настасья, которая осталась без погребения и не прошла правильного погребального обряда, должна сама и без всякой помощи со стороны искать эти «будущего были».

Разумеется, всё это только «каркас», на котором строится многое другое: литературные ассоциации, скрытые и не очень скрытые цитаты, пародийные ходы и даже «актуальность». Усатый франт, который есть снов граза и сладость, может интерпретироваться как реализация сладких снов целой страны, окончившихся на инфернальном берегу.

Ночные приключения умершей девственницы имеют точную параллель в сне Татьяны (Евгений Онегин, гл. 5): сначала Татьяна идет по снеговой поляне, подходит к потоку-пределу, через который ее переносит медведь, поднявшийся вдруг из сугроба-берлоги; затем она входит в лес, оказывается в шалаше и видит того, кто мил и страшен ей.

Настасья, которая перед тем, как совершенно исчезнуть на пустынном берегу, обещает не отпускать своего седенького бухгалтера без чая, в качестве своего прототипа имеет разливающую чай Дуню из Станционного смотрителя. И хотя она называет своего бухгалтера «отцом», всё же остаётся не вполне понятным, дочь ли она его, или сбежавшая от него жена. Упоминание в прологе «седеньких  мушей» склоняет к этому последнему предположению. И тем не менее, сохраняется неоднозначность, которая характеризует все бахтеревские тексты.

Заключительная сценка со стареньким отцом, который в окно зовёт бесчувственную дочь, это уже совсем пародийное переигрывание Станционного смотрителя, выявляющее внутреннюю иронию пушкинской повести под «маской грусти»:

 

А старенький отец

Чем может ей помочь?

С кушетки встав

Он опустевший дом обходит

В окно зовёт бесчувственную дочь

От этого устав

Но утешенья не имея в этом

На улицу невзрачную выходит

Потом соседа повстречав

Рассказ чувствительный ведёт

Про дочь бесчувственную

Этим летом

Его прибившую притом

И дальше в темноту бредёт

 

Очевидна также связь Ночных приключений с Русалкой: дочь мельника бросается в реку в отчаянии от того, что «князь» от неё убежал. Точно также повисает в пустоте убегающая от «франта» Настасья. Все эти три шедевра соединяются темой «непослушной дочери», которая радикально переворачивается: «строгий отец» классической схемы заменяется страдающим отцом. Сам по себе отход от этого острого угла, каким является «отец», и переход к колеблющейся стихии, каковой является «дочь», создаёт эффект вполне обэриутский. Если кто-то сохраняется у Бахтерева после этой систематической десакрализации старой литературы, то это Пушкин, но только в одном и очень специфическом аспекте, в котором «реальность» возвращается к своим компонентам-песчинкам, не имеющим между собой никакой внутренней связи. И тем не менее, удивительная согласованность всех уровней, несмотря на внешний разлад, по которым проходит необыкновенно точно и быстро эта сказка (и поэтому она – прогулка), позволяет причислить её без колебания к великим текстам русской литературы.

 

М. Евзлин

Иллюстрации Сергея Сигея